С этими словами Сельбибеим схватила с подоконника кувшин и, размахнувшись обеими руками, бросила в маму. Кувшин попал в голову матери. От стыда, горя и боли мама плакала, и я вместе с ней. С трудом поднявшись с постели, мама вышла за дверь, я прошмыгнула мимо госпожи следом за ней.
Мы ступили на проезжую дорогу в полной темноте. Наше будущее было так же темно, как эта безлунная ночь.
Сона замолчала, будто не в силах продолжить воспоминание о той темной ночи...
Минасолтан искренно переживала вместе с Соной.
- Что же дальше?
Сона очнулась от тяжких дум...
- Дальше... Что было дальше, пусть аллах не покажет даже заклятому врагу... Страх встретить по дороге волков заставил нас остановиться на окраине села, у последних домов. Чуть рассвело, я сняла немного паутины из-под низкой крыши амбара, и мама приложила к кровавой ссадине на голове, которую оставил тяжелый кувшин. Мы удивлялись тому, что рана не слишком глубока, могло быть хуже. Я перевязала рану головным платком, маме стало как будто легче.
Уже на дороге нас нагнал небольшой караван кочевников. Мы примкнули к кочевью и вместе с ним пришли в Шемаху. Кочевники скоро покинули город, а мы с мамой, у которой страшно воспалилась рана, жили во дворе Джума-мечети. Днем мы побирались на Базаре, а ночью прятались во дворе мечети. По ночам мама горела в жару. День за днем ей становилось все хуже и хуже, кровь отлила от лица, губы запеклись, глаза окружили огромные черные круги. Рана ее очень беспокоила. Мама таяла просто на глазах, как льдинка на солнце. Кожа обтянула скулы, лицо потемнело и ссохлось, я с трудом водила ее, она стала похожа на древнюю старуху. Теперь мы уже не могли обойти Базар с просьбой о милостыне, у мамы не было сил...
Однажды, когда мы собирали милостыню в одном из отдаленных кварталов, какая-то женщина, подавая нам хлеб, посоветовала устроиться к кому-нибудь в прислуги. "Правда, взять тебя может только тот, кто вначале откормит немножко тебя..." Мы с мамой были рады и таким словам. Мама улыбнулась мне, надежда ее не оставляла. А я обрадовалась, что ей стало немного лучше. Как я ошибалась! Пройдя совсем немного, мама неожиданно прислонилась спиной к какому-то дому, потом медленно сползла на землю и навсегда закрыла глаза. Последний свой вздох ей суждено было сделать у ворот танцовщика Адиля... Я громко закричала. Из ворот выбегали люди, увидеть, что случилось. Два-три человека помогли внести маму во двор дома, у которого она упала. Всем распоряжался немолодой седеющий мужчина. Женщины обмыли маму тут же, во дворе. Мужчина вынес из дома старые чистые простыни - саван для мамы... Слезы застилали мне глаза, когда под вечер этого страшного дня я брела вслед за чужими людьми, провожавшими в последний путь самого дорогого мне человека. Мужчина, оказавшийся хозяином дома, у которого мама скончалась, внимательно оглядев меня, взял за руку и до самого кладбища не отпускал. Сжалившиеся над нами люди отдали свой долг ушедшей из жизни несчастной женщине, я бросилась на свежий холмик с криком: "Заройте меня вместе с нею, куда я теперь пойду?"
До самой смерти не забуду: мужчины молча стояли, глядя друг на друга. Они, судя по одежде, были так же бедны, как и мы. Никто из этих бедняков не решился взять к себе в дом лишний рот. Тот, кто вел меня за руку на кладбище, подошел к могиле и поднял меня: "Пойдем со мной, девочка!"
Остальные мужчины виновато опустили головы... Следом за возвращавшимися в свой квартал я шла, глотая слезы.
Смерть матери в воспоминаниях Соны живой картиной вставала перед Минасолтан. Она нервно поглаживала руки Соны и плакала. Сона добралась в своем рассказе до учебы в доме танцовщика Адиля и склонила голову на колени Минасолтан... Мать поэта гладила трепещущие плечи и голову чанги, на которую утром смотрела с ненавистью и брезгливостью. Кончиком платка вытерев слезы на глазах, Минасолтан с нежностью и горечью посмотрела на Сону...
- Не плачь, бедное дитя, так уж устроено в мире, что матери покидают этот свет первыми, а дети остаются, чтобы помнить о них...
Минасолтан отвела в сторону локоны со лба Соны и поцеловала несчастную девушку. Ласковыми руками разглаживала морщинки на лбу, приглаживала мокрые растрепавшиеся волосы. Из материнских рук переливалась в Сону сила и любовь этой женщины...
Сона продолжала:
- Когда мужчина ввел меня в свой двор, встретившая нас женщина заплакала.
"Два часа назад перед нашим домом скончалась ее мать, мы сделали все, что могли: обмыли, одели в саван, похоронили... Но у нас нет лишнего хлеба накормить даже такого цыпленка, как она. Зачем ты ее привел?"
"Никто не хотел ее взять с собой, жена, мне стало ее жалко..."
"А кто нас пожалеет? На нас и так все косятся..."
"Аллах милостив..."
"Не очень он милостив, если оставил ее у порога нашего дома".
"Не нам с тобой судить действия всемогущего!"
Спустя некоторое время я узнала, куда привела меня судьба. В квартале Чужаков все знали дом учителя чанги - танцовщика Адиля. В квартале жили воры и мошенники, беглецы, не нашедшие счастья в чужих краях и ютившиеся в бедных глиняных мазанках в Шемахе, находили убежище скрывающиеся от суда, прячущиеся от властей виновные и невиновные, сбежавшие из тюрем. Здесь селились бедняки, пришедшие в город на заработки.
Когда в глубинах начинавшего темнеть неба загорались редкие первые звезды, жизнь в одноэтажных домиках замирала. Только в немногих окнах еле теплился слабый огонек, на случайных путников из темных подворотен лаяли собаки. Да и кому взбредет в голову появиться в этот час в страшном квартале?
Голоса муэдзинов, поющих азан на минаретах мечетей, не доносились до жителей квартала Чужаков. Верующие лишь по звездам определяли время утреннего намаза, по солнцу совершали полуденную молитву. Молла не захаживал в этот конец города. Никогда не встретишь здесь ни купца, ни лавочника, ни мастера-ремесленника...
Мать танцовщика Адиля, вдова Гюльзаман, в свое время пела на женской половине свадьбы. Как известно, мусульманская свадьба играется отдельно для женщин и отдельно для мужчин. Мужчины празднуют с женихом, женщины с невестой. Гюльзаман напевала танцевальные мелодии, а бубном отбивала ритм танца. Ее часто приглашали на свадьбы бедняков, молодая вдова своего единственного сына Адиля водила всегда за собой. Восьмилетний мальчик разводил во дворе небольшой костер и прогревал на нем бубен из бараньего желудка, специально обработанного и натянутого на обод. После пения матери мальчик обходил гостей и собирал магарыч, причитающийся певице. Адиль незаметно выучил все напеваемые матерью мелодии и песни, а со временем освоил и красивые танцы, которые танцевали на свадьбах молодые женщины и девушки. Миловидный худенький мальчик с длинными, до плеч, кудрявыми волосами был очень похож на девочку. Гюльзаман дала обет не стричь ребенку волосы до двенадцати лет, чтобы он увидел в жизни счастье. Часто, вернувшись домой после очередной свадьбы, Адиль танцевал понравившиеся ему танцы. Шалун натягивал на себя материнскую юбку, повязывал голову шелковым платком и становился точь-в-точь молоденькой кокетливой девушкой! Мать не могла удержаться от смеха. Однажды Гюльзаман решила позабавить женщин. Она перешила для него одну из своих юбок, сузила кофту и архалук, повязала голову красивым шелковым платком и в таком виде привела на женскую свадьбу. Новая "танцовщица" очень понравилась. Теперь мать вела свадьбы с помощью сына. Шуточные танцы, исполняемые мальчиком, очень развлекали веселящихся женщин, доставляли удовольствие, смешили до упаду.
Адиль обладал, без сомнения, актерским талантом: то он изображал строптивую, языкастую женщину, которая запальчиво с кем-то спорит, то жеманную гордую госпожу, которая пришла на свадьбу, а ей там ничего не нравится, но чаще всего перед гостями танцевала молоденькая кокетливая простушка.
Гюльзаман не уставала подпевать сыну. Женщины изумленно говорили: "Вот плутовка, всю свадьбу поет, будто горло ей кузнец Сафи выковал!"
А другие добавляли: "Хорошего мальчика вырастила, как танцует!"
Слава Адиля донеслась и до мужчин. Шемахинские кутилы заинтересовались танцором, но к этому времени подросший мальчик не ходил больше с матерью на свадьбы: юноше нечего делать в женском обществе, решили мать и сын.
Через несколько лет Адиль осиротел. Не помог Гюльзаман обет, она умерла, не оставив сыну ничего, кроме умения петь и танцевать. Пришлось ему присоединиться к группе музыкантов, играющих на свадьбах. Но шемахинские весельчаки, вспомнив, что Адиль танцевал перед женским обществом в былые годы, заставляли его переодеваться и танцевать перед ними в женских одеяниях. Теперь на мужских вечеринках, переодевшись в женское платье, Адиль танцевал и этим зарабатывал деньги. Занятие считалось недостойным и позорящим мужское достоинство, поэтому не было человека, который согласился бы отдать свою дочь замуж за него. До сорока лет Адиль жил одиноко. Однажды на Базаре он встретил немолодую женщину, которая пришла из села в город в надежде устроиться на работу. Адиль пригляделся к ней и решил жениться. Женщина дала согласие. Они поженились.
Теперь Адиль уже не танцевал. Он готовил танцовщиц для группы чанги. Из близких и далеких сел привозили к нему девочек-сирот, Адиль менял им имена, они жили в его доме, он их кормил, одевал, учил азам грамоты, но главное: Адиль преподавал им правила народного танца. Со временем группа шемахинских чанги стала известна во всем Ширване и даже в других городах, в Баку, в Щеки, в Гяндже и в Шуше. Теперь группу приглашали на свадьбы богачей и беков. Адиль все время искал новых учениц, стараясь, чтобы они были музыкальны и пластичны.
Дом Адиля отличался от других домов квартала. В нем были большие комнаты, в которых девочки учились танцевать, были поменьше, где ученицы спали. Во дворе дома был разбит цветник среди фруктовых деревьев. Двор окружал высокий глиняный забор. Адиль накопил приличную сумму, чтобы купить в городе в лучшем квартале дом, но не находилось охотника иметь дело с чанги и их учителем. Поэтому он продолжал жить в квартале Чужаков.
... Сона перелистывала страницы своей жизни в доме Адиля. Она попала к нему в дом в переломное время, когда он только начинал учить детей. В первые дни своего пребывания в новом месте Сона молча наблюдала за уроками, которые чередовались выступлениями. Адиль не неволил девочку. Она сначала стеснялась чужих людей, терялась. Чуткая к прекрасному, она постепенно подпала под власть музыки и незаметно подключилась к остальным ученицам. Очень скоро и Адиль и музыканты поняли, что перед ними талант, самородок. Маленькая девочка, только недавно научившаяся двигаться под музыку, танцевала с таким самозабвением, что не видела окружающих. Ее движения сливались с музыкой, точно передавая малейшие оттенки и переливы музыки. Худенькое личико освещалось каким-то внутренним светом. Все понимали, что в будущем ее ждет большой успех. Она освоила все тонкости танца; Адиль диву давался, откуда она знает то, что ему неведомо. Иногда, рассердившись, он кричал на других девочек:
- Ты слепая? Маленькая девочка понятливей тебя.
Адиль не стал менять имя Соны. Сона - лебедушка, пусть остается со своим именем. Время шло. Год от года Сона становилась все красивее. Теперь уже никому в голову бы не пришло называть ее "цыпленком". Она превратилась в украшение шемахинских меджлисов, свадеб и вечеринок. Ее танцы приносили наибольший доход Адилю...
Сона, задумавшись, умолкла. Минасолтан сочувственно покачала головой, а в душе подумала: "Бедное дитя! Сколько горя выпало на ее долю!.. Лучше бы она умерла вместе с матерью... О аллах, что я говорю! Все в твоей власти!"
Когда Сеид Азим вместе с матерью Минасолтан вернулся из Дагестана в Шемаху, Сона уже покорила всех красотой и танцами. Слава о Соне пошла по свету, когда она в первый раз появилась на только что открытых музыкальных вечерах Махмуда-аги. Все присутствующие затаив дыхание восхищенно смотрели на нее. Махмуд-ага оберегал девушку от грязных посягательств и предложений, щадил ее гордость и талант.
В наступившей тишине слышалось тяжелое дыхание Соны. Минасолтан поднялась, чтобы разогреть чай. Через минуту она вернулась в комнату, чтобы слушать дальше печальный рассказ.
- Больше всего я страдала оттого, что нас никогда не пускали на траурные посиделки, куда приходят поплакать знакомые и незнакомые, родные и чужие. Похороны и поминки заставляют людей вспоминать не только покойного, но и собственную жизнь, объединяют людей в горе. Мне казалось, что если я приду и поплачу вместе со всеми, то люди не будут так чуждаться меня. Но для всех я хуже паршивой собаки... Однажды от обиды я чуть не сошла с ума. Нас повезли на свадьбу. Мы много танцевали. Утомившись, я прошла в боковую от зала комнату, чтобы отдохнуть. Молодые женщины и девушки с любопытством разглядывали меня, но не заговаривали. Я присела, но девушки не приближались ко мне. В комнате кроме молодежи находилась очень красивая статная женщина средних лет, она наклонилась к одной из вошедших вслед за мной и тихо спросила: "Кто это?" Девушка тихонько сказала: "Чанги". При этом слове красавица быстро прикрыла лицо шалью. Будто в комнату вошел посторонний мужчина. Она отшатнулась от меня как от заразы! От чумы! Лучше бы я умерла, чем испытать такое... Я отказалась от принесенной мне еды и снова вернулась в комнату для гостей. Не помню, как я танцевала в тот вечер, все для меня подернулось черным туманом. И теперь еще помню полный страха и презрения взгляд той женщины...
- За что такие страдания тебе, бедняжка?..
Когда Минасолтан вошла к Соне с подносом, девушка спала. Опустив обессиленную голову на мутаку, она забылась беспокойным сном.
- Бедняжка... Как ты страдала...
"Бедняжка" - так теперь в душе Минасолтан называла Сону. Она с присущей только матерям осторожностью тихонько притворила дверь и унесла чайный поднос. "Пусть вздремнет немножко, глаза передохнут от слез... Есть аллах, есть и его милость, а до тех пор мой дорогой сынок что-нибудь придумает, аллах подскажет!... Если случается пережить подряд пять темных дней, то придут и подряд пять светлых дней тоже... Может быть, аллах милостивый простит бедняжке ее грехи, она даст зарок и вернется на путь праведный..."
Мысли бежали одна за другой, а руки Минасолтан проворно заворачивали в нежные виноградные листья мясной фарш. Долма - голубцы в виноградных листьях - любимое блюдо Сеида Азима. Надо еще успеть к его приходу растереть чеснок с простоквашей, чтобы полить готовую долму.
Уже смеркалось, когда Сеид Азим вернулся домой. Едва переступив порог, он понял, что атмосфера в доме совершенно изменилась. Он почувствовал перемены в голосе матери.
- Ну, как, мама, никто не приходил?
- Нет, детка, никто не приходил. К счастью, сегодня даже не стучали в нашу дверь...
Крепко обняв мать за плечи, Сеид Азим улыбнулся: