В октябре 1770 года от Львова до Пинска была создана карантинная линия, во главе которой был поставлен генерал-майор А. В. Суворов.
Первопрестольная была со всех сторон окружена карантинами. Особо строго проверялись все ехавшие из Москвы в Петербург. На дороге в Петербург сеть карантинов была особенно густой, за проезжающими в столицу строго следили многочисленные контролеры – врачи и офицеры, был запрещен вывоз каких бы то ни было товаров из мест, зараженных чумой, а те товары и пассажиры, что все-таки пропускались в Петербург, окуривались и дезинфицировались. Благодаря таким мерам, предпринятым по приказу Екатерины генерал-адъютантом графом Яковом Александровичем Брюсом, племянником покойного фельдмаршала В. Я. Брюса, чума в Петербург не проникла.
А с юга строгой защиты у Москвы не было, и горький результат не заставил себя ждать – в декабре 1770 года чума появилась в Москве.
«Черная смерть» в Москве
Сначала, как и всегда, это были единичные случаи, но потом бедствие переросло в эпидемию.
Россию эпидемии чумы навещали с XIV века много раз, но никогда в борьбе с ней не предпринимались такие строгие меры. В Совете при Высочайшем дворе постоянно обсуждались карантинные, гигиенические, просветительные, лечебные и все иные антиэпидемические меры, но должного эффекта это не давало, главным образом из-за того, что у московской администрации не было необходимой последовательности действий, а у генерал-губернатора П. С. Салтыкова не было и веры в то, что чуму можно победить. Однажды победитель под Купперсдорфом обронил: «Чума – не пруссак, а бич Божий. Супротив пруссака, хотя бы был он и сам король Фридрих, управу сыскать было можно, а против наказания Господнего что сыщешь?» И потому главной защитной мерой считали молебны, во время которых, собираясь сотнями в храмах и истово целуя иконы, распространяли заразу самым быстрым и надежным способом.
В начале сентября 1771 года смертность в Москве достигла тысячи человек в сутки. Дворяне еще по весне покинули город, уехав в свои подмосковные усадьбы, а 14 сентября, в разгар эпидемии, бежал из Москвы и престарелый П. С. Салтыков. Он уехал в свою подмосковную усадьбу Марфино, доставшуюся ему от князей Голицыных, где располагались дворец, церковь, флигеля, беседки, псарни, скотный двор, каретный сарай, конюшни и регулярный парк, разбитый вокруг огромного искусственного пруда. П. С. Салтыков укрылся в сорока верстах от Москвы за мощным карантином и караулами, оставив Первопрестольную на произвол судьбы.
На следующий день после его отъезда из Москвы, 15 сентября, там начался бунт, получивший название «чумного». Отъезд Салтыкова совпал с окончанием завоза в Москву продовольствия. Из-за эпидемии были закрыты все мануфактуры и фабрики, и рабочим перестали платить деньги. Отсутствие денег и съестного повело за собой голод. Кроме того, стали усиленно распространяться слухи о врачах-вредителях и душегубах, которые нарочно хоронили вместе с мертвыми еще живых, но впавших в беспамятство людей. Врачи же, в большинстве немцы и, стало быть, лютеране, тотчас же оказались в кольце ненависти: больницы стали жечь, врачей убивать, карантинные рогатки и бараки сносить.
Бунт начался после того, как архиепископ Московский Амвросий, очень грамотный иерей, писатель и переводчик с еврейского, латинского и греческого в прошлом, префект Александро-Невской семинарии, запретил крестные ходы, массовые моления и лобызания икон, за что неистовствующие фанатики тут же объявили его еретиком и богоотступником. Когда же Амвросий обратился к военным властям, попросив генерал-поручика Петра Дмитриевича Еропкина не допускать москвичей к чудотворной иконе Божьей Матери в Китай-городе, у Варварских ворот, горожане ударили в набат, и в восемь часов вечера тысячные толпы простолюдинов с кольями, топорами и дубинами ворвались в Кремль, отыскивая архиепископа, но тот сумел бежать в Донской монастырь. Мятежники, узнав об этом, двинулись в Донской, нашли там Амвросия и зверски убили. После этого бунтари двинулись обратно к Кремлю, но все ворота были заперты, а когда толпа попыталась пойти на штурм, ворота растворились, ударили картечью пушки, и из Кремля вырвались кавалеристы Еропкина, давя и рубя мятежников. Как только весть о бунте в Москве дошла до Петербурга, оттуда форсированным маршем двинулись все четыре полка лейб-гвардии под командованием Г. Г. Орлова.
Последний триумф Григория Орлова
Генерал-адъютант, генерал-фельдцейхмейстер, российский граф и светлейший князь Священной Римской империи Г. Г. Орлов, выступив в поход на Москву, был облечен званием московского генерал-губернатора. Он въехал в Москву 26 сентября и расположился с огромной свитой в бывшем Лефортовском дворце. Через несколько дней дворец был подожжен злоумышленниками, но это не ожесточило Орлова. Он приводил город в спокойствие не репрессиями, а умиротворением. Орлов увеличил число больниц, а работавшим там крепостным крестьянам обещал вольную. Выздоровевших при выходе из больницы снабжали бесплатным питанием и одеждой. На Таганке открыли сиротский приют для детей, оставшихся без родителей. Было сожжено более трех тысяч ветхих домов, где прежде жили больные, а шесть тысяч домов подвергли дезинфекции.
Смертной казни предали лишь четверых убийц архиепископа Амвросия, сто семьдесят смутьянов высекли кнутом и розгами, а затем отправили либо на галеры, либо на казенные работы. Следует заметить, что судьи действовали не безоглядно, оправдав более ста человек, привлеченных к суду.
Пробыв в Москве около трех недель и решительно изменив ситуацию к лучшему, Орлов возвратился в Петербург как триумфатор.
Было известно, что он не просто был послан в Москву, но вызвался поехать добровольно. Об этом оповещала надпись, выбитая на мраморной доске и установленная на Триумфальных воротах у Царского Села, выстроенных в честь спасителя Москвы.
Первая «конфузия» Григория Орлова
Однако, несмотря на оказанные милости, Орлов заметил, что за время его отсутствия в Петербурге многое переменилось. В Совете теперь уже гораздо больше говорили о мире, чем о войне, и было ясно, что верх одержала партия Н. И. Панина, сторонника скорейшего заключения мира с Турцией.
В начале 1772 года было решено открыть переговоры, и во главе русской делегации был поставлен Григорий Орлов. Вторым лицом был определен Алексей Михайлович Обрезков, опытный дипломат, долгие годы служивший русским послом в Константинополе.
Орлову перед отправлением на переговоры было подарено несколько парадных кафтанов, один из которых, усыпанный бриллиантами, стоил миллион рублей. Его свита напоминала царский двор и насчитывала (со слугами и лакеями) более трехсот человек.
25 апреля 1772 года огромный посольский поезд выехал из Петербурга и уже 14 мая был в Яссах, а затем в Фокшанах. Однако турецкие послы Осман-Эффенди и Язенджи-заде все еще находились в Константинополе и прибыли в Фокшаны лишь 24 июля, сопровождаемые дружественными им послами Австрии и Пруссии. На переговорах Орлов не проявил дипломатических талантов, а 18 августа прервал диалог и уехал в Яссы, где стоял штаб армии П. А. Румянцева.
3 сентября Орлов получил из Петербурга рескрипт императрицы с повелением поступить под команду генерал-фельдмаршала Румянцева, а переговоры продолжить, если они возобновятся.
Орлов стал ожидать дальнейшего развития событий, не подозревая, что неудача в Фокшанах – ничто по сравнению с катастрофой, которая настигнет его в Петербурге.
ВТОРОЕ ДЕСЯТИЛЕТИЕ ЦАРСТВОВАНИЯ ЕКАТЕРИНЫ II (1772-1782)
И наступил Золотой век…
Первое десятилетие правления Екатерины II было всесторонней подготовкой к длительному периоду выдающихся достижений во всех сферах государственной и общественной жизни России.
Под руководством Екатерины II произошли кардинальные перемены во внутренней политике страны, ставшей абсолютистской монархией с развивающейся экономикой и передовой европейской культурой.
«Орлы Екатерины» – Румянцев и Потемкин, Суворов и Ушаков – не знали поражений ни на суше, ни на море, раздвигая пределы России и на юге, и на востоке, и на западе.
Административные институты, созданные во второй половине XVIII столетия, просуществовали десятки лет, послужив фундаментом будущих государственных и общественных органов страны. Обо всем этом и о других явлениях жизни пойдет речь дальше.
Александр Семенович Васильчиков
Прусский посланник в Петербурге граф Сольмс 3 августа 1772 года писал своему королю Фридриху II, очень охочему до всяких интимных подробностей: «Не могу более воздержаться и не сообщить Вашему Величеству об интересном событии, которое только что случилось при этом дворе. Отсутствие графа Орлова обнаружило весьма естественное, но тем не менее неожиданное обстоятельство: Ее Величество нашла возможным обойтись без него, изменить свои чувства к нему и перенести свое расположение на другой предмет. Конногвардейский поручик Васильчиков, случайно отправленный с небольшим отрядом в Царское Село для несения караулов, привлек внимание своей государыни… При переезде двора из Царского Села в Петергоф Ее Величество в первый раз показала ему знак своего расположения, подарив золотую табакерку за исправное содержание караулов. Этому случаю не придали никакого значения, однако частые посещения Васильчиковым Петергофа, заботливость, с которою она спешила отличить его от других, более спокойное и веселое расположение ее духа со времени удаления Орлова, неудовольствие родных и друзей последнего, наконец, множество других мелких обстоятельств уже открыли глаза царедворцам. Хотя до сих пор все держится в тайне, но никто из приближенных не сомневается, что Васильчиков находится уже в полной милости у императрицы; в этом убедились особенно с того дня, когда он был пожалован камер-юнкером.
Некоторая холодность Орлова к императрице за последние годы, поспешность, с которою он в последний раз уехал от нее, оскорбившая ее лично, наконец, обнаружение многих измен, – все это вместе взятое привело императрицу к тому, чтобы смотреть на Орлова, как на недостойного ее милостей».
Орлов был изрядным повесой и сердцеедом еще до того, как сблизился с Екатериной. Статус фаворита мало что изменил в его отношениях с женщинами. Уже в 1765 году, за семь лет до разрыва с Екатериной, французский посланник в России Беранже писал из Петербурга о Григории Орлове: «Этот русский открыто нарушает законы любви по отношению к императрице; у него в городе есть любовницы, которые не только не навлекают на себя гнев императрицы за свою угодливость Орлову, но, по-видимому, пользуются ее расположением. Сенатор Муравьев, накрывший с ним свою жену едва не сделал скандала, прося развода. Царица умиротворила его, подарив земли в Ливонии».
Позднее Орлов был наречен отцом девицы Алексеевой, о которой говорили, что она его дочь от связи с императрицей. Но имелась и другая версия происхождения Алексеевой.
Эти и другие многочисленные похождения фаворита переполнили чашу терпения Екатерины, и она решилась на разрыв.
Выбор ею Васильчикова случайным не был: его подставил скучающей сорокатрехлетней императрице умный и тонкий интриган граф Н. И. Панин, тяготившийся всесилием Орлова.
Александр Семенович Васильчиков был родовит, но не богат. Молодой офицер показался Панину подходящей кандидатурой, ибо был хорош собой, любезен, скромен и отменно воспитан.
Панин и братья Чернышевы, сговорившись друг с другом, представили Васильчикова Екатерине.
Молодого и робкого конногвардейца подвергли многократному испытанию на служебное соответствие в выполнении прямых обязанностей фаворита императрицы.
Падение орла
Роман с Васильчиковым только начался, как в Яссы от одного из братьев Орловых пришло известие о случившейся в Петербурге перемене. Григорий Григорьевич немедленно бросил все и помчался в Зимний дворец. Он ехал день и ночь, надеясь скорым появлением изменить положение в свою пользу. Но его надеждам не суждено было осуществиться: за много верст до Петербурга его встретил царский фельдъегерь и передал личное послание императрицы, которая категорически потребовала «избрать для временного пребывания ваш замок Гатчину». Орлов повиновался беспрекословно, поскольку в рескрипте указывалась и причина – карантин, а он ехал с территории, где все еще свирепствовала чума. И потому у него не было резона не подчиниться приказу царицы.
Гатчина, подаренная Григорию Орлову Екатериной в первые же недели ее правления, за восемь лет сказочно преобразилась. Выдающийся зодчий Антонио Ринальди построил новый огромный дворец и разбил вокруг великолепный английский парк, занимавший площадь более шестисот десятин. Многочисленные острова на реке Ижоре соединились ажурными мостами, на берегах и в парке размещались изящные павильоны и террасы, флигеля и гроты.
Здесь, в обстановке изысканной роскоши, Орлов время от времени принимал придворных, приезжавших к нему с одним и тем же предложением императрицы об отставке с сохранением пожизненной пенсии в сто пятьдесят тысяч рублей в год при условии, что он не станет жить в Петербурге, а поселится вдали от двора. Его посредником в переговорах с Екатериной стал старший из братьев Орловых – Иван. В конце концов сошлись на том, что кроме пенсии Орлов получает единовременное пособие в сто тысяч рублей на покупку дома и разрешение жить в любом из подмосковных дворцов. Ему были подарены еще десять тысяч крестьян, огромный серебряный сервиз французской работы и еще недостроенный Мраморный дворец на Неве, у Троицкой пристани. Наконец, 4 октября 1772 года Екатерина подписала высочайший рескрипт об утверждении Г. Г. Орлова в княжеском достоинстве. (Еще 21 июля 1763 года австрийский император Франц возвел Г. Г. Орлова в княжеское достоинство Римской империи, но Екатерина, получив грамоту, не вручила ее своему фавориту из политических соображений.)
Получив все, чего он добивался, Орлов продолжал тревожить Екатерину письмами, посылал к ней своих братьев и не собирался уезжать из Гатчины.
«Между тем, – писал граф Сольмс 23 октября 1772 года, – Васильчиков продолжает пользоваться благосклонностью Ее Величества и не отходит от нее ни на минуту, так что пока он будет вести себя таким образом, трудно предполагать, чтобы старому любимцу были возвращены прежние его права».
Он же тремя неделями позже сообщал, что «императрица, до сих пор трудолюбивая, деятельная, становится ленивою и небрежною к делам. Насколько терпят от того дела, можно судить по тому, что императрица по три и по четыре раза отказывает министрам, являющимся к ней с докладами».
Но так продолжалось недолго. Екатерина быстро взяла себя в руки и снова предстала перед всеми неусыпной труженицей, не упускающей из вида ни одного важного дела.
Все вернулось в прежнее русло, как вдруг накануне Рождества, вечером 23 декабря 1772 года, в Петербург неожиданно пожаловал князь Григорий Григорьевич Орлов. Он остановился у брата Ивана и уже на следующий день был принят Екатериной, после чего появлялся во дворце ежедневно, но все заметили, что, хотя Орлов весел, непринужден, любезен и обходителен со всеми, включая и Васильчикова, Екатерина на людях ни разу не беседовала с ним и даже не замечала его. Тем не менее многие были уверены, что звезда Орлова взойдет снова, во всяком случае, иностранные послы поспешили нанести ему визиты, и он отвечал им тем же. Было замечено, что старые друзья Орлова снова вошли в фавор и получили именно в эти дни придворные назначения, чины и ордена.
В начале января 1773 года Орлов уехал в Ревель, где намеревался провести всю зиму, но появился в Петербурге через два месяца. В мае на его имя поступил высочайший указ, в коем говорилось: «Наше желание есть, чтоб вы ныне вступили паки в отправление дел наших, вам порученных».
Орлов возвратился ко всем своим обязанностям, кроме одной, – обязанности любовника. И все же казалось, что фортуна снова повернулась к нему лицом. Однако это только казалось…
Петербургская конвенция 1772 года