В ящике, что под вагоном, происходит горячий спор Чижика с Ребровым. Ребров отстаивает бензиновую тягу, Чиж - конскую.
- Поймите, Ребров, навоз, то есть, конские эти яблоки, удобряет почву и органично вписывается в круговорот природы, а что ваши выхлопные газы делают? И потом - лошадь - ведь ее поднять можно на руки, как женщину, хоть и тяжело, а в вашем автомобиле столько весу, что даже пустой он так ревет и мнет землю, и столько жрет бензину, что теряется всякая вера в смысл этой затеи с внутренним сгоранием. А ведь давит, подлец, всех под себя без разбора. Лошадка сенца похрумкает - и сыта, а есть не станет, все одно сену тому пропадать. Для автомобиля же мы из-под себя роем, так что вот-вот провалимся. Ну, Ребров, соглашайтесь!
- Да мне-то фиг ли, Чижик. Но тяга, тяга-то какова!? Шик! Опять же рожу выставишь ветру - красота! Или баба навстречу голосует - не захочешь и лошади. А со средой-то, хрен с ней! Проветрится среда. Давай-ка мы с тобой лучше беленькой хлопнем. А то я себе все зубы сбил дрожавши. Я ведь, Чиж, прежде-то бывало без пол-стакана на линию не выходил. Мне без куража езды не надо.
- Вот поэтому, Ребров, столько аварий и жертв. Надо было ваши права отобрать.
- Вот тут ты, Чиж, ошибся! Это молодежь зеленая портит нам цифру. А старик, опытный водитель, наоборот с полстакана крепчает, глаз, веришь ли, делается, как шило, руки, что тиски, едет - как песню поет, следа даже не оставляет, одно дуновение.
Ребров вынул бутылку с двуглавым орлом, и оба по очереди приложились к горлышку. Сделалось теплее.
Ребров расправил грудь, подложил обе руки под голову и внезапно затянул песню.
Поддержанная стуком колес, она окрепла и вырвалась из ящика наружу, в степь, покрывая прочие железнодорожные звуки.
Чиж, захваченный лихой, раздольной мелодией, взялся подтягивать вторым голосам. Не зная слов, он выкрикивал некие зычные звуки, шедшие откуда-то с самого дальнего дна, где хранились, еще с праотеческих времен, придавленные и почти угасшие, но теперь вдруг пробившиеся, опрокинувшие все и летящие из души, зажигая все существо слепым восторгом.
Спроси в этот миг он или кто другой у Реброва: - Что за песня? Где услышал? - Не знал бы опытный Ребров, откуда и что за песня... Наверное, он решил бы, что так и родился с ней и, пожалуй, песня эта, живя в нем, и вывела его на шоферский путь. Ведь не вагонные же доски видел перед собой Ребров, а мчащуюся дорогу да убегающий вдаль горизонт.
Возможно еще, что мотив чудесным образом содержался в химии напитка, который полстаканами пропитывал всю жизнь Ребровскую грудь. Бог знает.
Многие из пассажиров загрустили тогда в своих купе, думая, что это сердце ноет в груди, и не зная, что это достигла их ребровская песня.
Еще некоторое время спустя, когда уж и песня закончилась, и намолчались оба досыта, Ребров спросил:
- А что, Чижик, верно Каверзнев наш Шаляпина видел?
- Да, Ребров, да! Представляешь?! Мы-то с вами проболтались черт-те где, а он!.. Вы вот где были в тот день?
- Я-то? Эх-ма, Чиж, был я, верно, в одном доме. С фонарем дом. Но тебе про это знать не нужно. Ты, парень не то, что я. Но... конечно, можно бы и на Шаляпина сходить, стоило того.
- Конечно! - воскликнул Чиж. - Шаляпин ведь гений! Я-то по художникам ходил, по разным.
- Ну? Хорошие были?
- Как посмотреть...
- Посмотреть, да сказать. Я, Чижик, и сам рисую немного карандашом и так сужу: когда гладко писано, Шишкин там, Петров, хороший, стало быть, художник. А коли мазки на картине - то худой.
- Ребров! - возмутился Чиж, - Если не ваше пение, я бы вытолкал вас из ящика за эти слова! Очень даже прекрасные бывают мазки, от них ведь ритм зависит. А чтобы картину понять, на нее все человечество должно любоваться лет сто, не меньше. Поэтому публика никогда не знает, кто из современников чего стоит. Ну и корешизм еще влияет...
- А как корешизм влияет? - спросил Ребров, но ответа не узнал, так лязгнул, громыхнул и резко снизил скорость вагон, столкнув собеседников лбами. Снаружи послышался разбойничий свист и ружейная стрельба, которая вскоре стихла, и рядом с вагонами застучали многие лошадиные копыта.
Ребров до пояса вылез из ящика, рискуя свалиться под колеса, рядом высунул голову Чиж.
Вдоль вагонов, освещенный оконным светом, скакал человек с голой головой, короткими усами, в кожаном бушлате и с рупором.
Поезд стал. В окнах показались пассажиры, которые справлялись, в чем дело, почему остановка и стрельба?
- Ды-ык!!! Елы-палы!!! Ограбление! - оглушительно орал в рупор всадник, которого почти все сразу узнали по газетным фотографиям и заголовкам. - Вылезай все как один наружу и становись в ряд!
Пассажиры нехотя полезли с мест и начали строиться у насыпи. Многие выкрикивали возмущенные фразы в том смысле, что, мол, как не стыдно?! Какой пример вы подаете молодежи?! Устроились бы лучше на службу, чем ограбления устраивать! Айя-яй! - и тому подобное другое.
В то же время сопровождавшие его дюжие молодцы, пряча бессовестные глаза и отворачивая морды, полезли все же в вагоны грабить и уж было совсем ухватились за некоторые особенно толстые и гладкие чемоданы, как вдруг раздался с одной площадки веселый женский крик пополам со смехом:
- Котовский! Это уж не меня ли вы так встречаете?! Тогда вы совсем балбес! Господа! Расходитесь по местам и не беспокойтесь, это была только милая шутка!
Обернувшись, все увидели очаровательную княгиню Беломоро-Балтийскую с белым зонтиком и болонкой в руках.
- Ды-ык! Ну ты, елы-палы!!! - завопил Котовский, скорбно откидываясь в седле и чуть не падая с лошади. Затем с досадой стукнул себя по колену: - Мне ж агенты довели, будто ты с этим, с графом Артамошкой Меньшиковым шашни закрутила и поездом катишь. Хотел ему башку свернуть, да баб пошугать. Га! Княгиня! - затянул он опять свое и, бросив рупор, потянулся к ней за поцелуем.
Досыта намяв княгине плечи и бока и, невзирая на визг болонки, измусолив женщину, Котовский махнул рукой и скомандовал:
- Эй! Подавай авто!
Тут же появился лакированный автомобиль, запряженный тройкой лошадей. Лошади рыли копытами землю, грызли удила и от избытка сил нарывались на неприятности от кучера, то есть делали все то, что и положено делать здоровым ездовым лошадям.
- Послушайте, Котовский, а почему лошади? Я не сяду с лошадьми!
- Дык! - развел руками атаман, - Шофера ж нету...
- Меня возьмите! - заорал вдруг из ящика Ребров. - Я шофер первый класс!
- Елы-палы! - изумился Котовский, - Что за чудеса? А ну! указал он подбежавшему Реброву на руль, - рульника!
Ребров уселся за баранку, с важностью нацепил лежавшие на сиденье громадные квадратные очки и, подождав, пока отпрягут коней, запустил мотор. Некоторое время он прислушивался к звуку, потом газанул и лихо проделал круг, восьмерку, еще круг, затем тормознул, вывернув авто дверцей к ногам Котовского.
- Орел! Беру! - резюмировал атаман, но тут послышался голос Каверзнева:
- Э-э, Ребров! Вы что же это? А к Терентию вы уже не собираетесь?
- Да, Ребров, а как же мы? Вы нас бросаете, отвечайте?! добавил подошедший Чижик.
Ребров важно вылез из машины и, козырнув, обратился к Котовскому:
- Атаман, позвольте с друзьями пару слов?
- Валяй, - разрешил Котовский и полез в автомобиль, подталкивая перед собой княгиню.
- Ребята, Лепа, Чиж, - бросился к товарищам Ребров, - ну на хрена мне Терентий, когда я его и не видел никогда, да и вообще... Тяга-то почти та же, и при том всем никакого ГАИ! Рассуди сам, Каверзнев. И еще, - Ребров снизил голос, - как империалистическая грянет, так в шоферах я, как пить дать, сделаюсь Георгиевским кавалером. Шик?!
- Шик-то оно, конечно, шик, - задумчиво согласился Каверзнев, но мы с Чижом привыкли к тебе, да и шофер ты, что надо. Скучать будем без тебя, мазурика.
Ребров шмыгнул носом, обнял Чижа, потом расцеловался с Лепой и дрогнувшим голосом сказал:
- Ну, так я ведь с Котовским же, с хорошим таким братком... за народное дело... опять же тяга... Словом, ребята, пока, ребята, может еще встретимся. - Он повернулся и поспешил к сверкавшему лаком автомобилю, занял свое место, надвинул огромные очки и, пофыркав на зрителей синим дымком, укатил с глаз.