Алмухтар очень аккуратный и чистоплотный человек, каким и должен быть чайханщик. Его чайхана славится прекрасно заваренным чаем. Этой обязанности он не доверяет никому. Заваривает чай всегда сам Алмухтар. Один из его помощников - ученик Сейфи - кипятит у дверей гигантские медные самовары. На крики купцов: "Ага Алмухтар, два чая!", "Ага Алмухтар, один чай!" откликается Сейфи. Он ловко выстрАйвает на медном подносе чайники, предварительно налитые Алмухтаром, и пиалы и бежит на голос заказчика. Сейфи собирает и моет посуду, Алмухтар занят только завариванием чая и сбором выручки. В питихане второй помощник Алмухтара наливает готовый пити в горшочки и ставит горшочки в тендыр и по мере необходимости по указанию Алмухтара устанавливает горячие горшочки на поднос Сейфи, а тот разносит пити заказчикам.
Огромные самовары заливает водой и поднимает сам Алмухтар. Он хотя и невысокий, но очень сильный человек, гигантские самовары кипящими устанавливает на деревянную подставку. В молодости он много раз участвовал в богатырских схватках на свадьбах, он и сейчас любит борьбу, но теперь это не подобает его положению и возрасту. Чайханщик очень набожный человек, подобно Гаджи Кадыру у него есть мечта: собрать необходимое количество денег, чтобы отправиться на поклонение мусульманским святыням. Во время мухаррама месяца траура по убиенному имаму Гусейну - Алмухтар, как и другие фанатически верующие, с таким рвением истязает себя, что целый месяц после траура с его спины и груди не сходят синяки и ссадины.
В самом центре Мануфактурного ряда стоит заглянуть в небольшой магазин, который ничего общего не имеет с аршинными товарами, с торговлей шелком и полотном. Этот магазин принадлежит торговцу книгами Мешади Гуламу. Он тоже поклонялся святым местам, но посетил не Мекку и не Кербелу, а совершил паломничество в Мешхед, и оттого Гулама зовут Мешади Гулам. У Мешади Гулама есть и прозвище. Со своей неизменной склонностью дарить всем новые клички шемахинская публика называет Мешади Гулама "Золотой Гулам" за меткое, сказанное вовремя золотое слово.
В магазин Мешади Гулама приходят поэты и любители поэзии. И хоть Шемаха во многих странах славится своим шелком, любители книг и поэзии в этих далеких странах знают книготорговца Мешади Гулама. В самых крупных городах Востока каллиграфы, составители диванов - сборников стихотворений, принадлежащих одному автору-поэту, переписчики дорогостоящих коранов и красочно орнаментированных книг заочно знакомы с Мешади Гуламом. С караванами торговцы книгами пересылают ему для продажи в Шемахе жизнеописания великих людей, книги по истории и географии, знаменитые поэмы Фирдоуси и Навои. Мешади Гулам заказывает у местных каллиграфов из Шемахи, Гянджи и Шуши "Хамсу" Низами Гянджеви - пять знаменитых поэм, и снова караваны везут книги, но теперь от Мешади Гулама в дальние страны.
Мешади Гулам знает вкусы своих клиентов. Хотя прибыль у Мешади Гулама невелика, торговля у него не в застое, ничего не залеживается на полках. В книжном магазине всегда много народа: здесь и купцы, прибывшие с грузами в Шемаху, здесь и шемахинцы - любители поэзии. В зимние месяцы, когда покупателей на Базаре немного, к Мешади Гуламу приходят и соседи-лавочники, послушать стихи, которые книготорговец охотно читает. У Мешади Гулама было одно увлечение: эпиграммы и памфлеты. Стоит ему услышать или прочитать у кого-нибудь новую эпиграмму, как Мешади Гулам записывает ее, а потом просит шемахинского каллиграфа и "немножечко поэта" Наджафгулу переписать красивым почерком. Книготорговец держит в тайне имена любителей этих эпиграмм, которые покупают у него переписанные Наджафгулу листки. Копии эпиграмм он хранит у себя. Продавая ценителю, Гулам просит сохранить в тайне и свое имя.
Специально для Мешади Гулама купец Гаджи Асад заказывает у своих знакомцев, караванщиков-арабов, марокен - тисненый сафьян из Марокко, идущий на переплеты я дорогих коранов и сборников знаменитых поэтов.
Я думаю, что достаточно познакомила вас с обитателями Мануфактурного ряда, впрочем, нет, я совсем забыла об одном человеке. Хотя он и не владелец чайханы или мануфактурной лавки, и вообще у него нет собственности ни на одном из рядов Базара, но вся жизнь этого человека связана с Базаром, с жизнью самой Шемахи. Это водонос Багы, прозванный, так уж водится в Ширване, где каждый имеет прозвище, Сарча - воробей. Сарча Багы разносит воду по домам и лавкам. Никак не можешь себе представить, как маленький, хилый, тщедушный человек поит водой целый город. Его босые растрескавшиеся красные ступни без устали снуют за покорным ослом в течение всего года от родника по улицам Шемахи к базарным рядам и обратно. Подумайте, сколько ему предстоит перелить воды в казаны, тазы! Наполнив у родника свои кувшины, Сарча Багы осторожно устанавливает их в хурджины, висящие с обоих боков осла, закрывает крышками и везет в город. Как только у входа в Базар раздается пронзительный крик Сарча Багы, ученики лавочников тотчас выносят к дверям посуду для воды. У дверей и ворот его поджидают хозяйки и служанки. Заслышав призывный клич водоноса, они проворно выставляют за ворота посуду и благодарят Сарча Багы.
Ну, теперь, кажется, наше знакомство действительно состоялось. Запомните только большое двухэтажное здание в самом конце Мануфактурных рядов. Это шемахинский караван-сарай, принадлежащий местному аристократу Махмуду-аге. Перед ним на возвышении разбит цветник, садовник Махмуда-аги присматривает за цветами. И Махмуду-аге, и гостям караван-сарая нравятся цветы под окнами.
От караван-сарая Махмуда-аги до Грузинского базара рукой подать. Налево от цветника в гору идет улица. Чуть ниже Джума-мечети и начинается Грузинский базар, начинается двухэтажной аптекой с огромными светлыми окнами. Известно, что аптека принадлежит образованной грузинской госпоже, но никто ее никогда не видел. Верхний этаж с большими светлыми комнатами арендует армянин-фармацевт, в нижнем этаже - питейное заведение. Оно привлекает к себе молодых шемахинцев. И хотя события, о которых я хочу рассказать, происходили не здесь, но влияние на жизнь Шемахи это питейное заведение все же оказывает.
А теперь, я надеюсь, наше предварительное знакомство с Базаром, а заодно и с городом, хоть и затянулось, но было все же необходимым, - и оно подошло к концу. Вы узнали кое-кого из тех, кому предстоит сыграть свою роль в нашем повествовании. Но мы совсем не говорили о наших главных героях, жизнь которых заставила меня взять в руки перо. Моих главных героев вы увидите потом. Итак, как говорится у нас в народе, желаю вам терпения, а себе - умения.
ПЕРВЫЙ ЭКЗАМЕН
Десяти - и тридцатилинейные керосиновые лампы, только войдя в моду в Шемахе, загорелись и в доме Махмуда-аги. На высоких и низких подставках, сделанных из розового, салатного, голубого фарфора и фаянса, сверкали начищенные стекла. Широкие фитили, ровно подрезанные, горели ярким пламенем. Похожие на вазы лампы украшали гостиную Махмуда-аги. Сегодня здесь ждали гостей.
У стен просторной комнаты стояли шкафы, украшенные ажурной резьбой. На полках теснились большие и маленькие фарфоровые пиалы, сосуды из молочного стекла, вазы, графины, сахарницы из цветного стекла, вставленные в серебряные подставки. Горкой высились английские фаянсовые плоские тарелки, специально для плова купленные хозяином в Баку. Полы гостиной устланы пушистыми коврами, вокруг ковров направо и налево от входной двери специально для гостей приготовлены мутаки, подушки, тюфячки в расшитых бархатных чехлах. В одной из ниш стенного шкафа высятся стопкой сложенные одеяла, стеганные по пестрому муару и атласу. На мраморной надкаминной полке - кальян ширазской работы. Перед камином в ожидании гостей расположилась группа музыкантов и танцовщиц. Музыканты - тарист, зурнач, кеманчист, барабанщик, - усевшись на низкой тахте, тихонько настрАйвали инструменты, слева от них присели на ковер восемь девушек-танцовщиц, совсем рядом с ними устроилась на тюфячке певица с бубном в руках.
Хозяин дома Махмуд-ага приветствовал каждого входящего гостя и любезно показывал место, куда приглашенный усаживался. Согласно обычаю, хозяин собственноручно передавал вновь пришедшему стакан чаю, принесенного слугой, как только гость переступал порог гостиной. Гость выпивал чай, и Махмуд-ага любезно беседовал с ним.
Когда Сеид Азим впервые переступил порог гостиной Махмуда-аги, он тотчас отыскал взглядом своего приятеля Рза-бека, пригласившего его на торжество к Махмуду-аге. Молодой человек пришел сюда втайне от матери только по настоянию Рза-бека и своего друга Тарлана - сына купца Гаджи Асада.
Рза-бек, наклонившись к Махмуду-аге, что-то ему сказал, тогда хозяин с доброжелательной и сердечной улыбкой обратился к Сеиду Азиму и предложил ему сесть рядом с Тарланом. Передавая молодому человеку стакан чаю, Махмуд-ага внимательно всмотрелся в нового гостя. По его лицу угадывались и волнение, и смущение. Молодой мусульманин из достойной, принадлежащей к потомкам пророка семьи, на что указывает обращение "Сеид", никогда не видел чужих женщин, сидящих рядом с мужчинами с открытыми лицами. От стыда Азим покраснел, он чувствовал какое-то странное волнение. Не знал, куда девать руки. Все, что Сеид Азим увидел в гостиной Махмуда-аги, никак не вязалось с теми наставлениями, которые он выслушивал постоянно от своей матери. Ей определенно придется не по душе его сегодняшний визит. Он украдкой оглядел молодых мужчин, сидевших рядом с ним, по их возбужденным лицам угадывалось нетерпение. Гости пили чай, вполголоса беседовали, но музыка и танцы пока не начинались. Видимо, кого-то ждали.
У дверей возник какой-то шум, Махмуд-ага поднялся с мутаки, за ним и другие гости поднялись на ноги, кто-то прошептал на ухо Сеиду Азиму:
- Сегодня настоящий меджлис! У Махмуда-аги заграничный гость, то ли француз, то ли русский. Наверно, это его ждали!
Махмуд-ага пошел навстречу человеку, стремительными шагами вошедшему в комнату. Он отличался от всех присутствующих одеждой, внешним обликом, манерой держаться. Хозяин встретил гостя посреди комнаты, пожал протянутую ему руку и заговорил с ним на непонятном Сеиду Азиму языке. Продолжая держать гостя за руку, Махмуд-ага подвел его к широкому низкому табурету, покрытому ковровой тканью, и усадил.
- Господа, мой гость - князь Григорий Григорьевич Гагарин. - И тут же обратился к князю по-русски: Извините, князь, я вас хочу представить нашей публике. - И продолжил на своем языке: - Наш гость очень уважаемый человек, объездил всю Европу, жил в Париже, Риме, Стамбуле. Он - представитель профессии, которой у нас нет, которая недоступна нам, мусульманам. Князь Гагарин - художник, портретист. Я сейчас попытаюсь объяснить, что это такое. Наша религия запрещает воспроизводить человеческие лица, поэтому наши художники свое мастерство вкладывают в оформление коранов, книг. Кто был в лавке у Мешади Гулама, тот видел красочно орнаментированные сборники стихов. Наш гость приехал к нам на Кавказ не впервые. Еще в годы войны с горцами он сам отважно сражался с мятежниками и, как художник, сохранил потомкам лица героев и сцены боев. Сейчас князь - гость царского наместника на Кавказе, князя Воронцова. Мы рады, что он приехал к нам, чтобы нарисовать нас, шемахинцев, запечатлеть на картинах наши лица, приметы нашего быта и жизни. У христиан это разрешено.
Новопришедший приковал к себе взгляды всех присутствующих. Он понимал, что хозяин дома Махмуд-ага рассказывает о нем, и прислушивался к звучанию незнакомого языка. Будто чувствуя вину за то, что внес сумятицу, князь смущенно улыбался. Светлоглазый и светловолосый, с тонким нервным лицом, он с интересом разглядывал комнату и гостей. Задержал взгляд на высоком молодом человеке с добродушной улыбкой и горящими щеками.
Костюм князя резко контрастировал с одеждой шемахинцев. На госте был светло-серый сюртук, застегнутый на все пуговицы. Лишь он один сидел с непокрытой головой, в отличие от остальных, не снявших папахи. Видимо, знакомый с местными обычаями, туфли он снял у входа. Цепкий взгляд его перебегал с одного лица на другое, с одного предмета на другой. Он внимательно осматривал все, каждую вещь, красочные одежды женщин и музыкантов. Присутствующие видели гостя впервые, но его пытливый взгляд не смущал их, казалось, что он каждому предлагает свою дружбу.
Сеид Азим понял, что меджлис-торжество началось, слуги собрали пустые стаканы на подносы и унесли. Махмуд-ага дал знак, и музыканты зАйграли. Одна из девушек поднялась и вышла на середину комнаты. Танцевальная мелодия повела ее за собой. Сеид Азим услышал громкий шепот: "Сона! Сона!" Тарлан тихо сказал на ухо Сеиду Азиму: "Сона - лучшая из чанги".
"Чанги". Сеид Азим не раз слышал это ругательное слово. "Чанги развратница, чанги - бесстыжая, чанги - злодейка". Так вот она какая "чанги".
Тонкое красивое лицо девушки, казалось, светилось изнутри. Нежная, как лепесток чайной розы, кожа, чуть розовые губы. Наряд девушки только подчеркивал удивительную грациозность ее походки и движений. Поверх светлой шелковой блузы с широкими разлетающимися рукавами был надет из кармазина, красной тонкой шерсти, архалук - туго стягивающий стан жилет с короткими рукавами. Из-под длинной темно-вишневой атласной юбки выглядывали маленькие ступни в пестрых шерстяных носочках. Узкий серебряный поясок подчеркивал тонкую талию. Прозрачная бенаресская шаль, подхваченная изящной золотой диадемой, ниспадала на плечи вместе с длинными черными косами. Лоб обрамляли мелкие кудри. Наряд Соны дополняли золотые ожерелья, висящие подобно тычинкам цветка, серьги прекрасной работы.
Разговоры прекратились, все взгляды были устремлены на Сону. Убедившись в том, что привлекла внимание всех участников меджлиса, Сона, приложив правую руку к груди, низко поклонилась и начала свой танец. Сначала, слегка покачивая бедрами, она сделала первый круг, потом, все убыстряя темп, поплыла по комнате. Легкий шелк юбки не скрывал очертаний высоких стройных ног, взлетели над головой тонкие руки, соединились изящные кисти, и вот они уже под подбородком, блестящие миндалевидные глаза только следят за движениями рук, горделивая голова не шевельнется.
Девушки-танцовщицы, не скрывая интереса, следили за каждым движением Соны. Их красочные наряды заметно уступали наряду Соны, только на двух чанги - Ганди и Бадам - было так же много золотых украшений, но красотой с танцующей чанги могла сравниться лишь самая молодая - Ниса. Девушки покачивались в такт движениям Соны, тихонько подпевали.
Гости с восхищением следили за танцем красавицы. В такт мелодии прищелкивали языками и ударяли в ладони, то и дело слышались возгласы: "Ай, молодец!", "Прекрасно!", "Великолепно!"
Гость Махмуда-аги князь Гагарин неотрывно следил за всем происходящим. Он незаметно открыл альбом и зарисовал в него все, что привлекало его внимание: позы танцующей Соны, непринужденно сидящих девушек, одежду слуг и гостей. Лицо его раскраснелось, он стремительно делал зарисовки, переворачивая страницу за страницей. Все надо сохранить в памяти, впитать как губка на будущее. Его покорили и музыка, и танец, необычная, яркая красота женщин, степенность в поведении молодых мужчин, таких свирепых с первого взгляда. Он непременно создаст галерею восточных красавиц.
А Сона будто не слышала голосов, не видела следящих за ней глаз. Музыка, набирая силу, от плавной, текучей мелодии перешла к буре. И Сона, чувствуя ее переходы, всем существом передавала их в танце. Бедра ее описывали быстрые ритмичные круги, теперь ноги ее не бежали куда-то, а помогали телу вибрировать. Показалось, что нежная истома сменилась бурной страстью, теперь танцевала каждая клеточка женского тела. Пара извивающихся вокруг нее как змеи кос, завитки волос на лбу взлетали в такт движениям бедер. Щеки пылали, глаза были полуприкрыты, тело источало возбуждающий запах мускуса - восточных благовоний. На висках и у насурьмленных бровей появились мелкие капельки пота, но усталости не чувствовалось в танце.
Молодой Сеид Азим был покорен чарующим танцем красавицы. Он понимал, что видит совершенство и тела, и танца. Именно так должна выглядеть пери из сказок, принцесса из снов, гурия, которую суждено увидеть правоверному мусульманину в миру ином. А тут гурия во плоти. Меджлис в доме Махмуда-аги показался уголком воображаемого рая.
Сеид Азим ощущал двойственность, разлад с самим собой. В мозгу жили догмы, считающие грешным этот танец, грешной женщину, танцующую перед другими людьми. Но разве может такая красота и гармония быть грешной? Сеида Азима потрясло увиденное и услышанное им впервые. Сомнения смущали его душу: "Если ты приносишь человеку радость, на время заставляешь его забыть о заботах повседневной жизни, почему, почему твое искусство, твой дар - это грех? Сона! Почему ты считаешься низшим существом? Почему "чанги развратница"? Почему "чанги - бесстыжая"? Почему грешно смотреть на тебя, наслаждаться твоим волшебным танцем? Чем райские гурии отличаются от тебя? Только тем, что они обещаны на том свете, а ты, Сона, здесь, рядом... Сеид Азим понимал, что мысли его богохульство, но не мог не сомневаться. В нем будто спорили два различных человека, противоречивших один другому, то, что один утверждал, другой отбрасывал.
Вопросы... Вопросы без ответов. Он не мог найти правильный ответ. Это вопрос не из тех, о котором можно посоветоваться с кази - мусульманским судьей. И у ахунда ответа не получишь. Разве мало Азим наслушался советов, когда к его деду - ахунду приходили религиозные люди за нравоучительной беседой. Особенно запомнился Мешади Имамгулу, старик, чья память с возрастом ослабела, и он ошибался при сотворении намаза. Мешади Имамгулу часто приходил в комнату деда. Скинув в дверях шлепанцы, переступал порог, держась рукой за стену, с трудом, кряхтя, как старый верблюд, переваливаясь, опускался на колени. Подпихнув другой рукой под свои тощие ноги тюфячок, он долгое время приходил в себя, успокАйвал учащенное дыхание, потом, не сразу, проводил узловатой рукой по белой как снег бороде, привычно осенял лицо ритуальным молитвенным прикосновением перед началом беседы с высоким по положению и знаниям мусульманским священнослужителем:
- Ахунд-ага, да будет аллах милостив к тебе, сомнение у меня между второй и третьей молитвой...
Дед долго и терпеливо объяснял. Мешади Имамгулу, не надеясь, что запомнит на будущее объяснения ахунда, начинал подряд повторять всю фразу, произнесенную дедом:
- Если сомневаешься между второй и третьей молитвой, нужно... - Но что нужно, он уже запомнить не мог.
И ахунд терпеливо повторял все сначала. А маленький Азим, сидящий в углу и учивший до того с дедом азы мусульманской премудрости, еле сдерживался, чтобы не сказать гостю: "Эй, сын покойного, лучше лишний раз помолись, чем столько раз переспрашивать!"
Однажды Мешади Имамгулу пришел выяснить очень странный вопрос. Едва переступив порог, он начал причитать:
- Ахунд-ага, да поместит аллах твоего высокочтимого отца в рай, со мной несчастье приключилось, несчастье приключилось...
- Снова сомнения одолели? - чуть слышно спросил ахунд...
- Нет, нет, ахунд-ага, с тех тор, как, по совету дочери Кербалаи Расула, подавая хлеб нищему, я от этого хлеба отломил кусочек, разделил на две части, один тут же съел, а другую половину положил под подушку, память у меня улучшилась, я больше в намазе не ошибаюсь, и сомнения покинули меня.
- Так что же привело тебя, почтенный, ко мне?
- Ох, несчастье случилось, ох, несчастье случилось! Господин ахунд! Сейчас я поведаю тебе все. От ночного дождя дорогу развезло, ни пройти, ни проехать. Вышел я поутру из дому вниз к площади весов. Впереди меня шел молоканин, ну тот, что на мельнице мастером, молоканин Василь, он шел, с трудом выдирая ноги из месива, в которое превратилась дорога, а я старался не наступать на его след. Но вдруг из-под ноги этого неверного брызнула фонтаном грязь и попала на мою чистошерстяную длиннополую абу, а эту абу я купил и освятил в святых местах, в Мешхеде, у могилы имама Рза. Теперь не знаю, как быть: вычистить, когда грязь высохнет, или постирать? Если вычистить грязь, вдруг останется частичка, незаметная глазу, и тогда аба будет все равно осквернена, а это мне не по сердцу, вот я и пришел к тебе за советом, ахунд-ага. Ведь и стирать верхнюю одежду трудно! А без абы мне в холодное время не обойтись...
Чтобы успокоить Мешади Имамгулу, ахунд сказал:
- Абу следует почистить так, чтобы ничего не осталось. От сухого сухому ничего не будет, слава аллаху...
Но Мешади Имамгулу не мог успокоиться.
- Но ведь грязь попала вместе с водой, а вода промочила ткань! А ткань чистошерстяная, ручной выделки, из Мешхеда!
Тут уж раздражение овладело не только маленьким Азимом, но и самим ахундом. С сожалением взглянув на жалкого, невежественного собеседника, ахунд терпеливо сказал:
- Конечно, вода была, но она испарилась, ее больше нет.