Расспросили дорогу и пошли опять впятером: мои сестры, Ляля Ильинская, Андрей Киселев и я.
Тот поход, а вернее богомолье, вспоминается мне как одно из самых поэтичных впечатлений моего отрочества. Благостное чувство охватывало нас, когда мы шли от деревни к деревне то полями, то перелесками, наконец нам показали малоезженную дорогу, и мы углубились в вековой лес, а вскоре нам представился вид словно с картины Нестерова: лесная поляна, местами распаханная; пара лошадей пасется, иноки работают на пашне, на краю леса несколько недавно срубленных, малых, крытых соломой избушек; над той, что была побольше и крыта тесом, поднималась кругленькая луковка из осиновых плашек, увенчанная деревянным крестом. Постройки окружала изгородь из слег.
Наш приход сперва вызвал у монахов смятение - нас приняли за представителей власти. А услышав, что мы богомольцы, монахи собрались совещаться, как нас устроить, чем угостить. От еды мы отказались, у нас с собой кое-что было, да в ближайшей деревне мы попили молока. Шла всенощная, мы вошли в церковку и встали а полутьме притвора, смущая монахов своим малобогомольным видом. Когда же служба кончилась, нас позвал к себе в избушку древний старец отец Андрей и начал ставить самовар. Никак у него не ладилось, единственная в скиту самоварная труба была старая, продырявленная в нескольких местах, пламя вырывалось наружу, и вода никак не закипала. Отец Андрей охал - вот какая беда: из-за трубы он не может нам предложить чаю из земляничных листьев с медом. А тут происшествие: сестра Соня, садясь за стол, нечаянно стукнулась головой о лампадку, висевшую перед иконой в красном углу. Деревянное масло облило ей волосы, пролилось на овчину, которую отец Андрей нам постелил на полу. Я думал, он сейчас будет бранить Соню, а он перекрестился, спросил мою оплошавшую сестру, как ее зовут, и сказал:
- Раба божия София, не смущайся, это благодать, это тебе Господь счастье посылает.
Мы легли рядышком. Лежавшая рядом со мной Соня совала мне в нос свои пахнущие деревянным маслом волосы, и я плохо спал.
Утром мы отправились обратно в Глинково.
А Андрей, вот какой был настырный! Он обещал своему тезке старцу при первой же возможности доставить ему новую самоварную трубу, но никак не мог выполнить своего обещания. Такой случай нашелся лишь на Октябрьские праздники. Но возникло неожиданное препятствие, под страхом отчисления из вуза всех студентов обязали участвовать в демонстрации на Красной площади. Шагал он в колонне под красным транспарантом, проклинал торчащих куклами перед Мавзолеем вождей и думал о самоварной трубе. Наконец он вырвался, помчался на Ярославский вокзал, с ближайшим поездом к себе на Лосиноостровскую, следующим - в Сергиев посад и зашагал с трубой под мышкой в Гермогеновскую пустынь.
Явился он туда ночью, насмерть перепугал монахов и вручил трубу старцу. Недолго она послужила. Через год мои сестры и Андрей, но уже без меня, снова отправились в пустынь и застали там мерзость запустения: бревна избушек были развезены по окрестным деревням, монахи разошлись в разные стороны. В зарослях крапивы валялся никому не нужный осиновый церковный куполок с поломанным крестом...
ПЕРВЫЕ МОИ САМОСТОЯТЕЛЬНЫЕ ШАГИ
1.
Из Глинкова я уезжал в конце августа 1926 года с тяжелым сердцем. Надо было что-то предпринимать, куда-то устраиваться. Я уже не был подростком, а стал юношей, который мечтал о многом светлом и прекрасном, но видел вокруг себя беспросветно темное. Неопределенность положения меня угнетала.
Приехав в Москву, я узнал, что отец без моего согласия устроил меня на бухгалтерские курсы. Принимали туда по направлениям различных учреждений и без экзаменов. Направления у меня не было, но один знакомый отца являлся знакомым секретарше директора курсов, и этого оказалось достаточным.
Отец вручил мне десять рублей - плату за обучение, и с той осени три раза в неделю я стал ходить по вечерам в старинное с колоннами здание бывшей гимназии в Толмачевском переулке близ Третьяковской галереи.
Коммерческие науки и основы бухгалтерии, а тем более всякие политграмоты меня мало интересовали: очень уж нудно приходилось считать в уме и на счетах; но родители меня утешали: я получу хорошую и спокойную специальность, а в свободные часы смогу заниматься творчеством, сочинять рассказы, повести и даже романы.
Переправлялся я по льду Москвы-реки, дружбы на курсах ни с кем не заводил, задания на дом выполнял добросовестно и к весне эти курсы благополучно закончил. Никуда на бухгалтерскую работу мне поступить не пришлось, но в далеком, уже послевоенном будущем, когда под отчетом у меня набирались немалые тысячи рублей, знания бухгалтерии мне очень пригодились, и я всегда отчитывался до последней копейки.
По совету профессора Николая Алексеевича Бобринского в ту же осень я начал ходить в университет вольнослушателем. Была малая надежда, что если я хорошенько подготовлюсь, то на следующий год сумею поступить в вуз.
Из лекторов мне запомнился профессор биологии Николай Константинович Кольцов - невысокий блондин с усами, в сером костюме, в брюках-галифе, в шерстяных, облегающих икры гольфах. Цветными мелками он очень ловко и красиво рисовал на доске, как делятся клетки у амебы, у радиолярии, еще у каких-то существ.
Изобретатель науки евгеники - о том, как улучшать породу людей, подобно улучшению пород коров и овец,- Кольцов приобрел мировую славу, в том числе и среди идеологов фашизма. Но он навлек на себя великий гнев наших вождей пролетарского происхождения. Демьян Бедный накропал на него гнусные вирши. Кольцова отовсюду прогнали, его науку объявили вредной, но он был слишком популярен за границей, и потому сажать его остереглись, а посадили всех его учеников.
Другие профессора-лекторы мне запомнились лишь по фамилиям. Я прослушал не более чем по одной или по две лекций... Студенты получили входные билеты, и передо мной закрылись двери в храм науки.
Почти силком я заставлял самого себя решать ненавистные задачи и штудировал физику. В газетах появились разоблачительные статьи - напринимали в вузы сынков и дочек разных бывших людей, надо организовать чистку. Читая такие статьи, я предвидел будущие муки и унижения, если даже поступлю когда-либо в университет, и потому под разными предлогами откладывал в сторону задачники.
2.
Мой отец неожиданно получил хороший дополнительный заработок. Издательство "Земля и фабрика", сокращенно "ЗиФ", решило выпустить полное собрание сочинений Эмиля Золя. Кто-то из знакомых порекомендовал моего отца. Однажды он вернулся домой сияющий, с томиком "An bonheur des dames" в руках. Он заключил договор, ему вручили аванс! Неслыханное и неожиданное благоденствие явилось в нашу семью.
С того дня отец и дедушка, вооружившись толстыми словарями, начали переводить. Сперва переводил дедушка, знавший французский язык так, как "говорили и даже думали наши предки" (Л. Толстой). Но у дедушки слог был устарелым и тяжелым, фразы выправлял мой отец, не обладавший, однако, литературными талантами, затем подчищала моя мать, затем отшлифовывал брат Владимир, наконец отец переписывал рукопись набело и, не перепечатывая на машинке, передавал по отдельным главам редактору. Возвращаясь с работы и поужинав, он ежедневно садился за свой столик и работал до десяти вечера.
Вся наша семья увлеклась красочными описаниями шикарного парижского магазина, его покупателями и продавцами, любовью его владельца Октава Мурэ и скромной продавщицы Денизы. Отец мне говорил:
- Видишь, видишь! Со знанием языков никогда не пропадешь.
Вместе со словарем он мне подсунул другой роман Золя - "Le Reve". Прежние мои знания французского языка были неважными. С невероятным упорством, преодолевая на первых порах за час всего по две-три страницы, я выписывал и вызубривал незнакомые мне слова и в конце концов осилил этот роман, а за ним другой, третий, четвертый, пятый и через год стал великолепно разбираться в родственных отношениях между Ругон Макарами, затем перешел на Мопассана и увлекся его романами и рассказами, которые ценю и люблю до сегодняшнего дня.
Реджинальд Уитер получал французскую газету "Temps" и тайно доставлял ее моему деду. Читали также брат Владимир и я. А была газета с красочными описаниями убийств и ограблений, куда интереснее наших. Когда же чекисты похитили вождя белогвардейцев генерала Кутепова, то в течение многих дней "Temps" отводило этому гнусному преступлению целые подвалы, а я зачитывался ими со словарем...
А с переводом романа "An bonheur des dames" мой отец прогорел. Полное собрание сочинений Золя было отменено. Разобрались, что во многих его произведениях расхваливается совсем иной строй, в романе, переведенном моим отцом, капиталист изображен положительным, а пролетарка в него влюблена. По Марксу и Ленину, такого никак не могло быть, а потому решили издавать лишь насыщенные классовой борьбой "Жерминаль" и "Западню".
Аванс у отца не отобрали, а заключили с ним новый договор на "Contes drolatignes" Бальзака. Эти сказки сочли антирелигиозными. И дедушка с отцом стали усердно их переводить. У Бальзака они написаны лубком XVI столетия, и потому дедушкин устарелый слог оказался весьма подходящим. В современных переводах они называются "Озорные рассказы", но считаю, что дедушкина придумка "Смехотворные рассказы" и более точна, и более подходит к этим остроумным блесткам великого писателя.
Потом вышла тоненькая, на скверной бумаге книжечка, которой отец очень гордился.
3.
Осенью 1927 года с особенной помпой было отмечено десятилетие Советской власти. Всюду висели красные флаги, красные транспаранты. Демонстрация по Пречистенке шла целых два часа подряд. Демонстранты несли флаги, транспаранты, портреты Ленина, карикатуры на капиталистов, белогвардейцев и нэпманов, орали песни. Одна песня начиналась так: "Посмотрите, как нелепо раскривилась рожа нэпа".
Сергиев посад, имевший многовековую славную историю, был переименован в город Загорск. Новое, казалось бы, столь поэтичное название он получил не в честь каких-то гор, а в память второстепенного вождя Владимира Загорского (Лубоцкого), убитого в 1918 году при взрыве в Леонтьевском переулке. По этому случаю в новоиспеченном городе проходили многолюдные демонстрации. А сын дяди Владимира Трубецкого, восьмилетний Андрей, спрашивал у отца почему это таскают большую и красную букву "Хы"? Римских цифр он еще не проходил.
Сергиевские власти спохватились: такое торжество, а в городе полно монахов, попов, бывших людей. Посадить! Отыскался предлог: окошко дома, в котором проживал секретарь укома, было пробито пулей. Слухи ходили разные, шептались, что стрелял некий обманутый муж, чью жену обесчестил упомянутый секретарь. Другая версия была: стрелял кто-то из самих властей, чтобы обвинить монахов и бывших людей, - покушались убить секретаря.
Арестовали человек тридцать - бывших купцов, бывших дворян, духовенство, а также моего друга Сергея Истомина. Собирались сколотить целый уголовный процесс. Но тогда еще не применяли разных жестоких методов допроса. Никто не сознавался в "преступлении". А Сергей Истомин, на вопрос следователя: "Куда вы девали револьвер?" - ответил: "Я бы не промазал, я бы попал".
Следователь был немало удивлен. Этот столь необычный, ответ его убедил в невиновности подсудимого. Но Сергей сказал, что он монархист, получил минус шесть и выбрал Тверь.
Впоследствии Пешкова с негодованием говорила моему отцу, что семнадцатилетний юноша - и мнит себя крайне правым.
Так и не удалось устроить процесс: все обвиняемые либо получили минус шесть, либо были сосланы в дальние и не в очень дальние края.
4.
Брат Владимир продолжал с большим успехом усердно иллюстрировать журналы и книги. Он очень любил помогать другим - кого-то устраивать, рекомендовать. Ходили к нему молодые художники, очень робкие, приехавшие из провинции, он вел их по редакциям, и они через него начинали получать заказы и в конце концов становились на ноги. Таких облагодетельствованных им юношей было не менее пяти.
Мария Александровна - тетя Марица Кристи - Глебова однажды привела к нему худенького и высокого мальчика, своего четвертого сына - Федю Глебова. С помощью Владимира он стал художником-иллюстратором, потом талантливым пейзажистом. Он умер в 1984 году.
Внук известного земского деятеля и друга моего деда Дмитрия Николаевича Шипова - юноша Петя Шипов принес показать Владимиру свои рисунки и тоже стал иллюстратором. Но недолго ему довелось работать - его посадили, через несколько месяцев выпустили совсем больным, и он умер от туберкулеза горла.
Естественно, что Владимир решил помочь и мне, официально числящемуся безработным. Но сперва он подверг меня тяжкому испытанию.
В Москву из дальней Монголии прибыл известный путешественник, открывший в пустыне Гоби мертвый город Хара-Хото - Петр Константинович Козлов. Он передал в журнал "Всемирный следопыт" свой очерк об этом путешествии. Заведующий редакцией Владимир Алексеевич Попов заказал моему брату этот очерк иллюстрировать, притом сверхсрочно.
У Владимира сразу возникло несколько вопросов к Козлову, а тот куда-то пропал. Владимир сказал мне:
- Докажи, что ты не бездельник. К вечеру найди Козлова.
Он посоветовал его искать в квартирах по флигелям старого здания университета, где жили тогда многие профессора.
Провожая меня, мать сказала:
- Не осрамись. Найди во что бы то ни стало.