— Двести семьдесят пять, — согласилась я. Надо же вознаградить человека за честность. — Только уж холст и раму по желаемому размеру сразу доставьте. Мне, как вы понимаете, это затруднительно. Теперь вот что. Обратитесь в дирекцию гимназии и объясните им ситуацию. Попросите личный счёт воспитанницы для помещения туда денежных средств. Только… сумму вы им скажете другую.
Бирюков оглянулся через плечо на завучиху и спросил, понизив голос:
— Какую же?
— Десять тысяч. Думаю, этого будет довольно. Их вы и положите на счёт. Остальные двести шестьдесят пять принесёте в следующее воскресенье. Возьмёте с собой саквояжик, не думаю, что вас досматривать станут.
Бирюков смотрел на меня с недоумением:
— Да куда ж, барышня, вы их прятать станете?
— А не переживайте, это уж будет наша печаль.
— Не вышло бы скандала…
— Не выйдет, не беспокойтесь. Да и нет в этом ничего преступного. Просто хочу иметь возможность распоряжаться заработанными деньгами, не подавая для этого особых прошений. Договорились? — я подала Бирюкову руку, и он, поражённо покрутив головой, её пожал. И сразу успокоился, потому как убеждающее воздействие через непосредственный контакт получается быстрее и прочнее. — Когда холст ждать, господин заказчик?
— Завтра с утра переговорю с вашей директоршей, да к вечеру и пришлю.
— Вот и отлично, я сразу и работать начну. Месяца на два рассчитывайте, вряд ли быстрее получится.
От входной двери снова семенила горничная. К нам!
— Кто, Томочка?
— Кумушка к вам пришла, — полушёпотом, стреляя глазами на солидного гостя и словно извиняясь перед ним, сообщила Тома.
Гость понял, что пора и честь знать и откланялся, а я пошла заниматься обычным каждодневным целительским трудом.
КОГДА БАТЮШКА ЛУЧШЕ ЗНАЕТ, ЧТО ДЕЛАТЬ
Перед самым обедом Тамара снова примчалась и попросила меня выйти.
— Только, барышня, сразу уж тепло оденьтесь.
— Это для чего? — не поняла я.
— Так Степаныч не пустил их. Надежда Генриховна сильно больных не велит пускать, боится эту… пид е мию. Так она не уходит, на коленочки за воротами падает. Вы хоть выдьте да издалека-то помаячьте.
Ну, если целительства толком нет, а доктора уповают только на таблетки — будешь тут «пидемию» бояться. Я вздохнула:
— Не переживайте, помаячу.
Я автоматически проверила под манжетой ряд обработанных браслетиков и пошла.
Степаныч воевал с женщиной, падающей ему в ноги и цепляющейся за шинель и дворнический фартук:
— Сказано тебе: не положено! Занесёшь свою лихоманку, а тута девочек цельный дом! Они тебе чем виноваты⁈
Женщина рыдала и заламывала руки.
— Дядь Степаныч…
От моего голоса дворник аж подпрыгнул и начал костерить уже меня, что, дескать, не положено, и что случится, если эти все болящие ему свои болячки прицепят, а у него шестеро детей, кормить надо…
— Шестеро детей! — восхитилась я. — Степаныч, ты не бойся. Дай-ка я тебе верёвочку намоленную привяжу, тебя Боженька защитит…
Женщина перестала хватать его за полы и только всхлипывала, сидя на коленках прямо на тротуаре. Степаныч же смотрел на меня, как на блаженную, в некотором оцепенении. Я сняла из-под рукава верёвочку и привязала ему на левое запястье — еле-еле хватило, эка кость широкая у мужика!
— Вот. Ты не снимай, никакая хворь тебя не возьмёт. А будут ещё сильно болящие приходить — пусть гулянье ждут, у заборчика, я выходить буду.
Степаныч кивнул как замороженный — и чего он, я же ни капельки никакого внушения ему не делала?
— Твой ребёнок где? — спросила я женщину.
— Не ребёнок! Мама! Мама у меня…
Я выглянула из ворот и увидела в сторонке инвалидное кресло, всё укутанное одеялами.
— Барышня, не положено… — неуверенно сказал Степаныч.
— Знаю, Степаныч. Но иногда надо делать и что не положено.
Я подошла к креслу в котором, казалось, спала очень пожилая бабулька. То, что она спит, а не отошла, пока мы тут разговоры разговаривали, было понятно по шумному, но слабому дыханию. И по тому, что трясло её, как осинку. Я вздохнула. Оглянулась на женщину.
— Руку дай.
Она суетливо выпростала из одеял тоненькую кисть с прозрачной, почти пергаментной кожей.
— Да свою руку дай! Кровью ведь кашляешь? — я завязала ей верёвочку. — Молись чаще, поняла? И не просто читай — пой. Кашляешь — всё равно пой. Через кашель пой. Любые молитвы, какие знаешь.
Взрослых целить сложнее. Тут одной заплаткой не отделаешься, и приток энергии нужен был сильнее. А молитвенное пение поднимало концентрацию маны сразу минимум на порядок.
— Нет, мало будет. Дай вторую руку. И не снимай верёвочки, поняла?
— А мама?
— И маме завяжем. Чтобы спокойно ушла. Чего ты на меня таращишься? Боженька её зовёт, ты не слышишь, что ли? К батюшке беги, он тебе лучше скажет, что с матушкой делать… Езжайте с Богом.
Я поправила одеяло. Сухонькая ручка вдруг потянулась, сжала мне пальцы:
— Спасибо, деточка… Дай Бог тебе счастья…
— Барышня, заругают! — позвал от калитки Степаныч.
Ну и заругают. Что теперь?