- Ага! Вы - Оскар, а это, стало быть, Эльш - Аполлон?
- Он, насколько мне известно, Ипполит Вильгельмович... Но вопрос о помоях я мог бы взять на себя лично. Прикажите это делать артёлке моей роты, и она их будет вывозить каждый день, эти помои. Заведем для этого бочку такую, лежачую, вроде водовозной, и всё. Ведь лошадь ротная все равно ничего не делает целый день, только жрет и жиреет.
- Ну, как знаете! - отмахнулся от него, как от надоевшего овода, Полетика.
И вот артёлка третьей роты, которой командовал Генкель, начала ежедневно вывозить из казарменного двора помои.
До назначения в дружину Генкеля третьей ротой командовал поручик Кароли, а субалтерном его был длиннорыжебородый зауряд-прапорщик Шнайдеров, бывший учитель. Этого рыжего Шнайдерова совершенно не переваривал Кароли, прозвавший его за бороду Метелкиным.
- Да ведь это - сплошной дурак, - накажи меня бог, правда! - говорил он о нем Ливенцеву, отходя на ученье к нему от своей роты. - Что он мне ратников мучает? Ведь я же им дал "оправиться", а он им начал замогильным своим голосом устав гарнизонный читать! Обязанности дежурного по полку офицера им читает... Накажи меня бог, из этих учителей никогда я ни одного умного человека не видал! Ну, на кой им черт обязанности дежурного офицера? Тебя если сделали зауряд-прапором, так ты, покорнейше благодарим твою мамашу, и учи себе эти обязанности наизусть, а им зачем? Вот проклятая мельница пустая! И гудит, и гудит, и гудит, в печенку, в селезенку, в корень!.. Гудит замогильно, а у меня аж тоска, у меня тоска!.. Ну, дали им оправиться, и пусть оправляются, а чего же ты гудишь? На какую такую пользу веры-царя-отечества, чтоб тебя разорвало на три части!..
Теперь Кароли, передав роту Генкелю, стал ведать, как юрист, исключительно дознаниями по части самовольных отлучек; он же должен был, по приказу Полетики, находить необходимые справки в "Своде военных постановлений" за 1869-й и прочие годы. А Шнайдеров пришелся под стать новому командиру и ревностно, вполне поощряемый к этому Генкелем, проходил с ратниками из устава "обязанности дворцовых часовых" и "порядок зари с церемонией в присутствии их императорских величеств".
Генкель оказался так строг к ратникам, что дружинный карцер, прежде почти пустовавший, теперь был битком набит ратниками его роты. Он часто писал рапорты Полетике то на того, то на другого из своих ратников, добавляя на докладе, что такого-то и такого-то надо бы отправить на гарнизонную гауптвахту. И добивался того, что Полетика объявлял в приказе об аресте на гауптвахте то того, то другого из третьей роты.
Генкель явно выслуживался своей заботой о благочинии и порядке перед каким-то высшим начальством, и скоро все увидели, что он выслужился.
На имя командира ополченской бригады, генерал-лейтенанта Баснина, человека массивного, сутулого, обрюзгшего, с желтым обвисшим неподвижным лицом, хрипучим голосом и какими-то моськиными глазами, из которых один, левый, был гораздо уже правого, может быть, как следствие первого паралича, - поступил обстоятельный донос ревнителя пользы службы, подполковника Генкеля, возмущенного явной бесхозяйственностью подполковника Мазанки. И вот совершенно неожиданно весьма тяжелый на подъем генерал явился в дружину. Конечно, все, что указано было в доносе, он нашел и жестоко наорал на Мазанку, а покидая дружину, предложил Полетике Мазанку сместить, Генкеля же, "как весьма расторопного штаб-офицера", сделать заведующим хозяйством.
И на следующий же день в приказе по дружине появилось, что подполковник Генкель назначается заведующим хозяйством, а Мазанка - командиром третьей роты. Но это было еще не все, не прошло и трех дней, как в том же приказе было объявлено: "В случае отлучки или болезни командира дружины, полковника Полетики, командование дружиной переходит к подполковнику Генкелю".
Тут-то и развернулся вовсю Генкель!
Дружинная нестроевая рота оказалась теперь завалена работой: шорники чинили усердно бесчисленные хомуты, шлеи, уздечки и прочую сбрую; столяры чинили старую и делали новую мебель; слесаря и кузнецы возились с частями сельскохозяйственных машин - лобогреек, молотилок... Все это привозилось из имения Генкеля и, исправленное, увозилось туда же, причем лошади Генкеля размещались на несколько дней как бы на отдых в дружинной конюшне, а люди его питались вместе с нестроевою ротою в ожидания конца ремонта всего этого сельскохозяйственного инвентаря. Наконец, оказалось, что и помои со двора казармы отнюдь не вывозились на свалки: Генкель нанял не так далеко от казармы небольшой домишко с сараем и доставил туда из своего имения дюжины три породистых поросят с матками и свинарем; дружинные помои шли на откорм поросят. Генкель оказался весьма деловым человеком, что и говорить! Он и дружине стремился всячески принести пользу. Он говорил, например, почтительно Полетике:
- Господин полковник! Для конюшни нашей нужна солома. Я знаю одно такое место, где можно купить сколько угодно соломы, и всего по пятнадцать копеек за пуд.
- Гм... Солома-мосола... Мосола, да... - задумчиво говорил Полетика. Ну что ж, знаете и... какого же черта? Конечно, покупайте, что ж...
- Но придется ведь заплатить кое-что и за провоз, господин полковник. Ведь эта солома, конечно, не в Севастополе, хе-хе... В Севастополе, в первоклассной крепости, какая же может быть солома?
Полетика соглашался, что в Севастополе, в самом деле, откуда же взяться соломе? Солому, конечно, надобно привезти откуда-нибудь из деревни, и, само собою, придется накинуть к пятнадцати копейкам что-нибудь на провоз.
Солома и прибыла вскорости целым обозом из имения Генкеля, который получал, кроме пятнадцати копеек за пуд, еще и за провоз.
Голова Генкеля без устали работала над тем, как бы вообще слить воедино дружину в Севастополе и имение под станцией Курман. Во всяком случае, он уже отобрал из лошадей дружины дюжину голов, приказав конюхам кормить их лучше и следить усерднее за их здоровьем, рассчитывая непременно их приобрести для имения, чуть только окончится война и начнут их распродавать с торгов.
Заботы о свеем имении часто мешали Генкелю вовремя расплачиваться с подрядчиками дружины. Но выходило как-то так, что Генкель всегда подыскивал оправдания и изворачивался с такою ловкостью, которой никак даже и предположить было нельзя в его жирном, шестипудовом теле. А потом как-то случилось даже и так, что он непосредственно сносился с самим комендантом города, полковником Оллонгреном, минуя Полетику, и выходило временами, что даже и Полетика как будто зависел от Генкеля: ведь он все, что ему угодно, мог наговорить о нем коменданту города, а тот передать коменданту крепости... и мало ли что могло из этого выйти!
И в то время как Эльш неумеренно много пил, найдя себе в этом занятии доброго товарища в лице своего субалтерна, поручика Миткалева, до войны служившего где-то по земскому страхованию, низенького человечка с рыженькими, вечно мокрыми усиками, неудачно старавшегося говорить глухим басом; в то время как командир первой роты, капитан Урфалов, человек преувеличенно турецкого обличья, большой любитель серебряных портсигаров с золотыми монограммами, устроил в своей квартире постоянные и приманчивые для иных ужины с преферансом до часу, до двух ночи, - Генкель был весь в густых деловых облаках сигарного дыма, в тонких соображениях, выкладках и расчетах.
И величественно заседал он в кабинете командира за его столом, когда случалось заболеть чем-нибудь Полетике.
II
Все это припомнил прапорщик Ливенцев, пока подходил к казарме. Но вспомнилось и еще одно.
Он был дежурным по дружине и выполнил уже все обязанности дежурного, минут двадцать оставалось до смены.
В это дежурство как-то особенно тошной показалась канцелярия штаба дружины со "стулом приказиста", казначеем, военным зауряд-чиновником Аврамиди и часовым, стоявшим у денежного ящика, пожилым, седоватым, наводящим уныние всем своим видом: по-домашнему как-то держал он винтовку и сосредоточенно смотрел на свои сапоги, облепленные последними уже осенними мухами. Должно быть, он удивленно думал над тем, что могли найти в его сапогах сладкого эти десятки мух.
Ливенцев вышел из казармы к воротам и там, на улице, поразился роскошью очень пышных хризантем, белых и розовых, которые несла в корзине на продажу в город девочка лет двенадцати. Он купил у нее несколько штук и с ними вернулся снова в канцелярию, чтобы новому дежурному, зауряду Шнайдерову, сдать дежурство, но, оказалось, там уже кричал Генкель:
- Куда же он мог деваться, этот Ливенцев? Сейчас нужны деньги! Сию минуту нужно мне взять деньги и ехать платить, а как же без дежурного? Безо-бразие!.. Черт знает что у нас делается такое!..
- Послушайте, вы, черт возьми, как вас звать, - красавец!.. Вы что же это, а?.. Где же могли вы запропасть вообще... э-э... когда вы же дежурный, а? - встретил Ливенцева сам Полетика.
- Посмотрите, какие цветы! - с наивностью кабинетного человека поднес к самому его лицу свои хризантемы Ливенцев, и Полетика сразу же забыл, что этого прапорщика надо за что-то такое распечь.
- Гм... Цветы, цветы... Действительно ведь, а? Это какие такие?
- Хри-зан-темы! - нарочно расчленил это музыкальное слово Ливенцев. Давайте, я вам в петлицу вот эту прелесть!
И Полетика не без видимого удовольствия следил за раскидистым сочным розовым цветком, появившимся вдруг у него на груди, как раз под бородою; но в это время разъяренно подошел Генкель.
- Вы... вы что же это, прапорщик, уходите куда-то с дежурства?.. Вы... вы за цветами какими-то, а тут... тут... денежный ящик... часовой... - Он положительно задыхался. - Под суд! Под суд можете угодить за это!
Он был багровый, его щеки тряслись, и Ливенцев, заметив это, сказал то, что подумалось:
- Вредно вам волноваться при такой тяжелой комплекции. И совершенно лишнее из-за таких пустяков...
- Прошу... Прошу меня не учить, не учить! - совершенно бешено крикнул Генкель.
- А почему это вы на меня так кричите, а? Почему? - очень удивился, больше удивился, чем обиделся, Ливенцев. - Как смеете вы на меня кричать? Вам нужны деньги из ящика? Так и скажите. Пойдемте к денежному ящику, я допущу вас к нему.
Сознательно на слове "я" сделал он сильное ударение.
- Да, вот... вот, в самом деле... Прапорщик дежурный теперь налицо, теперь пойдемте за деньгами, - бормотал торопливо-примирительно, может, чувствуя неловкость перед писарями, Полетика и первый пошел к тому самому часовому со сладкими для мух сапогами; за ним двинулся Ливенцев, а только сзади него, как будто раздумывая еще, доставать ли деньги, или идти писать рапорт, подошел к ящику сам Генкель.
Необходимый по гарнизонному уставу ритуал вскрытия денежного ящика был соблюден, Генкель взял нужные ему деньги, но, отходя, сказал Ливенцеву:
- Нет, этого дела я так не оставлю, - нет!
А Ливенцев, намеренно стараясь не обращать на него внимания, говорил Полетике:
- Эти хризантемы почти не пахнут, но есть индийские хризантемы: те имеют запах чрезвычайно сильный и приятный. А ведь большинство духов, - дамы этого не знают, - делаются искусственно из такой вонючей штуковины, как нефть, или даже из каменного угля.
- Ну, вы тут мне черт знает что! Из какой там нефти! - не знал, как это принять, просто за шутку или за непристойную шутку, Полетика, а Ливенцев убеждал его:
- Уверяю вас, сущая правда! Даже могу вам принести книгу об этом и показать, что это за химия.
Вскоре после этого Ливенцев и был назначен на охрану туннелей и мостов. Для него ясно было тогда, что это - дело Генкеля, который хотел упечь его на беспокойную, как он думал, должность, а может быть, имел в виду и то, что, будучи в отделе, прапорщик реже будет появляться в штабе дружины, меньше будет вмешиваться в ее распорядки и меньше будет замечать из того, что делается в ее мастерских для имения Генкеля, так как Ливенцев был единственный в дружине, не дороживший жалованьем, не нуждавшийся в службе, поэтому не считавшийся и с Генкелем, у которого, как все уже убедились, была наверху сильная рука.
Кароли продал уже свой выезд и отправил в Мариуполь жену, и теперь и он и Мазанка большую часть жалованья отправляли домой и так же, как Пернатый, или Урфалов, или Миткалев, высматривали в "Своде военных постановлений" основания для каких-нибудь надбавок содержания, набивались на командировки, обеды брали с солдатской кухни, лицемерно находя их очень здоровыми для своих желудков; заняли даже под квартиры какие-то домики, расположенные около казармы и принадлежавшие тоже военному ведомству, чтобы сэкономить что-нибудь и на этом, потому что все дорожало, не одна только колбаса.
Когда случилось как-то зайти Ливенцеву к поручику Кароли и, угощаясь у него чаем, положить по привычке три куска сахару в стакан, грек пришел в неподдельный ужас: