Примитивность и простота языка бушменов совсем не говорят за то, что их умственные способности ограниченны. У бушменов целая сокровищница мифов и легенд, часто по-настоящему поэтических и философских. Они могут выражать на своем языке довольно сложные мысли. Старый бушмен из племени кунг так ответил на вопрос о своем возрасте:
— Я так же молод, как самое прекрасное желание в моем сердце, и так же стар, как все несбывшиеся мечты моей жизни…
Существуют три группы бушменов, языки которых различаются примерно так же, как французский и испанский: бушмены племени хейкум — их осталось всего несколько человек в восточной части территории Овамбо; бушмены племени ауэн — их очень мало, и все они живут в отдельном поселении на юге Калахари; весьма многочисленны бушмены племени кунг, расселившиеся на северо-западе и в центре Калахари, к которым мы и приехали. Их раса считается самой чистой, хотя даже у них можно проследить признаки смешения с банту.
Сколько же всего осталось бушменов? В течение многих лет на этот вопрос не могли ответить, но многочисленные экспедиции, организованные правительством за последние годы, дали наконец достаточно точный ответ. Доктор Филипп Тобиаш в 1956 году выяснил, что в Юго-Западной Африке около двадцати тысяч бушменов, половина которых ведет такой же первобытный образ жизни, как и в древние времена. Почти все двадцать тысяч — это бушмены племени кунг. В протекторате Бечуаналенд, как полагают, есть еще тридцать тысяч бушменов, около половины которых живут родовыми общинами, охотясь и занимаясь сбором пищи. Большая часть второй половины зарабатывает на жизнь, периодически нанимаясь на фермы европейцев или в хозяйства африканцев племени банту, которые населяют окраинные районы пустыни Калахари. Наконец, несколько тысяч первобытных бушменов живет в Анголе.
Выводы доктора Тобиаша, опубликованные Международным институтом Африки, вызвали сенсацию среди антропологов, изучающих бушменов, так как до тех пор считалось, что в мире осталось не больше нескольких тысяч бушменов и что эта раса вымирает. Как оказалось, маленькие бушмены нашли надежное убежище в пустыне Калахари.
В противоположность негроидным племенам, бушмены, как и коренные жители Австралии, живут семьями. У них нет вождей племен. Как правило, от двух до восьми семей живут вместе. Количество членов такой группы зависит от того, сколько человек может прокормиться в районе поселения. Каждая группа строго соблюдает границы своей охотничьей зоны, причем из-за них никогда не возникает недоразумений. Физически мир бушменов ограничен рамками охотничьих зон. Они знают очень мало о соседних группах, даже если берут жен оттуда, и очень редко посещают друг друга. Каждая группа представляет собой совершенно самостоятельную маленькую общину. «Официального» вождя в общине нет, но есть признаваемый всеми глава, к которому обращаются за советом по важным делам. Обычно глава — это самый опытный охотник с природным даром руководителя, но без особых привилегий или власти; кроме того, иногда он одновременно и лекарь поселения.
Чем больше узнаешь бушменов, тем больше восхищаешься, как естественно и гармонично приспособлена их жизнь к окружающим условиям. Небольшие изолированные группы бушменов племени кунг рассыпаны по Калахари, но в то же время они как-то объединены, не только общим языком, но и таким средством общения, как система родства по именам. Бушмен считает себя родственником любого, кто носит его собственное имя или имя члена его семьи. Он будет называть братом чужого человека, которого видит впервые, если тот носит имя его брата. Родство по именам помогает бушменам в разных группах налаживать отношения между собой. Вообще же они очень застенчивы по природе и всегда с некоторым страхом относятся к незнакомцам, в том числе и к незнакомым бушменам. Понятия «опасный человек» и «чужой человек» в их языке определяются одним и тем же словом «юдоле».
За несколько недель, проведенных в Самангейгее, мы не раз отмечали, как гармонично живет этот древний народ. Мы не торопились приступать к наблюдениям, чтобы не напугать их и не нарушить установившегося ритма жизни. Приехав, мы с Натаму дня два не заглядывали в поселение бушменов. Как обычно, мы оделяли всех взрослых горстками табаку, демонстрируя наше дружелюбие и стараясь положить конец любым подозрениям. Некоторые хотели, по своему обычаю, отблагодарить нас и очень трогательно совали нам в руки ягоды или дикие фрукты. Когда бушмены получали табак, их глаза светились благодарностью. Табак доставляет им высшее наслаждение. Сплошь и рядом они курят грубую смесь маганйе, собираемую с маленьких кустиков, которые встречаются так редко, что в их поисках бушмены проходят не одну милю.
Курительной трубкой бушменам служит полый прут, но нередко для этого используется стреляная гильза. Одни бушмены откладывали полученный от нас табак про запас, чтобы выкурить его потом, другие немедленно разжигали трубки и угощали стоящих возле затяжкой-другой. Некоторые курильщики жадно глотали дым, давясь от кашля. Бушмены не пьют ничего опьяняющего, но одурманивают себя табаком.
Натаму объяснил взрослым бушменам, что мы хотим некоторое время пожить здесь, фотографировать и рисовать их. Показав им фотографии, которые я привез, Натаму сказал, что они сделаны при помощи фотокамеры. Магнитофон обворожил их, и первые несколько дней они поочередно приходили послушать «говорящий ящик», как его назвал Натаму. Бушмены не пытались разобраться, как он работает: просто это была удивительная и забавная вещица, принадлежавшая белому человеку. Я сказал, что, когда вернусь в свою страну, которая находится очень далеко, буду с удовольствием слушать их разговор и песни из «говорящего ящика». Эго очень всех насмешило.
Бушмены никогда не поселяются в непосредственной близости от колодца, чтобы не отпугивать дичь. Им приходится делить воду с дикими животными, за которыми они охотятся, поэтому бушмены никогда не подходят к колодцу с той стороны, где животные протоптали свои тропинки. И только, если они хотят убить одно из них на обед, бушмены идут к колодцу рано поутру, одновременно с животными.
Два поселения были совсем маленькие, и мы сконцентрировали внимание на третьем, покрупнее, в котором около двух десятков мужчин, женщин и детей жили даже не в хижинах, а просто в укрытиях из сучьев и травы, напоминающих навесы. Некоторые бушмены, воткнув в землю сук, развешивали на нем свой скарб — и «дом» был готов. Если не считать углубления для костра, то они, казалось, удовлетворялись, как животные, гнездышком в траве.
В этом поселении мы провели много дней (ночуя, правда, в своей хижине) и постепенно познакомились со всеми его жителями. Их глава, старик Кау, был хорошим рассказчиком. Почти каждый вечер он собирал у своего костра детей и рассказывал им всякие истории и мифы. Он уже не мог охотиться. Кау постоянно бродил среди хижин и считался чем-то вроде почтенного патриарха.
Тут были охотники Цояома, Кейгей, Нарни и Самгау (первые два — также лекари), веселые девушки Hay, Нгум и Нуси, достопочтенная старая Гаусье и многие другие. (Все эти имена должны произноситься с щелкающими или хрюкающими звуками, которые невозможно фонетически точно передать на бумаге.)
Скоро бушмены привыкли к киносъемкам и зарисовкам. Постепенно они начали относиться к нам как к членам общины и проявляли полное доверие к Франсуа и ко мне. Если я просил их повторить что-нибудь (скажем, изготовление какого-либо орудия и т. д.) перед киноаппаратом, они с удовольствием делали все сначала. Энтузиазм был так велик, что часто кто-нибудь являлся по собственной инициативе показать, чем занимается, и узнать, не хотим ли мы это сфотографировать. Бушмены обладают чувством юмора и любят пошутить. Если то, что мы делали, казалось им смешным, они передразнивали нас или воспроизводили нашу мимику. Они, по словам Натаму, прозвали Франсуа, не выпускавшего изо рта трубки, «табачным человеком», а меня — «кожаными ногами», потому что я носил высокие сапоги. Несмотря на огромную дистанцию в области культуры, языка и жизненного опыта, мы наладили самые тесные отношения с бушменами. Несколько больных конъюнктивитом регулярно приходили за мазью, которую дал нам в Рунту доктор Жубер. Дети все время возились рядом и с удовольствием носили за нами камеры и штативы. Благодаря такой непринужденности и дружелюбию нам за четыре месяца удалось отснять несколько километров цветной пленки, сделать шестьсот фотографий, запечатлевших все стороны жизни бушменов, магнитофонные записи на два часа звучания, собрать много антропологического и этнографического материала. Вдобавок Франсуа сделал почти сто рисунков, эскизов и акварелей.
Время шло, и мы перестали считать бушменов объектами для изучения: мы восхищались ими, как своими ближними. Это были люди с индивидуальными особенностями, темпераментами, характерами. Нередко я часами наблюдал жизнь поселения, и чем дальше, тем больше меня удивлял присущий им дар жить вместе в естественной гармонии.
Лекарь Цонома выделывал шкуры, изготавливал оружие, ремонтировал сандалии, стрелы и т. д. Его хижина была самой опрятной и построенной лучше остальных. Он все делал методически и энергично, даже в самое жаркое время дня, когда почти все дремали в тени. Рядом с ним жил Самгау, личность несколько иного плана: беззаботный, гораздо менее активный, но полный обаяния, он постоянно разговаривал и смеялся. Парни, самый старший среди охотников, мужчина флегматичный, явно предпочитал свое собственное общество всем другим. Старый глава рода Кау по традиции жил у восточной границы поселения, ближе к солнцу. Он был вдовцом и если не дремал, то сидел и смотрел, как играют дети. Когда кто-нибудь грубил, старый Кау подзывал его и мягко журил. Самой приятной из женщин была самая старая — прабабушка Гаусье, невероятно уродливая и даже по-своему привлекательная из-за этого. Кожа на ее теле висела мешками, а лицо напоминало сильно пересеченную местность. Строгая старая женщина, она требовала, чтобы к ней относились с уважением. Время от времени от ее острого языка доставалось кому-либо из девушек, которые баловались и ходили по селению, покачивая бедрами. Но часто она, перестав ругаться, неожиданно расплывалась в улыбке и примирительно хмыкала, как бы говоря: «Эх, молодые вы еще, да глупые!» Некоторые особенно кокетливые девушки так много смеялись над своими замечаниями, когда возле нас не было переводчика, что я поеживался в полной уверенности, что мне достается по первое число.
За все время мы не видели ни одной ссоры. Это поразительно, поскольку бушмены живут как в одной семье и все делят между собой. Самая эта близость, очевидно, создает у них чувство взаимного доверия и взаимозависимости. Они не позволяют себе никаких неожиданных выходок по отношению к другим жителям поселения.
Естественное чувство солидарности внутри рода возникает у них очень рано. Дети бушменов — это как бы общая собственность. Правда, мать отдает предпочтение своему собственному ребенку, но очень часто приглядывает и за чужим и даже дает ему грудь, если он голоден. Дети постарше едят то в одной, то в другой семье, в зависимости от того, где найдется еда, когда они проголодаются. Все поселение — их дом. Дети помогают собирать топливо и пищу для стариков, которые не могут ходить далеко; часто они даже спят рядом со стариками, чтобы тем было не слишком холодно ночью.
На примере старших дети изучают правила поведения, основу единства рода: делиться пищей и помогать друг другу. Если бы они соперничали и спорили между собой, были эгоистичны или жадничали, то не смогли бы выжить в таких суровых условиях. Мы, белые, владеющие водородными бомбами и ракетами, тоже достигли такого этапа в своем развитии, когда должны сделать выбор: жить в мире друг с другом или пойти на самоуничтожение.
Бушменским детям и молодежи не приходится задаваться вопросом, что означает плохо или хорошо вести себя, ибо в них воспитывается отношение к традициям племени как к единственно возможной форме поведения. Даже своенравным упрямцам приходится сдерживаться и не идти против воли общины.
— Что считается самым плохим поступком человека? — как-то спросил я Цоному.
Он не колеблясь ответил, что нет ничего хуже драки с другим членом своего рода. Только никчемный и глупый человек может так поступать. Поэтому за мальчиком, который проявляет признаки агрессивности, внимательно наблюдают все взрослые, его берут с собой в долгие и трудные охотничьи походы, где учат уму-разуму, учат подчиняться.
В бушменских легендах нет героев, которые добивались бы славы силой оружия. Но у всех людей бывают агрессивные побуждения, которым надо дать выход, направить по другому руслу. Бушмены слушают народные легенды, в которых табу племени нарушаются, но в конце концов виновный в дерзком поступке несет наказание, и моральные устои держатся непоколебимо.
Конечно, невозможно полностью избежать различий во взглядах. Небольшие споры решаются друзьями или родственниками, а более серьезные выносятся на суд старейших. Главное для судей — сплоченность.
Доброта и забота о других — это одна из характернейших черт бушмена. Мы оделяли каждого, кто позировал нам для съемки или рисунка, горсткой табаку. Получивший желанный подарок никогда не прятал его, а раздавал большую часть табаку соседям, оказавшимся рядом. Те в свою очередь передавали трубки другим, чтобы и они могли разок затянуться. Делиться благами для них вполне естественная вещь.
Воровства среди бушменов практически нет. Вообще говоря, им некуда было бы и спрятать украденное! Я бросал свой мешок с табаком где попало, и никто ни разу не взял ни крошки. Они с благодарностью принимали то, что им давали, но никогда не попрошайничали. Забытую в поселении вещь нам всегда возвращали.
Родовые симпатии и близость бушменов настолько сильны, что нуждаются в физическом выражении. Даже в самые жаркие дни они сидят, прижавшись друг к другу. Чувство родства в общине создает у них ощущение моральной и физической безопасности.
Этот первобытный народ в своей общинной жизни достиг самого желанного идеала. Доброта и великодушие бушменов, их преданность друг другу и дар жизнерадостности, которым они обладают, проявляются в их быту, песнях, мифах, играх. Именно это и есть истинная цивилизация, и бушмены по существу не нуждаются в нашей «цивилизации». Если их оставить в покое и дать возможность придерживаться своего собственного образа жизни на своей земле, у них будет все, чего только может пожелать человек. Вся наша техника, знания, богатство могут дать им лишь немного табаку и мазь для глаз. Все остальные наши блага в конечном счете не принесут им ничего, кроме вреда.
Проходили недели. Мы все лучше знакомились с жизнью бушменов. Я попросил мужчин построить мне маленькую хижину, скорее, навес, рядом с тем местом, где спал старый Кау (там было углубление в песке и ямка для костра). Снаряженный своим резиновым матрацем, несколькими банками консервов и киноаппаратом, я проводил у своего навеса по нескольку дней кряду. Со мной обращались как с членом рода, а я ежедневно вносил в общий котел порцию табаку. Франсуа предпочитал спать в нашей общей хижине, где ему никто не мешал работать над рисунками и этюдами. Иногда мы по целым дням не встречались.
Как идет жизнь в такой обстановке? С первым проблеском зари поселение начинает просыпаться. Вот один бушмен зевнул, потянулся и вылез из шкуры, в которой спал. Он протирает глаза и бредет в кусты. Вот встает второй и начинает раздувать тлеющие угли костра, горевшего всю ночь. Проснулся третий. Он присаживается у того же костра погреться. Утренняя тишина нарушается приглушенным разговором женщин, сидящих у одной из хижин. Они прикрыли своими одеялами из шкур спящих детей. Одна тлеющим прутом из костра разожгла свою трубку, которая теперь ходит по кругу. В утреннем полусвете просыпаются несколько малышей. Они перешептываются между собой, а потом, спотыкаясь, направляются к мамам и уютно устраиваются около них. Уже пылает несколько костров, голоса становятся громче, и вдруг раздается первый взрыв смеха. День начался.
Поселение все больше оживает. На завтрак разогреваются остатки вчерашнего ужина. Матери начинают кормить грудных детей или идут собирать сучья для костров. Дети гоняются друг за другом. Их смех далеко разносится в утренней тишине. Постепенно селение пустеет. Дома остаются старики и некоторые дети. Мужчины попарно уходят на охоту. Женщины и дети (грудные — в кожаных мешках за спиной у матери) отправляются собирать пищу. Я иногда ходил с женщинами и с каждым разом все больше восхищался их веселостью, энергией и живым умом. Увидев пчелу, они шли за ней до ее гнезда, но если меду там было мало, не притрагивались к нему, чтобы пчелы собрали побольше. Женщины втыкали в землю возле гнезда сухую ветку и так «запасали» мед. Если им встречался покрытый ягодами куст, они всегда оставляли на нем часть ягод на черный день, а обнаружив сладкий картофель или уинтйиэс (дикий лук), оставляли клубни поменьше в земле, чтобы дать им подрасти. Все кругом было их садом, и они прекрасно знали, какую в нем можно найти пищу, где и в какое время года.
Женщины двигались небольшими группами по равнине среди растущих там и сям деревьев и кустарника, и их кожаные мешочки для пищи становились все тяжелее: в засушливый сезон на деревьях чиви много питательных красных ягод. Женщины шли, внимательно поглядывая по сторонам, чтобы не пропустить чего-либо съедобного. По одному виду листьев куста они узнавали, есть ли личинки у его корней. Старшие дети весело визжали всякий раз, когда приходилось выворачивать с корнями еще один «хороший куст».
Девочки распевали импровизированные веселые песенки. Не раз мне казалось, что я слышу в них свое имя. Одна из песен, по словам Натаму, была посвящена дереву чиви.
Как-то я был свидетелем очень интересного зрелища: начал плакать грудной ребенок. Его мать подошла к высокому дереву чиви, вытащила из мешка длинную соломинку и погрузила ее в дупло. Затем я с удивлением увидел, как она начала высасывать из него воду, оставшуюся с прошлого дождливого сезона. Попив немного, она набрала полный рот воды и, поглаживая малышку, начала поить ее изо рта, совсем как птица своего птенца. Около полудня, решив, что на сегодня пищи хватит, женщины направлялись домой. В это время года стояла невыносимая жара, и поэтому сразу по возвращении почти все укладывались подремать в тени хижин. Если охота была удачной, к этому времени возвращались и мужчины. Однако мужчины могли пропадать несколько дней, преследуя раненое животное. Нередко они возвращались с пустыми руками, либо с маленькой змеей или ежом. Возвращение охотников всегда сопровождалось оживлением. Все успокаивались только после того, как становилось известно, какова добыча. В разгар засушливого сезона колодцы пересыхали и дичи становилось все меньше. Пищу поставляли женщины. К счастью, им всегда удавалось находить в кустарнике что-нибудь съедобное.
Ближе к вечеру, когда солнце касается вершин деревьев на западе и жара спадает, в поселении снова начинается жизнь, каждый спешит до наступления темноты заняться каким-нибудь делом. Женщины идут к колодцу со скорлупой страусовых яиц и с тыквенными бутылками или начинают готовить. Мужчины отправляются за сучьями для ночного костра, а дети, бросив игры, бегут за ними помогать. В вечерней тишине дым от небольших костров лениво тянется вверх и, словно покрывалом, окутывает все поселение.
Ползет фиолетовый туман, в последних лучах солнца полыхает темно-оранжевым пламенем трава, а на фоне ослепительного на западе неба стоят черные силуэты кустов и деревьев. Спускается тихий вечер, негромко звучат голоса разговаривающих. Смех и веселье начинаются только с наступлением темноты. Сучья опять сыплются на маленькие костры, у которых собираются группки бушменов — поесть, покурить, поболтать. Дети идут к старому Кау послушать перед сном какой-нибудь рассказ. Они подсаживаются к нему поближе. С глазами, горящими в свете костра, дети внимательно слушают древние сказки, которые сотнями тысяч лет передаются из поколения в поколение. Наконец день заканчивается для всех без исключения. Дети укрыты, и один за другим люди кустарника завертываются в шкуры и засыпают. Постепенно, как часы, у которых кончается завод, затихает беседа у костров. Вот во сне вскрикнул ребенок…
От костров остаются тлеющие угли. Издалека доносится крик птицы или вой шакала, и опять полная тишина, и луна спокойно плывет по безмятежному небу.
Несколько дней охотникам не везло, и они заметно приуныли. Я видел это по сдержанности, сквозившей в их отношении ко мне. «Не моему ли присутствию приписывают они свои неудачи?» — думал я. Когда охотники снова явились с пустыми руками, я и Натаму пошли обсудить положение с Цономой, лекарем и хорошим охотником. С нами отправились еще двое бушменов. Я угостил присутствующих табаком, и потекла беседа.
Что же случилось с дичью? По словам Натаму, все сошлись во мнении, что животные покрупнее ушли на юг, в котловины Нома, так как у Самангейгея на них слишком много охотились. Нома очень далеко отсюда, бушменам не дойти туда и обратно, потому что по дороге нет воды. Надо надеяться, после дождливого сезона дичь возвратится сюда.
Я давно ждал случая снять на кинопленку людей каменного века на охоте и предложил подвезти до Номы двоих охотников на машине и доставить их обратно вместе с убитой дичью. Натаму перевел мои слова, и Цонома, мгновенно воспрянув духом, кивнул: согласен!
Мне не терпелось, и я предложил назначить отъезд на следующее утро. Но Цонома, прочертив в воздухе рукой два широких круга, дал понять, что мы должны переждать еще два восхода солнца. Он показал на стрелы и на охотника, который казался чем-то взволнованным. Я спросил, что с Кейгеем, и мне объяснили: накануне он не попал в газель; перед следующей охотой его надо снова сделать «сильным». Позднее я понял, что именно скрывалось за этими словами. Мужчины сидели, тихо переговариваясь. Натаму молчал, а я ломал голову над причинами беспокойства.
Цонома сходил в свою хижину за кожаным мешком и, взяв с собой двоих присутствовавших мужчин и Кейгея, пошел прочь. Пройдя несколько метров, он повернулся и помахал рукой, приглашая Натаму и меня идти с ними. Мы пришли к заброшенной хижине на краю поселения и уселись на землю. Цонома достал две тонкие палочки для добывания огня, сантиметров по тридцати длиной. В одной из них было небольшое поперечное отверстие. Он положил эту палочку на пучок сухой травы, вставил в отверстие вторую палочку и начал быстро вращать ее между ладонями. Через десять-пятнадцать секунд появился дымок, трава вспыхнула, загорелся огонь.
Цонома вытащил из своего мешка что-то похожее на лоскут высушенной кожи, положил его на огонь, а когда он обуглился, отломил горелый кусочек и истолок его в порошок на плоском камне. Взяв длинный острый рог, он подошел к Кейгею, который сидел обхватив колени руками, и быстрыми движениями сделал два надреза на руке у плеча. Показалась кровь. Ни один мускул не шевельнулся на лице Кейгея, сохранявшего серьезное, сосредоточенное выражение. Цонома, взяв с камня щепотку порошку, втер его в ранки на руке Кейгея. По-видимому, ритуал был закончен. Все закурили, и потекла непринужденная беседа. Цонома пояснил мне, что это была не кожа, а сухожилие с задней ноги газели, и что после церемонии сила животного перешла к Кейгею. В следующий раз он уже не промахнется. Судя по шрамам на руках Цономы, над ним самим нередко совершали такой же ритуал. Я узнал позднее, что еще одно «лекарство», помогающее добиваться успеха в охоте, приготавливается из птичьих глаз по такому же методу. Полученный порошок делает зрение охотников острым, как у птиц.
Весь следующий день охотники приводили в порядок оружие. Они решили на этот раз обязательно убить крупное животное — газель или, еще лучше, канну. До тех пор я не знал, как изготавливаются и применяются отравленные стрелы, потому что бушмены очень неохотно делятся своим секретом с чужестранцами. Однако теперь бушмены доверяли мне, да к тому же мы собирались вместе ехать на охоту, и они согласились посвятить меня в эту тайну и даже разрешили фотографировать и снимать все на кинопленку.
Они решили изготовить новые стрелы и покрыть их свежим ядом. Все охотники занялись делом. Нарни, самый старший, куском железа расплющивал проволоку на плоском камне и делал из нее наконечники для стрел. Бушмены выменяли эту проволоку у соседнего племени, которое в свою очередь достало ее у кого-то еще. В древние времена наконечники для стрел изготавливались из кости, но сейчас кость применяется, только если негде взять металлическую проволоку.
Нарни терпеливо плющил проволоку и свертывал из полученной пластинки наконечники. Сплетенными сухожилиями он привязывал наконечники к палочкам размером с карандаш, и все это вставлялось в полый стебель Testudinaria elephantpes (семейство Dioscoreaceae) сантиметров тридцать длиной. Это и была стрела. Таким образом, наконечник легко отделяется от нее, и если раненое животное продирается сквозь кусты и по дороге теряет стрелу, то наконечник с ядом все-таки остается в ране. Противовесом наконечнику служила тонкая палочка, которую Парни вставлял в стебель с противоположного конца. Чтобы стебель не расщепился вдоль, Нарни обвязывал его тонкой бечевкой из сухожилий. Нарни работал с большим усердием. Перед тем как передать очередную стрелу Цономе для обмазывания ядом, он проверял равновесие, держа ее некоторое время в воздухе наподобие весов — средней частью на кончике пальца.
Цонома прежде всего внимательно осмотрел свои руки. Не обнаружив на них царапин, он достал небольшой сосуд из рога, повязанный сверху кусочком кожи, как банка с домашним вареньем. Из этого сосуда он насыпал в маленькую костяную чашку какой-то коричневый порошок и поставил ее в песок. Второй охотник, Самгау, подал Цономе круглый белый корень. Цонома надрезал его, выжал сок в чашку и, размешав щепкой ядовитую смесь, начал обмазывать ею короткую палочку, на которой был укреплен наконечник.
Покончив с очередной стрелой, Цонома клал ее на ладонь, называл животное, которое хотел бы убить ею, и погружался в размышления, как будто уже видел, как стрела поражает цель. После этого он втыкал ее в песок вверх наконечником и давал яду высохнуть. Цонома обмазал все стрелы и аккуратно завернул принадлежности. Ни женщины, ни дети не приближались к мужчинам, пока шла эта работа.