- А мой брат Владимир...- перебивал я его, неизменно побеждая своими доводами.- Мой брат и художник, и по Ледовитому океану плавает, а твой уехал в Америку и там кур разводит.
К будущей свадьбе Владимира и Елены мы относились с восторженным ожиданием.
Отец Петруши - кавалергардский офицер - умер от туберкулеза перед самой германской войной. О нем сын упоминал редко, и я из деликатности почти не рассказывал о своем отце.
А о своих дедах мы говорили много. Но тут неизменно побеждал Петруша. Его дед - граф Сергей Дмитриевич Шереметев - считался первым вельможей царского двора, знал государя, когда тот еще был мальчиком, и был единственным из придворных, кто получил право говорить царю "Ники, ты".
Словом, у Петруши и у меня набиралось достаточно тем, чтобы с утра до вечера - на реке, по пути на реку, в яблоневом саду, дома, лежа рядом на помосте перед сном - вести друг с другом нескончаемые разговоры.
Вот только меня огорчало, что он, узнав, что я очень люблю читать, стал надо мной смеяться. В Хилкове книг почти не было, и Петруша надолго отвадил меня от чтения. О том, что я мечтаю стать писателем, я, боясь его насмешек, ему не признавался.
В музыке я был совершенным профаном, а он отличался музыкальностью, обладал абсолютным слухом и успешно учился играть на виолончели. В Москве хранился его музыкальный инструмент, совершенно уникальный, изготовленный знаменитым Амати.
Ростом он был ниже меня, его светлые и большие шереметьевские глаза сразу привлекали, но его портил широкий и чуть вздернутый нос и чересчур развитая нижняя челюсть. Сейчас Петруши нет в живых. Я пишу о нем так подробно, потому что очень любил его. Он оказал на меня определенное, отчасти благотворное, отчасти не очень благотворное влияние...
Однажды в субботу поздно вечером меня разбудил громкий разговор. Я узнал голоса своих родителей, вскочил, бросился их обнимать. Они пришли из Богородицка пешком.
Утром я пошел с ними. Сперва мы зашли в церковную ограду к могилке самого младшего брата моей матери Павлика, потом отправились в яблоневый сад, прошли его насквозь и остановились у бугра, где раньше стоял дом, в котором провела свое детство моя мать.
Бугор был весь малиново-лиловый от цветущего иван-чая; простояли мы молча несколько минут, я показал кучку осколков печных кафелей, моя мать нагнулась, выбрала пару на память, и мы прошли дальше, к богородицкой скамейке.
Она послала в Харбин своей матери длинное письмо, в котором сравнивала тот бугор с большой и красивой могилой. Потом моя бабушка Александра Павловна Лопухина переписала письмо в нескольких экземплярах и разослала своим жившим за границей сестрам и детям. Письмо читали вслух, восхищались его поэзией и горевали, вспоминая былое...
Посидев на богородицкой скамейке, мои родители и я отправились той дорогой, по которой в последний год прошлого столетия они пошли в тот памятный для них день, когда мой отец сделал предложение моей матери.
- Вот тут он впервые сказал, что хочет со мной серьезно поговорить,показывала мне мать. Мы двинулись дальше.- А тут, под этой березой, мы сели, и он произнес слово "люблю"...
6.
После обеда мои родители отправились обратно в Богородицк, также пешком. А вскоре туда же поехал на подводе по каким-то делам и дядя Алеша. Он взял меня с собой.
- Я к вам на один день приехал! - с криком вбежал я в наш дом.
Моя мать мне сказала, что жизнь нашей семьи скоро круто изменится: мы переезжаем в Москву, где ее старшая дочь Лина подыскала нам квартиру, а моему отцу обещали хорошее место. Он поедет вперед. Моя мать объявила, что я буду учиться в московской школе и мне предстоят строжайшие экзамены, а я к ним не очень готов. Я весь похолодел. Неужели не вернусь в Хилково? Но, наверное, такое решение было бы слишком жестоким. Мои родители мне сказали, что отпускают меня ненадолго, и то с одним условием, что я захвачу с собой учебники. Дядя Алеша брался учить меня по арифметике, а по остальным предметам я давал честное слово, что сам повторю все то, что проходил с тетей Сашей, кроме Закона Божьего. Так я вернулся в Хилково.
Петруша поднял меня на смех, когда увидел мои учебники.
- Только дураки летом учатся,- говорил он. Я все же полистал географию, историю и природоведение и сумел убедить себя, что ничего не забыл из всего того, что было напечатано в учебниках. А Петруша тащил меня в яблоневый сад и на рыбную ловлю. Я шептал про себя правила грамматики, а он толкал меня под локоть. Несколько дней подряд дядя Алеша пытался по вечерам заниматься со мной арифметикой. Но он и сам путался в бассейнах и в пешеходах, к тому же выяснилось, что в Хилкове бумаги едва-едва хватает на письма и на записи в преферанс, да еще каждый вечер к окошку подходил мальчик - сын учителя звать дядю Алешу на пульку. И мои учебники оставались лежать стопкой на полочке.
Пришло из Богородицка письмо. На этот раз писал мне и дяде Алеше мой отец. В самых категорических выражениях он приказывал отправить меня в Богородицк с ближайшей оказией. И такая оказия через неделю нашлась.
Уезжал поступать в Московскую консерваторию юноша - сын хилковского священника, обладавший приятным, но совсем необработанным голосом. К тому же стало известно, что к нам в Богородицк приехали из Москвы младшая незамужняя сестра тети Теси Александра Богдановна Мейендорф и младшая сестра Петруши Марийка, о которой ее брат отзывался весьма пренебрежительно.
Еще в начале лета в Москву ездила моя сестра Соня и, вернувшись, рассказала мне о необыкновенной привлекательности этой девочки, мало того, Соня ей показала мою фотографию, на которой я был снят восьмилетним в нарядной матросочке. И якобы эта фотография произвела на Марийку большое впечатление. Словом, набиралось достаточно причин, почему я с особым нетерпением ожидал увидеть ту девочку.
Распрощался я с дядей Алешей, тетей Тесей и Петрушей, и мы поехали сын священника, возчик и я. Из-за жары и оводов выехали мы на закате солнца. Наступила лунная ночь, было тепло и тихо. Юноша запел, и его мягкий баритон разливался по окрестностям. Он пел "Горные вершины" и "Выхожу один я на дорогу". И теперь, когда передают по радио эти романсы, я вспоминаю ту лунную ночь и юношу, ехавшего завоевывать славу. В консерваторию он поступил, а через полгода его выгнали, и он приходил к нам просить денег взаймы на дорогу домой. За что выгнали - за неуспеваемость или за то, что был он, как тогда говорили, "сын попа",- я не знаю. И дальнейшая его судьба мне неизвестна...
Приехали мы в Богородицк перед рассветом, едва достучались. Мать нам открыла, сказала, что мой отец и сестра Соня уже уехали в Москву. Я сразу завалился спать и проснулся только среди дня. От оживленных разговоров вскочил, оделся и увидел вместе со своими младшими сестрами ту, которая в моем воображении представлялась мне царевной из сказок.
Марийка была ровесницей моей сестры Маши, но миниатюрнее, живее. Ее большие и светлые, с длинными ресницами, все те же шереметевские глаза то исподтишка взглядывали на меня, то вновь опускались. Она была очень похожа на свою старшую сестру Елену, чью фотографию год назад показывал нам брат Владимир, а младшая сестра мне показалась еще прелестнее. Но я и познакомиться с нею как следует не успел. В тот же день к вечеру на подводе священника она, Сандра - ее тетка и, к моей великой зависти, моя младшая сестра Маша уехали в Хилково. Словом, красавица девочка мелькнула передо мной, "как мимолетное виденье". Но воспоминания о ней заставили мое сердце биться сильнее обычного.
На следующий день моя мать повела меня к учителю русского языка Ивану Егоровичу Рудакову, который жил далеко, на Константиновской улице, возле Трубецких. Мое самолюбие было удовлетворено - я сидел рядом со знаменитым богородицким артистом, с самим королем Клавдио, и нисколько его не боялся. Он мне дал всего два или три урока и сказал моей матери, что я подготовлен блестяще.
А с арифметикой дела мои обстояли совсем иначе. Взялась со мной заниматься моя мать. Я сидел рядом с нею, она сапожничала, а я тупо глядел в пространство. Время от времени мать откладывала свои инструменты, закрывала лицо руками и повторяла:
- Боже мой, Боже мой, что мне с тобой делать!
Научила она меня молитве, способствующей учению. И я ходил и все повторял про себя: "Пророк Наум, наставь на ум".
Однажды мне сообщили, что меня вызывает Детерс. Когда я к нему явился в Земледелку, он спросил меня, что я собираюсь делать со своей коллекцией бабочек. Я ответил, что не знаю.
- Продай ее в наше училище,- сказал он и тут же усадил меня писать заявление. Впервые в жизни я писал: "Прошу уплатить мне" и т. д.
Четыре ящика с бабочками я отнес в Земледелку, вскоре отправился в здание бывшего Богородицкого казначейства, где помещался финансовым отдел исполкома. Сидевший за балясинами загородки дядя, сердито ворча, выписал мне ордер, который я сунул в узенькое окошко кассы.
- Не знаешь, что ли, как расписываться? - заворчал еще более сердитый кассир и сунул мне пачку денег, притом немалую.
Когда почти полвека спустя я проходил по Воронежской улице мимо этого уцелевшего за войну обшарпанного здания, сердце мое наполнилось гордостью: ведь здесь я получил свой первый в жизни заработок!..
Моя мать посоветовала мне сберечь деньги до Москвы. Позднее, в Москве, я никак не мог решить, что купить, а деньги стремительно падали, и когда я спохватился, то смог на них приобрести только арбуз, который был торжественно съеден всей нашей семьей за обедом.
Ну, а к бабочкам я вновь вернулся после своего шестидесятилетнего юбилея. Теперь я их собираю с прежним увлечением, сноровка их препарировать у меня осталась. Каждая новая добыча вызывает у меня не меньшую радость, чем в детстве...
В конце августа 1922 года моя мать и я собрались ехать в Москву. В Богородицке оставались: дедушка с бабушкой, семейство Трубецких, тетя Вера Бобринская с двумя младшими, тетя Саша, Нясенька, мои младшие сестры, няня Буша, Лёна. Все они начали собирать понемногу вещи. Кончался свыше чем четырехлетний период пребывания в Богородицке.
Провожать мою мать и меня явилась тетя Вера. Начальником поезда был прежний графский служащий. Меня устроили в его купе без билета, а моя мать взяла билет в бесплацкартный вагон. Поезд тронулся. Я глядел в окно - мне было и радостно и страшно. Кончилось мое детство.
МОСКВА В НАЧАЛЕ НЭПА
1.
Те историки и те писатели, которые читали воспоминания моего отца, отмечали, что наиболее интересными являются главы, в которых отец рассказывает о Москве; он их и назвал: "Москва 80-х годов", "Москва 90-х годов", "Москва 900-х годов".
Приехав в столицу тринадцатилетним, я нередко отправлялся бродить по московским улицам, заглядывал в магазины, в церкви, смотрел, прислушивался словом, набирался впечатлений.
Благотворное влияние приспущенных вожжей новой экономической политики нэпа - сказывалось всюду. Чека была преобразована в ОГПУ - Объединенное главное политическое управление. На первых порах гнет власти ослаб, арестовывали реже, и то больше уголовников. Казалось, настало время обещанной свободы. Жители городов решили, что каждый может делать что хочет - или ежедневно ходить в учреждение и на предприятие и там добросовестно работать, за что получать зарплату, или превратиться в частника, покупать, продавать, что-то изготовлять, что-то чинить - словом, стараться заработать как можно больше денег.
"Обогащайтесь!" - еще раз повторяю бухаринский призыв. И люди энергичные, пронырливые и, добавлю, доверчивые ринулись. И Москва закипела.
Тогда асфальт покрывал тротуары лишь на главных улицах да в переулках центра города; брусчатка была лишь на Театральной и Красной площади и в Театральном проезде, а по многим улицам и переулкам пролегала булыжная мостовая, сложенная из округлых, не очень ровных, размером в два кулака, камней, промежутки между ними засыпались песком. По кромкам мостовой изредка были вкопаны каменные тумбы.
И по этой напоминавшей фортепьянные клавиши дороге с рассвета и до глубокой ночи гремели ломовые подводы - груженые ехали шагом, а порожние пускали возчики вскачь, погоняя кнутом своих коней, запряженных в одиночку или парой; каждая лишняя ездка давала лишние тысячи рублей. Особенно много ломовиков гремело на привокзальных площадях, возле рынков и на улицах, идущих от застав. Кованые железные ободья колес создавали шум невообразимый, а пыль висела в воздухе удушливая. Грузы перевозились также вручную на двухколесных тележках. Рикши, обливаясь потом, шагали быстро, чтобы тоже успеть сделать лишнюю ездку.
Зимой снег убирался только с трамвайных путей, на главных улицах оставляли слой снега в четыре вершка, а на прочих сугробы наметало порядочные, сани по ним скользили и раскатывались.
Откуда везли? что везли? куда везли? кому везли?