Всю ночь Улав провел в страхе. Он даже читал "Отче наш", хотя внутренне был твердо убежден, что все равно это не поможет. Густав всего лишь окоченевшее мертвое тело, а теперь оно стало мягким от тепла. К утру Улав постепенно успокоился. Пойдем со мной, добрый друг, сказал он Густаву, когда встал. Пора тебя опять закопать с головой в снег. Довольно тебе пугать честных людей!
Он снова похоронил Густава под камнями, а потом отправился на охоту. Улав придумал новый маршрут. Сначала обходить половину своих капканов на юге и половину капканов Густава на севере. Таким образом, он проходил мимо избы два раза в неделю. Ему ни разу не пришло в голову, что Густава можно обмануть, не отдав ему его долю добычи.
Всякий раз, возвращаясь в опустевший дом, он чувствовал, что неведомая сила тянет его на могилу. Улав ощущал это все сильнее и сильнее и, наконец, через несколько недель сдался - опять втащил Густава в дом и посадил его за стол. Он ставил перед Густавом тарелку, готовил пищу, а затем щенята доедали остатки. "Если бы кто-нибудь меня увидел, то, наверное, подумал бы, что я сошел с ума", - говорил себе Улав. Но ему было все равно. Он продолжал вести беседы - за себя и за Густава. Если только замолчать, то холодное безмолвие встанет между ними, и тогда придется признаться самому себе, что его друг мертв.
* * *
Когда над Гренландией снова появилось солнце и с каждым днем становилось все светлее и светлее, Улав понадеялся, что теперь все станет на свое место. Как только он сможет получше разглядеть лицо Густава, то сразу поймет, что просто безумие таскать мертвеца взад и вперед. Он достаточно перевидел на своем веку смертей - умирали товарищи на судне, умирали охотники, и смерть ничего для Улава не значила, а вот с Густавом совсем по-другому...
И каждый раз, возвращаясь домой, он твердо решал не брать больше Густава в дом, но всегда находились предлоги... Густав и мертвый имел над ним такую власть, освободиться от которой Улав никак не мог. Это все больше и больше раздражало его. Он очень досадовал на своего мертвого товарища. Ведь не проходило субботы, чтобы он не волок его в дом. Постепенно труп стал изнашиваться от постоянного таскания. Солнце пригревало с каждым днем все сильней, и иногда оно светило прямо в лицо мертвецу. Впервые Улав заметил, что Густав пожелтел. Это совершенно взбесило Улава, и он крикнул Густаву, что тот мертв и его место, черт возьми, в могиле! Он не желает его больше никогда видеть, прорычал Улав, обращаясь к покойнику: К черту! Ты здесь - последний раз! Улав окончательно вышел из себя.
А Густав сидел и ухмылялся, сидел слишком близко к огню, поэтому нижняя челюсть у него отвисла и улыбка стала еще более зловещей. Улав понял, что если так будет продолжаться, то, когда станет совсем тепло, он окончательно сойдет с ума. Ведь тогда Густав совсем оттает и будет невыносимая вонь. Нет, такого Улав не потерпит в своем доме! Но как воспрепятствовать этому? - спрашивал он себя.
В один прекрасный день появился первый снежный воробей, и Улав понял, что пора что-то предпринимать. Ведь эта птица предвестница весны в Гренландии. Сезон охоты на песцов кончался, скоро вскроется лед и вернется "Голубой кит". Улава охватил смертельный страх, когда, в последний раз осмотрев капканы, он вернулся домой. Улав боялся себя, боялся Густава боялся этого привидения: ведь теперь-то Густав действительно превратился в привидение. Единственная разница между ним и привидением заключалась в том, что Густав не появлялся сам по себе, а Улаву приходилось его притаскивать. Но ведь когда Густав был жив, то случались тоже странные вещи; он мог заставить Улава делать такое, о чем тот и не помышлял, да никогда и не подозревал, что может так поступать. Да, необходимо до прихода "Голубого кита" избавиться от всего этого! Однако, как это сделать, Улав никак не мог придумать.
Вдруг его осенило - в голове молниеносно возник план: он понял, что надо делать, и знал, что другого выхода нет. Улав опять внес Густава в дом, усадил его, обошел вокруг стола и стал беседовать с ним, будто и не замышлял ничего дурного. Не удержавшись, он тайком усмехнулся, когда делился с Густавом своими планами на завтрашний день, но говорил об этом только для того, чтобы отвлечь товарища. Когда, по его мнению, прошло достаточно много времени, Улав сказал Густаву, что сейчас выйдет и принесет угля для печи. Ружье было, конечно, заранее выставлено наружу. Дверь осталась чуть приоткрытой. Это не играло роли - ведь Густав не почувствует сквозняка. А Улаву именно такая щель и нужна. Он уверен, что на этот раз сможет перехитрить своего напарника.
Улав очень осторожно прокрался обратно к дому, держа заряженное ружье наготове. Ему показалось, что прошло много времени, почти вечность, пока удалось просунуть в дверную щель дуло ружья и установить его так, чтобы Густав ничего не заметил. Он по-прежнему сидел в той же позе и рука его опиралась на стол. Он сидел почти спиной к Улаву, но все-таки Улав мог видеть его отвратительную улыбку, делавшую его непохожим на настоящего Густава Кракау.
Сейчас он действительно живой! И Улав был твердо в этом уверен, но теперь хватит, теперь действительно надо с ним покончить и - взвел курок. Целиться было трудно, он был слишком возбужден, и руки у него дрожали. Даже несмотря на то, что Густав мертв, это все же его друг и товарищ по охоте, а сейчас Улав должен застрелить его. И вот, когда он уже приготовился выстрелить, Густав шевельнулся. Опять оттаяла рука. Не так-то просто стрелять в человека, когда он двигается, но Улаву во что бы то ни стало надо избавиться от Густава. Вдруг Улава охватило страшное бешенство - ведь Густав сейчас, в последние секунды, пытается испугать его. И Улав выстрелил в своего друга.
В хижине раздался оглушительный грохот. Казалось, что весь затылок Густава снесло. Но теперь-то он был по-настоящему мертв и больше не возвратится к Улаву. Улав прекрасно знал, что ему никогда уже не придет в голову тащить в дом человека с простреленным черепом.
На этот раз он похоронил своего друга окончательно. Улав смастерил из деревянных ящиков крест, поставил его на могиле и почувствовал облегчение; он остался один, и ему не о ком теперь заботиться. Улав не тосковал по Густаву. Наоборот, чувствовал себя превосходно, ведь он не видел больше отвратительной усмешки, и больше не было безумной возни с покойником. Теперь его напарник мертв, это сущая правда; Улав очень горевал, но уж ничего не поделаешь. Спокойно и добросовестно он готовился к отплытию на "Голубом ките", ведь судно могло прийти в любую минуту.
На обратном пути Улаву не раз приходило в голову броситься за борт. Одно его удерживало - мысль, что тогда о нем подумают самое плохое.
Я прекрасно знал, о чем вы шептались, заключил Улав. И я был прав. Сначала я получил разрешение сойти на берег и вернуться домой, а через день пришли четыре полицейских и арестовали меня. Я не убийца, господин судья. Ведь я застрелил Густава, когда он уже умер. Я застрелил его, чтобы он оставил меня в покое. Я стрелял в мертвеца, чтобы защитить себя, поверьте, господин судья! Ведь это не запрещается законом? Так или не так? Ответьте мне!
Улава отвели обратно в камеру, и, возможно, в тюрьме кто-то назвал его убийцей, который застрелил своего лучшего друга. Этого он не мог перенести. Улав был всегда сильным и абсолютно честным человеком, но тут он не выдержал. Всю зиму он находился на грани помешательства, а ночь в тюрьме после суда доконала его - Улав сошел с ума.
Сделали вскрытие, оно подтвердило показания Улава. Врачи дали заключение, что Густав умер давно и успел замерзнуть задолго до того, как Улав выстрелил ему в голову. Невиновность Улава была полностью доказана; об убийстве не могло быть и речи, и судья заявил, что Улаву нельзя предъявить никаких обвинений.
Но было слишком поздно. Никакой надежды на выздоровление Улава не осталось. Он уже не понимал, что ему говорит судья. Улав стоял и рассуждал сам с собой. Его поместили в дом для умалишенных, и, по моим сведениям, он все еще там.
Улав был одним из тех сильных и прекрасных людей, которые великолепно могут жить на Севере, но которые не в состоянии справиться с тем, к чему они не привыкли с детства. Улаву не приходилось много читать, возможно он и вовсе не задумывался над целым рядом вещей и когда, наконец, встретил настоящего друга, он не смог примириться с его утратой.
Но, кто знает, может быть, та же судьба ожидала его, если бы он прожил свою жизнь в цивилизованных странах и его нога никогда не ступила бы на берег Гренландии...
Глава 5
ЖИЗНЬ ЗА ЖИЗНЬ
Я попытался перевести рассказ Семундсена эскимосам, но он был им непонятен. Эскимосы великолепно знали, что значит одиночество и полярная ночь и что они могут сделать с человеком, но все же многое из рассказа великана норвежца не укладывалось у них в голове. О полиции и судьях они не имели никакого понятия. В их стране преступление и наказание были частным делом; такие вопросы люди решали между собой.
Квангак, не так давно убивший другого эскимоса, не мог понять, зачем кавдлунаки, живущие в дальних странах, отправляются в Гренландию, если не могут жить в этих условиях. Да к тому же, добавил он, раз Кракау больше нет, то какая разница, убили его или он умер от болезни. Меквусак тоже не мог понять, почему люди подняли такую бучу по этому поводу. Он сказал: "Неужели не проще спросить человека, убил он своего товарища или нет? Ведь только Улав мог это знать и поэтому было бы достаточно задать прямой вопрос: ведь всем хорошо известно, что если человек говорит неправду, то он краснеет".
- Приходится только удивляться, почему белые не видят, что цвет лица у человека, который лжет, меняется. Тебе следовало бы разъяснить им это, Питa, - сказал Меквусак, - тогда бы они могли избежать ненужных расспросов и всего другого; мы здесь свободны от таких вещей, так как в нашей стране людьми руководит разум.
Пятеро китобоев молчали, когда Семундсен закончил свой рассказ. Они стали готовиться ко сну, но Итукусук продолжал со мной беседовать. Я как раз думал, что у людей, живущих здесь, часто могут быть приступы безумия, но повинна в этом не только тьма. Дневной свет тоже бывает свидетелем внезапного нервного расстройства у людей, которые казалось бы с большим душевным спокойствием переносят бесконечные зимы. А разве в цивилизованных странах мало таких случаев?
Итукусук прервал мои размышления; он рассказал, что случилось здесь, в Пакитсоке, с отцом его друга Улулика, причем это произошло весной, когда было совершенно светло. Эскимосы, как правило, люди уравновешенные и обладают крепкими нервами, и если с ними случаются истерические припадки, то обычно не опасные. Однако старый Миуклук лишил себя жизни во время такого приступа. Он был здесь в пещере вместе с несколькими охотниками. Все легли спать, но внезапно проснулись оттого, что услышали пение Миуклука, стоявшего посредине пещеры. Его пение становилось все громче и громче. Никто не осмелился заговорить с ним; вероятно, в него вселился дух. Когда старик начал танцевать, а его пение перешло в дикие вопли, всем стало страшно. Наконец, Миуклук выхватил короткий нож, наточенный накануне, и стал размахивать им, выкрикивая, что намерен доказать, насколько остер нож и как он умеет им владеть. Старик воткнул себе нож в левое запястье. Хлынула кровь.
Продолжая петь свою песню, Миуклук сделал глубокий разрез до самого плеча. "Кожа жесткая! Кажется, она годится на подошвы для камиков!" воскликнул он, рассекая себя.
Его спутники решили, что настало время прекратить это страшное самоистязание: они схватили Миуклука, но тут он сам повалился на пол пещеры. Старик все еще продолжал петь, но его голос становился все слабее; вскоре он умер в огромной луже крови. Охотники похоронили его в камнях, прямо перед пещерой. Вы и сейчас можете видеть его могилу, сказал Итукусук.
Наверное, сильные летние лучи солнца повинны в том, что он лишился ума, так как обычно Миуклук был тихим и приветливым человеком. Его друзьям пришлось просидеть в пещере пять дней, ибо они дотрагивались до трупа и теперь должны были дождаться, когда духи умершего покинут это место. Горе и страх они оставили в Пакитсоке, так как поделили между собой имущество покойного. Миуклук был великим охотником, и его опечаленные друзья могли найти утешение только в том, что каждый из них получил часть большого запаса мяса, добытого стариком, часть его охотничьих принадлежностей и несколько быстроногих собак. Им, конечно, пришлось положить несколько негодных упряжных собак у его могилы и вырезать игрушечное оружие взамен того, что у него взято.
Я перевел эту историю Рокуэллу Симону; слишком взволнованный рассказом Семундсена, он не мог уснуть и страшно досадовал, что у него нет бумаги. Американец сказал, что напишет книгу о своих злоключениях и о тех рассказах, которые он услышал.
* * *
На следующий день перед Пакитсоком нагромоздилось столько льда, что продолжать путешествие оказалось совершенно невозможным. Единственное, что мы могли сделать, - это оттащить лодку подальше, так как северный ветер выталкивал лед на берег - все выше и выше. За день лед почти достиг входа в пещеру и одно время казалось, что он совсем закроет маленький лаз в Пакитсок. Нам было очень уютно в пещере, продуктов хватило бы на несколько дней, но Билл Раса и его товарищи начали проявлять нетерпение. Я тоже не был в восторге от предстоящего нам долгого путешествия. Сегодня был последний день августа, с каждым днем становилось все холоднее, и я боялся, что залив Мелвилла замерзнет раньше, чем нам удастся достигнуть острова Тома.
Мы провели в пещере два дня, а затем погода изменилась к лучшему. Появились тяжелые облака на юге, что предвещало теплую погоду, а следовательно, льды могли прийти в движение. Мы дождались прилива и, как только вода сдвинула лед у самого берега, снова спустили лодку. Пока еще вокруг было слишком много льда, и каяки не могли нам пригодиться; мы уложили их на носу поперек лодки. Меквусак занял свое место у руля и повел нас через льды. Двигались мы чрезвычайно медленно, пробираясь между льдинами.
Как только Меквусак замечал, что можно проскользнуть через открытое пространство, сидевшие на веслах начинали грести изо всех сил, пока проход не закрывался. К сожалению, один раз мы слишком стремительно тронулись с места. Лодка на полном ходу неслась на льдину, которая была значительно выше ее бортов. Каяки попали между льдиной и лодкой и их там зажало. Один совершенно раздавило; чинить его было невозможно. Мы подобрали остатки деревянных частей, которые могли пригодиться как топливо. Второй был сильно поврежден, и воспользоваться им мы смогли бы, лишь заменив обшивку. А с этим приходилось повременить. Пока не доберемся до мыса Йорк, у нас не будет шкур для каяков; да и обтягивать их - чисто женская работа.
- А что я говорил? - воскликнул Томас Ольсен. - Ведь я все время твердил, что надо взять Алоквисак с собой!
Он никак не мог забыть гостеприимную вдову в Туле; мы постарались уверить его, что на мысе Йорк тоже есть женщины, умеющие чинить каяки.
- Стоит еще заметить, что женщины на мысе Йорк знают, чем они могут угодить гостям, - обещал ему Меквусак. - Они умеют не только обтягивать каяки, но и многое другое, что может доставить радость проезжающим через мыс Йорк.
Мы продвигались вперед, но очень медленно; теперь льдины и торосы попадались настолько большие, что они садились на мель задолго до того, как достигали берега, поэтому образовывались протоки, которыми можно было воспользоваться. Все шло довольно хорошо, пока мы находились среди неподвижных льдов, но время от времени небольшие айсберги загораживали нам путь. Тогда нам приходилось выгружаться и тащить тяжелую лодку к воде. Несчастные китобои не привыкли к такому способу передвижения и каждый раз здорово ругались, но я был очень доволен, так как мы достигли Кангека, самого северного мыса у входа в залив Паркер Сноу Бей.
К этому времени у нас осталось очень мало мяса; ужин состоял только из тюленьего жира и чая, но люди настолько устали, что даже не думали об этом. Все обрадовались, что проведут следующий день здесь, у Кангека. Мы отдохнули и запаслись кое-какой провизией на дорогу, настреляв довольно много крупных чаек и зайцев.
Паркер Сноу Бей, или Ифсуиссок, как его называют эскимосы, был местом встречи многих людей на протяжении столетий; здесь на северном склоне скал имеются большие залежи камня-жировика. Все кухонные принадлежности и лампы раньше вырезались из него и, пока не пришли белые люди и не привезли металлические изделия, эскимосы вынуждены были издалека приезжать сюда. У эскимосов есть превеликое множество историй о разных племенах, которые встречались здесь, в Ифсуиссоке; часто рассказывают об убийствах, когда мужчины дрались из-за женщин.
Я показал Рокуэллу Симону место, на котором когда-то стоял снежный дом моего друга Торнге и его семьи; здесь он потерял свою мать Ивалу, которая "возродилась" через несколько лет. Рокуэлл хотел услышать об этом более подробно, и я рассказал ему о том, что случилось, так же, как в свое время это рассказывал мне сам Торнге.
* * *
Торнге был еще совсем маленький, когда его семья однажды весной поехала в Ифсуиссок за камнем-жировиком. Внизу у подножия отвесных утесов намело великолепные снежные сугробы; в них отец выстроил снежную хижину, где они могли расположиться на ночлег. Снаружи бушевала буря, но их это не тревожило - внутри было тепло и уютно. Вдруг среди ночи они услышали страшный шум, будто под ними раскалывается лед. В один миг Торнге оказался погребенным под кучей снега, но ему удалось выбраться; наполовину освободившись, он увидел на льду своего отца. Как и все эскимосы, они ложились спать на лежанке совершенно голые, поэтому Торнге думал, что умрет от холода; но тут отец бросился к нему с куском медвежьей шкуры, на которую он и поставил Торнге, - это спасло его ноги.
Оказалось, что снежная лавина, катившаяся с горы, налетела на них, и их дом был погребен под толщей снега. Отец выкопал двух женщин, но мать Торнге навсегда осталась под завалом. Когда отец копал, надеясь отыскать семью, то обнаружил свою одежду. Все разумные эскимосы снимают на ночь одежду, связывают ее и вешают под потолок, чтобы туда не забрались вши. Хотя отец и нашел свои вещи, но сколько он не разгребал снег руками, так и не отыскал Ивалу, свою жену. Торнге поделился одеждой с другими, но на всех ее все равно не хватило. Они должны были полуголые отправиться за помощью, а весна стояла холодная. Ивалу и двух детей так и не удалось найти. Буря продолжалась. Трудно было предположить, что засыпанные снегом остались в живых. А вернуться сюда, в холод, без теплой одежды было нельзя. Много недель прошло, пока они, наконец, снова оказались в Паркер Сноу Бей и нашли под снегом мертвую Ивалу. Ветром смело снег с ее левого плеча и кисти руки. И в этих местах, пока она лежала, чайки поклевали мясо.
Много лет спустя Торнге женился на Авианганак и у них родилась дочь. Они назвали ее Ивалу, потому что всем было ясно, что дух матери Торнге возродился в ней. Маленькой девочке так хотелось быть Ивалу, что она постаралась родиться с большим красным родимым пятном, которое шло от плеча по руке до самой кисти, то есть, как раз в тех местах, где чайки склевали мясо с костей. Я рассказал, что сам много раз видел это удивительное пятно у нынешней Ивалу.
Рокуэлл снова переживал приступ отчаяния из-за того, что у него нет бумаги. Раз уж он не мог читать, то во всяком случае с удовольствием писал бы - он чувствовал себя таким несчастным без книг. Я с трудом упросил его не брать с собой книги из моей небольшой библиотеки в Туле. Другие китобои, по их словам, вполне обходились без книг. Они относились к книгам так же, как Семундсен, который говорил, что всегда берет с собой на судно библию, но только на тот случай, если кто-нибудь из моряков умрет во время путешествия. Семундсен утверждал, что человек потеряет уважение к священному писанию, если станет читать его каждый день, да к тому же он считал себя слишком занятым, чтобы заниматься каким бы то ни было чтением.
К счастью, у Рокуэлла не оставалось времени для скуки, так как в Паркер Сноу Бей мы задержались ненадолго. Вскоре представился случай продолжать путешествие. Нам пришлось сначала пройти мимо стойбища в фиорде, где в такое время года никто не жил. Я показал чужеземцам это место, чтобы они увидели, где только не селятся люди - даже на таких неприступных скалах, как здесь. Домики построены высоко на склонах утесов. Между входом в дом и краем отвесной скалы расстояние едва достигает метра, а уступ обрывается прямо в море; зимой внизу лежит лед. Каждый раз, когда я останавливался в стойбище и мне приходилось выбираться из хижины, я испытывал животный страх, хотя выползал на четвереньках. Я значительно выше эскимосов, следовательно, моя голова всегда оказывалась над пропастью, как только я начинал распрямляться. Когда эта узкая полоса покрывалась льдом, то проделывать такой маневр в темноте еще страшнее.
Однажды я пожаловался на это Квисунгуаку, у которого гостил. Он охотно согласился, что это место очень опасно для детей.