В январе 1774 года Екатерина вызвала его в Петербург, а в феврале он получил чин генерал-адъютанта. Последнее обстоятельство было более чем красноречивым: оно означало, что в новый «случай» приходит новый фаворит и что песенка и Орлова, и Васильчикова спета. Во дворце появился сильный, дерзкий, могучий телом и душой, умный и волевой царедворец, генерал и администратор, который сразу же вник во все государственные дела.
Скоро он стал подполковником Преображенского полка, а следует заметить, что в этом звании оказывались, как правило, лишь генерал-фельдмаршалы, ибо традиционно полковником Преображенского полка были сам царь или царица. Что мог противопоставить «Великому циклопу» кроткий и застенчивый Васильчиков?
Говоря о качествах предшественника Потемкина, уже известный нам Гельбиг писал: «Воспитание и добрая воля лишь в слабой степени и на короткое время возмещают недостаток природных талантов». С трудом удержал Васильчиков милость императрицы неполные два года…
Когда Васильчиков в последний раз был у императрицы, он вовсе не мог даже предчувствовать того, что ожидало его через несколько минут. Екатерина расточала ему самые льстивые доказательства милости, не давая решительно ничего заметить, едва только простодушный избранник возвратился в свои комнаты, как получил высочайшее повеление отправиться в Москву. Он повиновался без малейшего противоречия…
Если бы Васильчиков при его красивой наружности, обладал большим умом и смелостью, то Потемкин не занял бы его место так легко. Между тем Васильчиков прославился именно тем, чего ни один из любимцев Екатерины не мог у него оспорить – он был самым бескорыстным, самым любезным и самым скромным. Он многим помогал и никому не вредил, мало заботился о личной выгоде и в день отъезда в Москву был в том же чине, какой императрица пожаловала ему в первый день своей милости. Васильчиков получил за время менее двух лет, что он состоял в любимцах, деньгами и подарками сто тысяч рублей, семь тысяч крестьян, приносивших тридцать пять тысяч рублей ежегодного дохода, на шестьдесят тысяч рублей бриллиантов, серебряный сервиз ценою в пятьдесят тысяч рублей, пожизненную пенсию в двадцать тысяч рублей и великолепный, роскошно меблированный дом в Петербурге, который императрица потом купила у Васильчикова за сто тысяч рублей и подарила в 1778 году другому фавориту – Ивану Николаевичу Римскому-Корсакову. Вскоре по удалении от двора Васильчиков женился и был очень счастлив.
Придворные недоумевали, почему столь быстро и столь внезапно произошла такая странная и неожиданная перемена?
Дело было не только в любовном влечении – Екатерина угадала в Потемкине человека, на которого можно положиться в любом трудном и опасном деле, когда потребуются твердая воля, неукротимая энергия и абсолютная преданность делу.
Отставка Васильчикова лишь неосведомленным в любовных и государственных делах Екатерины могла показаться внезапной. На самом деле Екатерина почти с самого начала тяготилась этой связью, в чем чистосердечно призналась новому фавориту.
В письме к нему она исповедалась в своих прежних прегрешениях, открывшись, что мужа своего не любила, а Сергея Васильевича Салтыкова приняла по необходимости продолжить династию, на чем настояла Елизавета Петровна. Совсем по-иному обстояло дело с Понятовским. «Сей был любезен и любим», – писала Екатерина. Далее она признавалась, что любила Орлова, и не ее вина в том, что между ними произошел разрыв. «Сей бы век остался, если б сам не скучал, я сие узнала… и, узнав, уже доверки иметь не могу, мысль, которая жестоко меня мучила и заставила сделать из дешперации (отчаяния. – В. Б.) выбор коя-какой…»
Вот этот-то сделанный ею «выбор коя-какой», и не более того, и оказался Васильчиковым.
«…И даже до нынешнего месяца, – продолжала Екатерина, – я более грустила, нежели сказать могу, и никогда более, как тогда, когда другие люди бывают довольные, и всякие приласканья во мне слезы принуждали, так что я думаю, что от рождения своего я столько не плакала, как сии полтора года; сначала я думала, что привыкну, но что далее, то – хуже, ибо с другой стороны (со стороны Васильчикова. – В. Б.) месяцы по три дуться стали и признаваться, надобно, что никогда довольнее не была, как когда осердится и в покое оставит, а ласка его мне плакать принуждала».
И наконец пришло избавление от капризного, обидчивого и давно уже немилого Васильчикова. «Потом приехал некто Богатырь (Потемкин. – В. Б.), – пишет Екатерина. – Сей Богатырь по заслугам своим и по всегдашней ласке прелестен был так, что, услыша о его приезде, уже говорить стали, что ему тут поселиться, а того не знали, что мы письмецом сюда призвали неприметно его, однако же с таким внутренним намерением, чтоб не вовсе слепо по приезде его поступать, но разбирать, есть ли в нем склонность, о которой мне Брюсша (П. А. Брюс. – В. Б.) сказывала, что давно многие подозревали, то есть та, которую я желаю, чтобы он имел».
Это чистосердечное признание Екатерина заканчивала словами: «Ну, Господин Богатырь, после сей исповеди могу ли я надеяться получить отпущение грехов своих; изволишь видеть, что не пятнадцать, но третья доля из них.
Первого – поневоле да четвертого из дешперации, я думала на счет легкомыслия поставить никак не можно, о трех прочих если точно разберешь, Бог видит, что не от распутства, к которому никакой склонности не имею, и если бы я в участь получила смолоду мужа, которого бы любить могла, я бы вечно к нему не переменилась; беда та, что сердце мое не хочет быть ни на час охотно без любви. Сказывают, такие пороки людские покрыть стараются, будто сие происходит от добросердечия, но статься может, что подобная диспозиция сердца более есть порок, нежели добродетель, но напрасно я к тебе сие пишу, ибо после того возлюбишь или не захочешь в армию ехать, боясь, что я тебя позабыла, но, право, не думаю, чтоб такую глупость сделала, а если хочешь навек меня к себе привязать, то покажи мне столько ж дружбы, как и любви, а наипаче люби и говори правду».
В другом письме Екатерина предостерегала Потемкина от недоброжелательства к братьям Орловым, которых она искренне почитала своими друзьями. «Только одно прошу не делать, – писала она, – не вредить и не стараться вредить князю Орлову в моих мыслях, ибо сие почту за неблагодарность с твоей стороны: нет человека, которого он более мне хвалил, и более любил, и в прежнее время, и ныне до самого приезда твоего, как тебя. А если он свои пороки имеет, то не тебе, не мне их расценить и расславить. Он тебя любит, и мне они друзья, и я с ними не расстанусь. Вот тебе нравоученье, умен будешь – примешь. Не умно же будет противоречить сему, для того что сущая правда».
Потемкин в считанные месяцы сделал головокружительную карьеру.
10 июля 1774 года в связи с заключением очень выгодного для России Кючук-Кайнарджийского мира «за споспешествование к оному добрыми советами» он был возведен в графское достоинство, в октябре пожалован чином генерал-аншефа, а в ноябре стал кавалером ордена Святого апостола Андрея Первозванного. За эти же месяцы Потемкин получил «за храбрость и неутомимые труды» шпагу, усыпанную алмазами, а «в знак монаршего благоволения» еще и украшенный бриллиантами портрет Екатерины II для ношения на груди.
С мая 1774 года Потемкин был введен в члены Совета и оставался в его составе до смерти. Но не административные успехи и не придворная карьера определяли тогда его положение при дворе. В 1774 году он был в глазах Екатерины «незакатным Солнцем», превратив ее в счастливую, любимую и любящую женщину, совершенно потерявшую из-за него голову.
Н. Я. Эйдельман, опубликовавший четыреста девятнадцать записок и писем Екатерины к Потемкину, отметил, что она так называла своего фаворита: Миленка, Голубчик, Сердце мое, Красавец мой, Милуша, Гришенок, Батя, Батинка, Душа милая, Милой дружочек, Князюшка, Гришатка, Миленка-милюшинка, Князинка-батюшка, Душенок мой, Друг милой и бесценный, Мой дорогой друг и супруг, Мамурка, Генерал, Шалун, Милуша милая Гришифишичка, Милая милуша, Драгия сладкая губки, Жизнь, радость, веселье, Мой золотой фазан, Мой дорогой и горячо любимый друг, Душа моя милая, бесценная и беспримерная, и еще более нежно и ласково.
Особняком стоят обращения, в которых Потемкин назван мужем и супругом.
Знаток того периода Я. Л. Барсков считал, что эти письма, а также рассказы осведомленных современников «дают повод решительно утверждать, что Потемкин был обвенчан с Екатериной. Уже один слух о том, что они были обвенчаны, создавал для Потемкина исключительное положение, особенно в первое время его „случая“, в нем действительно видели „владыку“, как называет его в письмах сама Екатерина, и оказывали царские почести при его поездках в подчиненные ему области или на театр военных действий. Как невелико расстояние от брачного венца до царской короны».
Лето 1775 года Потемкин и Екатерина провели в Москве – в Коломенском и Царицыне. Поначалу их отношения были безоблачными и прочными, но вскоре оказалось, что это не так.
Кючук-Кайнарджийский договор 1774 года
Шестилетняя Русско-турецкая война 1768-1774 годов завершилась подписанием мирного договора. После долгих безуспешных попыток Турции привлечь к участию в мирных переговорах с Россией представителей Франции и Пруссии, на помощь которых турки рассчитывали при ведении переговоров, мир был заключен без их участия.
Это произошло 10 июля 1774 года, в шестьдесят третью годовщину подписания унизительного для России Прутского мира, что должно было символизировать реванш России в борьбе против Турции. Договор был подписан в болгарской деревне Кючук-Кайнарджи, что неподалеку от города Силистрии.
Тяжелое военное положение Османской Порты, восстания в тылу турецких войск непокорных вассалов, отказ от сотрудничества бывших союзников вынудили турецких дипломатов принять тяжелые для них условия предстоящего мирного договора, выдвинутые главой российской миссии – генерал-поручиком Репниным.
Турки согласились отдать находившиеся под их властью земли до Южного Буга на юго-западе и до Кубани на юго-востоке. К России отходили крепости Кинбурн, стоящая в устье Днепра, Керчь и Еникале – в Керченском проливе, а также земли на Северном Кавказе – Кабарда и Осетия.
Россия возвращала Турции территории, занятые русской армией и флотом за Днестром, Дунаем, на Северном Кавказе, в Грузии и на островах Эгейского моря.
Исключительно важным было признание Крымского ханства независимым от Турции.
Русский военный и торговый флот получил полную свободу плавания в Черном море, в проливах Босфор и Дарданеллы и по Дунаю.
Россия признавалась покровительницей всех христиан, живших в Османской империи, а турки обязывались возвратить им все конфискованные земли и выплатить контрибуцию в четыре с половиной миллиона рублей.
Княжна Тараканова
В сентябре 1774 года в итальянском порту Ливорно генерал-адмирал и генералиссимус российского флота граф Алексей Григорьевич Орлов-Чесменский получил пакет, в котором находилось лично ему адресованное письмо и странный документ, озаглавленный: «Манифест к русскому флоту Елизаветы Второй Всероссийской». Неизвестная корреспондентка сообщала, что она – дочь Елизаветы Петровны и обладает завещанием, дающим ей право на российский престол. В письме Орлову задавался вопрос: на чьей стороне будет он сам и его флот, если Елизавета Вторая вступит в борьбу за трон?
Для сбора сведений о Елизавете Второй Орлов послал недавно взятого на русскую службу испанца Иосифа де Рибаса – будущего основателя Одессы, обессмертившего свое имя в названии знаменитой Дерибасовской улицы, одного из величайших хитрецов своего времени (однажды А. В. Суворов, желая похвалить проницательность М. И. Кутузова, сказал: «Его даже Рибас не проведет»).
Вскоре стало известно, что Елизавета Вторая уже давно докучает Европе, выдавая себя за дочь Елизаветы Петровны и Алексея Разумовского – принцессу Володимерскую. Она рассказывала, что ее раннее детство прошло в Петербурге, при дворе императрицы Елизаветы Петровны. Девочка запомнила некоторых своих учителей, рассказывала о Петербурге, о пригородных царских дворцах то, что мог рассказать любой человек, побывавший в этом городе и его окрестностях или даже слышавший об этом со слов очевидцев. Как утверждала Елизавета, сначала ее препоручили заботам одной из любимых фрейлин Елизаветы Петровны Иоганне Шмидт и до десяти лет она жила при дворе, а потом ее отвез в Италию, а затем в Киль один из ее учителей – немец Дитцель.
Имена Елизавета называла верно, но необъяснимым было то, что она не знала ни одного русского слова, а ведь к десяти годам ребенок уже вполне владеет языком, тем более родным. Из Киля, где она жила при дворе голынтинского герцога, ее будто бы увезли в Россию, а затем из-за каких-то дворцовых интриг она оказалась в Сибири, где ее попытались отравить, но откуда она сумела бежать. Затем Елизавета оказалась в Багдаде, вышла замуж за персидского принца Али, осыпавшего ее золотом и бриллиантами. Она рассказывала о необычайном расположении к ней турецкого султана, называя себя иногда султаншей Селиной, и намекала на дружбу с нею многих европейских потентантов. Иногда она называла себя госпожой де Треумль, Франк, Пиннеберг, Шелль, но утверждала, что настоящее ее родовое имя – княжна Тараканова. И так как в нашей отечественной истории она известна под этим именем, станем и мы называть ее так, хотя подлинное ее происхождение, имя и фамилия до сих пор не известны.
Относительно происхождения фамилии Тараканова имеются интересные соображения историка П. М. Майкова. Он сообщает, что учитель-немец по фамилии Шлецер, состоящий при детях гетмана Кирилла Григорьевича Разумовского, однажды обедал вместе с пятью его племянниками. Шлецер полагал, что все они дети графа Алексея Григорьевича Разумовского и Елизаветы Петровны и потому являются двоюродными братьями сыновей гетмана.
Из-за того что двое племянников – от одной из сестер гетмана – носили фамилию Дараган, Шлецер подумал, что и все другие носят эту же фамилию. Потом всех племянников Разумовского даже в придворных камер-фурьерских журналах стали записывать Дарагановыми. А когда воспитатель Дарагановых, немец же, гувернер Дитцель повез юношей за границу, он для пущей важности стал именовать их графами фон Тараканов. Так появилась эта фамилия, ничего общего не имеющая с довольно известным старинным русским дворянским родом Таракановых. Все дело было в том, что украинская фамилия Дараган и русская Тараканов оказались близкими по звучанию и на слух воспринимались одинаково.
И наконец, необходимо упомянуть еще об одной версии происхождения Таракановой. Сохранилось свидетельство о том, что будущую самозванку посетил в Италии находившийся там бывший фаворит Елизаветы Петровны И. И. Шувалов. В связи с этим Георг Гельбиг писал: «Шувалов признается отцом девочки, которую родила императрица Елизавета около 1753 года. Ее назвали Елизаветою и дали ей, если мы не ошибаемся, позже фамилию княжны Таракановой. Этот ребенок, матерью которого выставляли итальянскую камер-фрау императрицы, был отправлен в Италию и там воспитан. Пока жила императрица Елизавета, ребенок ни в чем не нуждался, но по смерти этой государыни – решительно во всем. Путешествуя, Шувалов был в Италии, где видел свою дочь, не решившись, однако, открыться ей».
В Италии самозванка предпочитала всем своим многочисленным предыдущим именам единственное – Елизавета Всероссийская, подписываясь иногда и как Елизавета Вторая.
Когда известность Елизаветы Второй стала всеевропейской, многие дворы стали разыскивать достоверную информацию о ее происхождении.
Английские дипломаты в Петербурге и Ливорно считали ее немкой (не то из Праги, не то из Нюренберга) дочерью трактирщика или булочника. Несомненным оставалось одно – самозванка говорила на немецком, французском, английском и итальянском языках, обладала хорошими манерами и была необычайно привлекательна: стройная, изящная, гибкая, с живыми и яркими темными глазами и огромной копной черных волос. Среди тех, кто пал жертвой ее красоты, называли маркиза де Мариньи, герцога де Лозена, владетельного немецкого князя Филиппа Фердинанда Лимбура, литовского гетмана Михаила Огинского и польского князя Карла Радзивилла.
Последний представлял центр антирусской эмиграции в Западной Европе и не прочь был использовать Елизавету в политических целях, надеясь усилить свои позиции в борьбе с Понятовским за польский трон.
Весной 1773 года эта международная авантюристка объявила, сначала в узком кругу, а потом во всеуслышание, что она является наследницей российского престола – дочерью Елизаветы Петровны и Разумовского.
Путаясь в генеалогии Романовых, она называла объявившегося Петра Федоровича собственным братом и утверждала, что поднятое им восстание произошло по ее повелению. Хотя, если встать на ее точку зрения, то Петр III действительно должен был быть двоюродным братом дочери Елизаветы Петровны, так как его мать, Анна Петровна, доводилась русской императрице родной сестрой.
Не очень хорошая осведомленность в русских делах привела ее к тому, что она сначала по ошибке называла себя не дочерью Алексея Григорьевича, а дочерью гетмана Малороссии Кирилла Разумовского.
Отыскивая деньги и сторонников задуманного ею фантастического предприятия, Елизавета кочевала по Италии, пока наконец в Риме ее не нашел посланец Алексея Орлова лейтенант Иван Христинек. Он передал ей приглашение пожаловать в Пизу к Алексею Орлову. Елизавета приехала и стала любовницей графа, который пообещал выступить со всем своим флотом, а затем и петербургской гвардией на ее стороне. Орлов привез Елизавету вместе с ее слугами в Ливорно на адмиральский корабль, где, по заранее разработанному сценарию, их всех арестовали, в том числе и самого Орлова, которого якобы заподозрил в государственной измене адмирал Грейг, на чьем корабле и разыгрывалась вся эта авантюрная комедия.
После того как самозванка с ее камеристкой была заперта в каюте, Орлов сел в шлюпку и вернулся на берег, а русская эскадра тотчас же вышла в море. Обогнув Европу с запада, корабли прошли через Ла-Манш, Северное и Балтийское моря и после трех с половиной месяцев плавания достигли Кронштадта.
В ночь на 25 мая 1775 года с адмиральского линейного корабля «Три иерарха» самозванку отправили в Алексеевский равелин Петропавловской крепости. Вместе с ней в равелине разместили и ее слуг.