Рыча, Харитон козлом поскакал к шкатулке. Вывернув ее на пол, он принялся рыться в содержимом.
Запахло нафталином и еще какой-то трудно узнаваемой дрянью вроде рыбьего жира, побежал в сторону таракан. Шерстюку пришлось немедленно чихнуть, засорить глаз и наколоть палец, вслед за этим взгляду его подвернулась пожелтевшая записка, лежавшая сбоку от изящного флакона. Бросились в глаза первые слова:
"Федя, хоть ты и сволочь..."
Следуя желанию отвлечься на постороннее, перевести перед смертью дух, Харитон дочитал документ до конца...
В сознании его сверкнула молния. Он перечел сызнова и в мозгу его прокатился гром.
- Гардины, гардины! - твердил он, носясь по комнате, - с кистями и цацками! - еще ахнул он. - Идиот и сын идиота! - бил он себя обоими кулаками в лоб, - как это она долежала до этих пор?
Бросив ломать голову, Шерстюк бросился вон со двора. В один миг к нему вернулись все его прежние качества. Прыгая через три ступеньки, он мигом достиг улицы. Там отпихнув подростка, он завладел велосипедом "Орленок" и, растопыря колени, помчался вслед пионерскому звену.
В ушах его гремела знакомая с детства хоровая песня: "Орленок, орленок, взлети выше тучи..."
Тучи были тут как тут, кудрявились, набиваясь между крыш и заслоняя небо.
XVI
Черт знает сколько прошло времени с тех пор, как Леопольд застрял в коридорной расщелине. Во всяком случае, он давно уже ни о чем не думал, кроме еды, и едой ему казалось уже многое, включая кошек и мышей, стало быть прошел не один день. Инспектор застрял до того удачно, что всякая попытка выбраться приводила лишь к дальнейшему застреванию. Вскоре совсем нельзя стало пошевелиться.
В этой ситуации, когда совсем затекло и онемело туловище, голова Каверзнева заработала в том направлении, что или помирать, или выдумать новый план надо. Пожалуй, теперь вернее было не стремиться наверх, а дернуться как-нибудь особо, прогнуться, да и провалиться окончательно хоть в самые тартарары, туда, откуда тянуло сквозняком.
Собрав остатки энергии и припомнив некоторые героические сюжеты из истории, Леопольд принялся извиваться змеем и судорожно биться в своей щели, пока с радостью не отметил, что край ее совсем скрылся из глаз, ноги же повисли в пустоте, перестав встречать препятствия.
Пожелав быть тому, что будет, Леопольд дернулся еще раз и провалился во тьму, в самые тартарары, куда так стремился...
XVII
Пролетев некоторый путь и почти ни за что не задев, Лепа мягко шлепнулся на кучу теплой золы. Тут же поднявшись, он обнаружил, что находится внутри камина с низкой кованой решеткой.
Глазам его открылся вид на небольшую залу с лепным потолком, полную молодыми людьми в гимназических мундирах. Некоторые из них тут же обернули к Лепе свои лица, привлеченные произведенным шумом. Кое-кто, впрочем, тут же отвернулся назад, как бы не желая видеть упавшего.
Леопольд решил было, что попал на съемки исторического фильма, но не найдя признаков кинооборудования, мучимый невыносимым голодом, решил ни о чем не думать, а добыть сперва еды.
- Господа! - обратился он к собранию, желая сострить. - Нет ли тут буфета?
- За углом буфет, - неохотно буркнул ему толстый, угреватый гимназист и, крестясь мелким крестом, зашипел вслед. - Охранка совсем обнаглела, везде шпионов сует, скоро из-под столов полезут.
Леопольд, спохватившись, засунул в карман стиснутого все это время в руке Маузера, затем отряхиваясь и одновременно борясь с головокружением, поспешил к буфету.
В коридоре толкались гимназисты, и, сбившись кучками, на полном серьезе судили и рядили о кадетах, эсерах и прочих старинных партиях. Такое могло сложиться впечатление, что назревали выборы в условиях многопартийной системы.
Леопольд совсем очумел от происходящего: откуда бы взяться партиям, да еще прежнего вида? Опять же форма, гербы...
Тут к Лепе подрулил очкастый юнец с трепавшимся в руках списком:
- Вы за кого голосовать думаете?
- Но это же мое личное дело, - нашелся Лепа.
- Да я по-товарищески спрашиваю, - настаивал очкастый, держа наготове перо.
- За большевиков тогда, - отрубил Лепа.
- Каких таких большевиков? - озадачился юнец и уткнулся в список. Лепа же, не в силах более мешкать, устремился к вожделенному буфету, легко отбросив все политические мысли, но будто со стороны дивясь на себя самого: тут впору было уму за разум зайти, а он ничего... ищет где бы пожрать, как будто так и надо.
Буфет встретил Каверзнева плакатом над дверью. Плакат был такой, какими обыкновенно бывают плакаты из недорогого казенного кумача, но на этом, в окружении двух православных крестов, белела надпись: БОЖЕ ЦАРЯ ХРАНИ.
- Вот так раз! - подумал Леопольд, едва не ахнув. - Ну и ну, продолжил он мысль, но тут же отослал все к черту и вошел в помещение.
Помещение удивило чистотой и уютом. Даже стопки газет и журналов находились на некоторых столах, маня затейливым шрифтом и цветными иллюстрациями.
Но в сторону чтение! Закуски! Невиданное число закусок предстало Лепиному взору и приковало его. По большей части это были такие, что и не встречались прежде Каверзневу, само собой он их никогда не пробовал и не знал им названия. А еще полно было красивейших коробок, бутылок самых неимоверных форм и размеров, каких-то жестянок (верно с леденцами) и кульков. Сами по себе высились сахарные головы в синей спичечной бумаге. Все это было толково расставлено, развешано пучками и гирляндами, построено в пирамиды. Посредине торчал громадный начищенный до яростного сиянья самовар, мерцающий угольной топкой и истекающий тяжелым паром. Все помещение отражалось в его боку вместе с маленьким искривленным Лепой.
Запах совершенно парализовал Лепино сознание, так что тот старался по большей части вдыхать и совсем не совершать выдохов, чтобы сильнее осязать это чудо.
Лихорадочно роясь в карманах, ушибая пальцы о Маузера и путаясь в патронах, Лепа с трудом думал мысль о том, что если и денег теперь спросят царских, то ему конец, тем более, что и обычных не находилось.
- А в долг нельзя? - щелкнув зубами, спросил он толстяка за стойкой.
- В долг не отпускаю, - обронил буфетчик и брезгливо отвернулся.
Воспользовавшись этим, Лепа схватил с прилавка круг колбасы и бросился вон, давясь и глотая на бегу божественно вкусные куски. Отбежав на приличное расстояние и не слыша погони, Леопольд забрался под лестницу и там очень плотно позавтракал украденной колбасой. В животе его, в ответ на сделанное добро, поднялся настоящий бунт. Лепу скрючило и завернуло винтом от боли. Но благодаря качеству продукта и жизнеспособности молодого организма вскоре в желудке его наступил покой, а на душе тихий праздник.
Теперь, после удовлетворения основной человеческой потребности, у Лепы разыгралось естественное любопытство. Он занялся болтанием по коридорам и заглядыванием в различные двери.
Заглядывать в них было одно удовольствие. Двери были дубовые, с медными рукоятками, изображавшими растения и зверей. Они мягко отворялись на смазанных петлях, издавая приятный уху звук, к тому же от них исходил запах, нюхая который, Лепа почему-то вспоминал очень раннее детство, такое раннее, что может даже и не свое, а чье-нибудь чужое, какого-нибудь дальнего родственника или симпатичного литературного персонажа. Похожее чувство испытывал он на крышах в начале поисков.
За этими самыми волшебными дверьми оказывались учебные классы, являвшие собой мир того предмета, что в них изучался. Наглядные пособия, приборы, красивые цветные таблицы приковывали внимание, пробуждая обостренный интерес к этому предмету и настраивая на серьезный лад.
Неожиданно Каверзнев оказался у знакомой полукруглой аудитории с рядами столов, в которую он заглядывал через стеклянную дверь с таинственной лестницы. Он и дверь ту сразу приметил в конце пространства и захотел было пробраться к ней, но вдруг оказался подхваченным бурным потоком студентов, который увлек его внутрь помещения. Леопольд повесил пальто на руку, желая соблюсти вежливость, и вскоре устроился на удобном месте в третьем ряду.
Инспектор осмотрелся, остановил особо внимание на медной штуковине перед носом у себя, из числа тех, что расположились и перед всеми прочими носами, пожалел о недостатке своего образования и стал прислушиваться к лекции, одновременно обозревая физиономии окружающих его студентов.
Только он успел отметить значительное их разнообразие, как будто от сквозняка распахнулось окно, и в его проеме очутился огромный матрос с раскрытым ртом и поднятой вверх рукой. Мощная эта рука описала над головой в бескозырке двухметровый круг и швырнула в аудиторию пачку листовок, разлетевшихся голубями по всему помещению и белым листопадом опустившуюся в протянутые руки, на пол и столы.
- Терентий! Матрос с Потемкина! - зашумели подростки, - Давай к нам! На кафедру его!
Но тут же, вслед за матросом в окно ввалилась целая орава городовых с шашками наголо и громоздкими револьверами на шнурах. Городовые засвистели в свистки из рыжих усов и, целясь из револьверов, нестройно заорали простуженными голосами:
- Стой! Руки вверх! - и еще один, совсем бестолковый обратился было к собранию:
- Господа! Это государственный преступник, задержите его!
Куда там. Аудитория ревела, как штормовой океан и все не в пользу городовых, даже самые чинные из учеников (в золотых даже очках) кричали, раскрасневшись: