Когда охотники сговаривались убить Человека-Огонь, неподалеку на песчаной дюне сидел еще один бушмен, который все слышал. Охотники испугались, что он их выдаст, и пригрозили изрезать его на мелкие кусочки, если он кому-нибудь проговорится. Он испугался. Секрет так и лез из него наружу. Бушмен даже чуть не лопнул. Тогда он побежал в пустыню, лег на песок у ежиной норки, рассказал в нее обо всем, что видел, и прикрыл норку большим камнем, чтобы слова не вырвались оттуда. Он почувствовал большое облегчение, избавившись от секрета. Человек никогда не должен держать при себе то, о чем другие не должны знать!»
Таковы этот миф и его мораль!
Вот еще одна сказка о солнце и луне, которую рассказывают детям:
«Когда-то солнце было человеком. У него из подмышек шел яркий свет, поэтому, когда он поднимал руки, был день, а когда опускал — ночь. Человек-Солнце состарился и много спал. Скоро днем стало темно, как ночью. Люди стали мерзнуть. Люди сказали:
— Мы должны подбросить Человека-Солнце повыше, чтобы всем сразу погреться, чтобы его подмышки опять засверкали и осветили все.
И люди сказали детям:
— Дети, идите туда, где спит Человек-Солнце, осторожно подойдите к нему, не разбудите, подхватите покрепче, подбросьте старика вверх и скажите: «Оставайся в воздухе, потому что ты горячий!»
И вот дети пошли к старику, взялись за него, подняли и сказали:
— Солнце, ты должно подняться вверх, ты должно светить и рассеивать тьму, ты должно греть и разгонять холод.
Дети подбросили его, они подбросили его высоко-высоко и вернулись к своим. С тех пор солнце осталось в небе, с тех пор повсюду светло. Нам все видно при солнечном свете, мы видим других людей, мы видим кустарник, мы видим пищу, которую едим. Мы можем подкрасться к серне. Люди ходят друг к другу в гости, потому что сияет солнце, они сидят и разговаривают в солнечном тепле.
Солнце круглое. Оно стало круглым, когда Человек-Солнце летел, подброшенный в небо. Оно уже больше не человек. Оно горячее и яркое. Оно как огонь. Оно хорошее. Оно больше никогда не станет человеком.
Ночью выходит луна, но солнце гонится за ней и прогоняет ее. А луна не исчезает, она остается на месте. Тогда солнце режет ее своими ножами. Поэтому луна становится меньше. Это потому, что солнце режет ее, вот луна и становится меньше.
Но луна не хочет умирать. Луна говорит:
— Солнце, не пожирай меня всю. Оставь мой спинной хребет моим детям. Тогда солнце оставляет в покое ее хребет. Луне плохо, и она прячется, чтобы скрыть свою боль. Она прячется, чтобы опять стать полной луной. Она опять живет. Она растет, у нее отрастает новый живот, и снова она бродит по ночам, в темноте. Приходит солнце, и темнота исчезает. Солнце скрывается, и луна тут как тут. Так они уходят и приходят, и солнце и луна».
Я хотел бы провести сравнения между бушменами и австралийскими аборигенами в социологическом и антропологическом отношении, ибо эти два народа сходны во многом. Одно такое сравнение касается мифов и сказок. Религиозные мысли первобытный народ выражает, разумеется, при помощи языка. Но справедливо и обратное: язык может породить мысли. Изучая первобытную религию и мифологию, мы видим, что у народов, в языке которых род выражается флексиями, обычно развита мифология, потому что такой язык позволяет легко олицетворять солнце, луну, звезды и явления природы: гром, пожар, дождь, ветер. Первобытные народы, в языках которых нет флексий, своей мифологии не имеют и поклоняются предкам. Это относится к негроидным племенам, которые не похожи в этом ни на австралийских аборигенов, ни на бушменов. Флексии в языках и богатая мифология есть у последних двух, и в особенности у бушменов племени нарон в центральной Калахари, которые стоят ближе к нам, чем другие африканцы.
Несколько лет назад в пустыне в самом центре Австралии я слушал мифы и сказки аборигенов, а сегодня с удивлением обнаруживаю сходство мифологии этих двух древнейших народов. Выше я коротко рассказал, как бушмены объясняют происхождение солнца. Австралийские аборигены тоже говорят, что сначала на Земле царил мрак. Весь мир осветился, когда их предки нашли сверкающее страусовое яйцо и забросили его на небо. Оба народа полагают, что когда-то Землю населяла древняя раса. Она перешла на небо или превратилась в животных. Австралийские аборигены говорят, что Млечный Путь — это дым от костров древних людей, живших до них. Бушмены уверены, что Млечный Путь — это горячий пепел, который девушка из древней расы бросила вверх. Тогда же на небе появилась и луна. Вот как это было:
«Стоял дождливый сезон. Человек из древней расы был великий лекарь. Как-то вечером он сел у костра, снял мокрые сандалии и попросил дочь посушить их. Дочь положила сандалии слишком близко к огню. Человек увидел, что от одной сандалии остался пепел, а другая сгорела наполовину. Он рассердился, взял полусгоревшую сандалию и бросил ее вверх. Она взлетела высоко-высоко, долетела до ночного неба и стала луной. Тогда девушка взяла догорающий пепел от второй сандалии и тоже бросила его в небо. Там он стал звездами и Млечным Путем. И после этого ночью уже никогда не было темно».
Австралийские аборигены называют планету Юпитер «Нога дня», а бушмены зовут ее «Сердце дня», возможно потому, что эту звезду на рассвете видно дольше остальных. В Австралии говорят, что звезда Арктур указывает мужчинам путь к муравьиным личинкам. Бушмены называют Канопус звездой, которая приносит «бушменский рис», то есть опять-таки муравьиные яйца. Когда на небо, выходит Канопус, время идти на поиски муравьиных личинок. Звезды говорят о пище и поэтому с начала истории человечества служат одним из календарей природы. Бушмены называют созвездия именами животных, которых бывает больше всего, когда эти созвездия видны на небе: черепаха, ящерица, каменный козел. Возможно, фантазия подсказывает им сходство рисунка созвездия с животным, именем которого оно названо. Мифология заселила небо, и в нем рождается бесчисленное множество историй таких же поэтичных, как и греческие мифы.
Бушмены боготворят небесные тела вообще, и особенно луну, у которой просят дождя или удачи в охоте.
Когда засуха выжигает все вокруг, лекарь просит луну ниспослать дождь:
Случайные записи в моем дневнике будят воспоминания о тихих лунных ночах, о песнях, которые разносятся по пустыне, о гипнотической силе удивительных танцев. Три ночи подряд бушмены исполняли танец полной луны. На сей раз они танцевали не по поводу успешной охоты или приятного ощущения полноты в желудке: их толкала необходимость поклоняться всемогущим силам, властвующим над жизнью бушменов. Бушмены не поклоняются луне, но ее фантастический свет вызывает в них сильную потребность обратиться к Великому Духу. В пустыне, где безлунные ночи гнетут человека, луна на редкость сильно влияет на его ум. Физическая сила ее притяжения, заставляющая многие миллиарды тонн воды перекатываться по земной поверхности в приливах и отливах, трогает и чувствительную душу первобытного человека, который под ее неотразимым, таинственным влиянием танцует и поет о своих мечтах. В эти ночи полной луны, когда пустыня купается в призрачном серебристом свете, а воздух подрагивает в такт монотонной песне и топоту ног, я сам чувствовал на себе чары луны. Ритмическая песня без слов звучала часами. Как бесконечно бегущие волны, она парализовала ум. Казалось, человек покинул свое бренное тело, и ему чудятся фантастические видения, чудится, что время прекратило свой бег. В песне слышались страстные желания и печаль, она проникала куда-то в подсознание и пробуждала все пережитое, но давно забытое. Песня доносилась издалека, будто из древних кочевий Африки. В этой уходящей в века дали явственно слышался вопль рожающей женщины, испуганно-осторожные шаги преследуемых людей, стоны умирающих, оставленных на верную смерть в горячей желтой траве, крики похищаемых и насилуемых девушек, неожиданный свист летящей ночью стрелы, причитания старух, чьи сыновья не вернулись с охоты…
Внезапно все смолкло. Я стряхнул с себя оцепенение и почувствовал, что у меня затекло все тело: я очень долго не двигался. Песня и танец начались опять, и мне стоило больших усилий снова не впасть в похожее на транс состояние, в котором находились танцоры. Костер почти погас, но никто не обратил на это внимания. Танцевали несколько мужчин. Среди них были лекари. Женщины, сидевшие у кучки горячих углей, которые остались от костра, бесконечной песней аккомпанировали танцующим. Ноги танцоров уже не топали, а поднимались и опускались легко и быстро. Браслеты из высушенных семян у щиколоток непривычно стрекотали. Танцоры почти касались друг друга. Они двигались как один человек и медленно покачивались в такт меланхолической песне. Первым шел лоснящийся от пота Цонома. Он уже впадал в транс: его остекленевшие, полузакрытые глаза смотрели как-то странно.
Затем началось совсем необычное. Цонома и Кейгей завыли и зарычали по-звериному. Кейгей выхватил у одной женщины маленького ребенка, прижал его к груди и, упав на колени и вперив взгляд в луну, завыл. Цонома побежал, издавая пронзительные вопли. В свете луны было видно, как он бегает вокруг поселения. Вдруг, громко взвизгнув, он метнулся между сидящими на корточках женщинами, пробежал босыми ногами по тлеющим углям костра, схватил горсть их и высыпал себе на голову. На мгновение Цонома остановился и хотел взять еще горсть углей в рот, но подбежавшие мужчины оттащили его от костра и погасили загоревшиеся волосы. Он стонал, дрожал и наконец свалился без чувств.
Песня умолкла, и с полчаса мужчины старались привести Цоному в себя, растирая его тело и держа перед ним пылающие факелы. Он не дышал, взгляд его был неподвижен. Только мускулы живота подергивались в такт лихорадочному танцу. Наконец, Цонома вздохнул и застонал, а немного спустя поднялся, непонимающе огляделся вокруг и тихо пошел прочь. Никто не произнес ни слова. Вскоре все разошлись.
На следующий день Цонома занимался своими повседневными делами наравне с другими членами общины. То же самое повторялось еще две ночи подряд.
Я много раз пытался узнать через Натаму, как сам Цонома объясняет причину трансов и какие видения являются ему в это время. Цонома отвечал только, что поднимался к Великому Духу и возвращался обратно очень усталым. Старый Кау называл Цоному великим лекарем и рассказывал, что он сам видел, как Цонома танцевал с живой черной мамбой, самой опасной из ядовитых змей.
Несколько месяцев спустя я беседовал на эту тему с ученым, исследовавшим состояние транса у лекарей таких племен. Он говорил, что лекарь прекрасно представляет себе, что делает. Ему хорошо известно, что он впадает в транс. Технически это, по-видимому, делается так: во время танца, когда каждый мускул и нерв настраивается на определенный ритм, лекарь делает все менее глубокие вдохи. Его легким недостает кислорода, лекарь покрывается потом и двигается как бы в полусне. Сердце у него колотится все сильнее, стремясь прогнать через легкие больше крови. Кровяное давление в мозгу повышается. Без назойливого ритма танца лекарю не удалось бы достичь этого, потому что, всецело подчиняясь ему, он выходит из-под контроля своей воли и сознания. Наконец лекарь падает: недостаток кислорода вызывает сердечную спазму. Это опасная игра. Слушая пояснение, и еще раз мысленно пережил ту ночь 8 Калахари, когда потерявший сознание Цонома лежал на песке, подергиваясь в такт танца.
«И вот Великий Дух слышит мольбы. Лекарь бежит во тьму за поселением и видит, что с неба свесилась тонкая веревка. Он взбирается по ней, а Великий Дух спускается, встречает его на полпути и поднимает его в свое жилище на небе. Здесь лекарь молит:
— Великий Дух, помоги нам! Наши дети умирают, мы голодаем, у нас нет воды.
Он долго так просит, и Великий Дух говорит:
— Я пошлю вам дождь, чтобы у ваших детей опять была вода и пища.
Он провожает лекаря до середины пути, а как только тот доберется до земли и отпустит веревку, она улетает вверх, и на землю проливается дождь для людей».
Луна ассоциируется также со смертью. Смерть людей мифы объясняют так:
«Когда луна уменьшается, она не умирает до конца, у нее остается спинной хребет. Она снова вырастает. Она возвращается к жизни. Когда-то так же было и с людьми. Они не совсем умирали, а возвращались к жизни, как луна. А в том, что люди теперь умирают совсем, виноват заяц. Очень давно он был не заяц, а ребенок, мальчик, который плакал, потому что думал, что его мать умерла. Луна сказала мальчику, чтобы он не плакал, потому что мама не совсем умерла. Она вернется. Но мальчик не поверил луне и все оплакивал мать. Тогда луна рассердилась, что мальчик ей не верит, ударила его по лицу и, разбив ему верхнюю губу, сказала, что он всегда будет зайцем с рассеченной губой. И сказала луна:
— Люди будут теперь умирать совсем, потому что один человек не поверил мне. Умерев, они уже больше не возвратятся к жизни.
Когда луна предчувствует смерть одного из нас, она становится тощей. И когда мы видим, что луна теряет свой живот, мы знаем, что кто-то из людей скоро умрет».
Южноафриканский писатель Артур Марковиц, изучавший язык, мифы и песни бушменов, утверждает, что, несмотря на примитивность их языка, в нем поразительно много глаголов и прилагательных и что бушмены выражают свои мысли поэтически. Многие сказки бушменов непривычны для нас, но часто очень знакомы, в особенности описания явлений природы. Вот, например, как бушмены представляют себе ветер, «невидимую птицу»:
Бушмены смелы и суровы в своей борьбе за существование, но поют, танцуют, разговаривают очень поэтично. Эта сила чувства сохранена в сделанном Марковицем переводе бушменской песни о ветре, том самом ветре, который стирает все следы человека:
Приближался дождливый сезон. Редкие облачка в небе разрастались с каждым днем и наконец сменились большими, ослепительно белыми кучевыми облаками. Повсюду слышались мольбы, обращенные к духам. Франсуа и я тоже стосковались по дождю. От иссушающей, безжалостной жары у нас потрескались губы, кожа воспалилась, покрылась красными пятнами. Мы были грязны и бородаты, вши заедали нас, одежда начала неприятно пахнуть. Вода была слишком драгоценна, чтобы растрачивать ее на мытье. Запасы консервированных продуктов подходили к концу. Питаться все чаще приходилось тем, что могли выделить нам бушмены. К тому же запасы табака убывали, а это была наша единственная валюта в пустыне.
Мы хотели дотянуть до первых дождей и посмотреть, что нового внесут они в жизнь бушменов, сравнить условия существования в засушливый и дождливый сезоны. Возвращение сразу после первых дождей было бы не трудным, но с приходом сильных, затяжных ливней путь назад был бы закрыт. Оставаться же в Самангейгее слишком долго было невозможно: мы похудели, наши силы подходили к концу; начинало сказываться долгое пребывание в жарком климате и постоянное недоедание. Энергия немилосердно выжималась из нас вместе с потом, но восстанавливать ее было все труднее. Пиво кончилось, а сидеть на маленьких порциях мутной воды было невыносимо. Запасы кинопленки и материалов для рисования были на исходе, и вообще мы дошли до предела умственного и физического напряжения. Обессиленные изнуряющей жарой, мы целыми днями лежали в своей хижине. В гнетущей тишине жужжали насекомые. Все затаилось в ожидании дождя. Только по утрам и вечерам температура немного падала, и мы обретали способность двигаться. Я развлекал Франсуа рассказами о дождливом сезоне, который провел в болотах реки Сепик на Новой Гвинее. Там ливень, не прекращавшийся месяцами, чуть было не довел меня до сумасшествия. Франсуа не остался в долгу: он рассказал, сколько буров погибло от жажды во время великого перехода через пустыню Калахари около пятидесяти лет назад.
Даже бушмены начали проявлять беспокойство и тревогу. Молодые женщины старались поднять настроение, распевая по вечерам у костра песни и прихлопывая в ладоши. Темой песен были будущие дожди:
Женщины поют до тех пор, пока мужчины не стряхивают с себя оцепенение и не начинают танцевать, вытянув руки:
— Смотрите, мы идем, как ветер, мы идем, как дождь!
Как-то ночью далеко на северо-востоке послышались глухие раскаты грома. Бушмены говорили, что это птица-ветер мечется по небу и хочет принести дождь. На следующую ночь в той же части горизонта показалось зарево. Наверное, там бушевал степной пожар, начавшийся от молнии. Еще шесть ночей горизонт был темно-красного цвета, а днем на затянутом пеленой дыма небе повисало странное коричневое солнце. По равнине проносились, вальсируя, сильные вихри. В жутком полусвете, как при солнечном затмении, они несли пыль, песок, траву. Для бушменов в этом не было ничего необычного, но и они нервничали. Самгау и Кейгей пошли посмотреть, далеко ли пожар, и через несколько часов сообщили, что ветер гонит огонь к нам по равнине. Слышался далекий треск и гул пламени. Все пошли выжигать широкую защитную полосу вокруг Самангейгея и запасаться ветками, чтобы сбивать огонь. Шесть дней пожар подступал все ближе, но бушмены сидели сложа руки. Лишь в последнюю минуту они начали принимать меры.
Мы погрузили на лендровер баки с бензином и отвели его в сравнительно безопасное место, в середину поселения. К счастью, баки были хорошо защищены (они находились под сиденьем водителя).
Горячий ветер с дымом и пеплом обжигал кожу. Бушмены собрали свои немудреные пожитки в маленькие узелки и сложили их в центре поселения. Старики были готовы перебраться туда же, если бы не удалось спасти от огня хижины. Целый час в поселении царила неразбериха. Мужчины, женщины с грудными детьми за спиной, дети побольше сдерживали наступавшую стену огня, сбивая ветками пламя и не давая ему подобраться к хижинам. Вскоре ревущее пламя окружило поселение. Страшно было смотреть, как, подхваченные ветром, несутся пучки горящей травы. Однако именно благодаря ветру сухая трава сгорала за несколько секунд, а кустарник и деревья не успевали загореться и отделывались подпалинами.
Все бегали, крича скорее от возбуждения, чем от страха. Бушмены сделали все, чтобы сдержать пламя, но половину хижин отстоять не удалось: подожженные летевшими искрами, они сгорели за несколько минут. Только раз была паника: мальчика, который зашел слишком далеко, огонь окружил со всех сторон. Мгновение казалось, что он погиб, но ему удалось найти лазейку в огненной завесе, и он присоединился к остальным. В ужасающей жаре все покрылись потом, который защищал тело от искр. Песок стал невыносимо горячим. У многих бушменов ноги покрылись волдырями (сандалии носили только охотники). Женщины постелили на песок свои кожаные накидки и встали на них, оберегая ноги от ожогов.
Огонь понесся дальше, оставив за собой дым и пыль, пепел и тлеющие пучки травы. Как это ни удивительно, деревья и кустарник почти не пострадали; летучее пламя уничтожило лишь мертвую траву и листья. Местность, покрытая пеплом, была очень причудлива.
Невероятная жара начала спадать. К счастью, лендроверу огонь не причинил никакого вреда, но еще долго к нему нельзя было прикоснуться.