- Мы, большевики, - твердокаменные. Не такое видали. Напрасны, господа провокаторы, ваши потуги.
Люди все плотнее окружали трибуну, все чаще раздавались голоса: "Верно! Так их!" И все громче, победоноснее звучал голос Ильича. Вынув из кармана газету, Ленин сказал:
- Вы только что видели, на что способны господа соглашатели, а теперь послушайте, что они пишут: "Солдат сидит в окопах 24 часа, а рабочий сколько работает?"
Толпа грозно загудела. Многих присутствующих возмутила злобная клевета на рабочих, по вине которых якобы армия на фронте терпит поражение.
Чего добиваются подобными провокациями? Хотят поссорить рабочих и солдат. Буржуазия, развивал свою мысль Ленин, прежде всего боится союза рабочего класса и армии, рабочего класса и трудящихся крестьян, так как в этом союзе залог победы социалистической революции. Ленин окончил свою речь под продолжительные аплодисменты обуховцев.
Слово взял один из меньшевистских лидеров Дейч. Он начал с чтения записки, на которую Ленин якобы не ответил: "Господин Ульянов, сколько Вам заплатил Вильгельм за то, что Вы устроили такой ералаш?" Возмущенные рабочие согнали Дейча с трибуны: "Довольно! Хватит паясничать, дурить головы рабочим! Мы уже наслушались ваших сладких речей и обещаний!"
После выступления В. И. Ленина в настроении рабочих завода наступил резкий перелом. На июньскую демонстрацию обуховцы вышли с большевистскими лозунгами: "Долой войну!", "Да здравствуют Советы рабочих и солдатских депутатов!", "Да здравствуют большевики!"
В мае - июне Ленину нередко приходилось выступать в крайне неблагоприятной для него обстановке. И каждый раз ему удавалось переломить настроение толпы, повести ее за собой.
Как? Своим рассказом о Ленине на митингах - таким, каким он мне запомнился, я попытался ответить на этот вопрос.
Ленин - трибун, пропагандист, агитатор идей партии. Многое, к сожалению, с годами забылось. Запомнились только отдельные выступления, если не слова, то обстановка, стиль, форма изложения, смена настроения аудитории. Но вместе с тем живет в памяти сердца и обобщенный, сотканный из наблюдений образ Ильича на митингах весной и летом семнадцатого.
Как донести этот образ? Где взять слова? И постоянное ощущение новизны, открытия, о котором уже говорилось, откуда оно? Чем объяснимо?
Думается, прежде всего тем, что Ленин-оратор, как никто, умел не только убеждать, разъяснять, но и понимать, слушать (как порой не хватает этого умения многим нашим даже хорошим лекторам, пропагандистам), слушать не только произнесенное вслух, а самое потаенное, невысказанное, еще не сформировавшееся, не отлитое в слово.
Мгновенно, почти всегда безошибочно улавливал Ильич настроение, дух, колебания, чаяния толпы, самые ее сокровенные думы. И каждый раз находил, хотя говорил об одном и том же, новые слова. Уже в первые минуты возникала обратная связь. Монолог становился диалогом, и приходили взаимопонимание, слитность. Тут надо бы подчеркнуть одну особенность Ленина-оратора. Его бойцовский, полемический дар. Полемистом на трибуне он оставался всегда, даже при отсутствии зримых, видимых противников. Убеждая, разъясняя, подкрепляя свои аргументы энергичными "вдалбливающими" жестами, он ни на минуту не прекращал свой спор в поединке с врагами революции за умы и сердца людей труда.
Речь его очень живая, меткая. Выступая на митингах, Ильич редко прибегал к цифрам, зато охотно употреблял сравнения, меткие словечки, поговорки, которые хорошо запоминались и объясняли мысль, делали ее более близкой, понятной.
Не знаю, не встречал другого человека, кто бы как оратор так успешно пользовался всем богатством, разнообразием русского языка. Во время полемики речь Ильича становилась еще живее, образней, острее. Попался Ильичу на зуб пощады не жди. При этом, страстно отстаивая истину, беспощадно обрушиваясь на предателей революции, вскрывая их трусость и пресмыкание перед буржуазией, Ленин оставался решительным противником низменных бульварных приемов, к которым нередко прибегали соглашатели. Настойчиво советовал нам, молодым агитаторам: избегать "страшных", "ругательных" слов, критики с помощью "ярлыков", личных выпадов, обыгрывания физических недостатков противника.
Слушатель незаметно для себя, направляемый ленинской волей, тоже втягивался в полемику, нередко с самим собой. Так побеждали ленинская правда, его умение мгновенно проникаться мыслями, настроением толпы. Не монолог, а диалог... Меня всегда поражало то, что было даже не приемом, скорее сущностью Ленина-оратора. Он не выступал, не ораторствовал в общепринятом смысле, а, приближаясь к рампе, к самому краю сцены, трибуны, помоста, просто, по душам беседовал со всеми и с каждым в отдельности.
За долгую мою жизнь мне приходилось слушать многих замечательных ораторов, пропагандистов (Володарского, Луначарского, Невского, Свердлова, Орджоникидзе, Антонова-Овсеенко, Кирова, Калинина), но выступления Ленина мне особенно памятны.
Подвижность Ленина на трибуне, его умение убедительно, просто выделять самое главное, самую суть вопроса, его жестикуляция, его глаза, светящиеся то добродушным юмором, то суровой сосредоточенностью, и, наконец, совершенно исключительное богатство и разнообразие его интонации - все это захватывало слушателей, не сводивших с него глаз.
В его речах - огромная вера в потенциальные возможности, исполинскую внутреннюю мощь класса-организатора, класса-созидателя, умение увидеть, разбудить, привести в действие эту мощь как в массах, так и в каждом рабочем. Выступая на митингах, Ленин - и в этом его сила - всегда побуждал к действию, к практическому участию в революции, глубоко убежденный в том, что самая лучшая школа - сама революция.
Артистический голос, артистические жесты, многозначительные паузы всеми этими классическими приемами ораторской школы Владимир Ильич пренебрегал. Его стремлением было с необычайной простотой изложить свою мысль.
Речь его цельная, как слиток. Он брал основную задач чу ("Как добиться мира?", "Как решить вопрос о земле?", "В чьих руках и почему должна находиться власть?"). Все же другие вопросы, которых так или иначе касался, находились в прямой связи с главной темой выступления. Каждое его выступление не экспромт, а результат большой работы ученого-исследователя и политика. Все основные положения он заранее продумывал, но форма его выступлений отнюдь не тезисная: аргументы, возражения, свежие факты часто рождались тут же на трибуне.
Газетное сообщение, реплика оппонента, инцидент (случай с Кравченко), увиденный по дороге на митинг лозунг - все использовалось. И костяк заранее продуманной ленинской речи обрастал живой плотью.
Железная логика мысли и гибкость, абсолютная свобода ее выражения, необыкновенная способность всесторонне охватывать события и видеть далеко их развитие - вот чем всегда поражали его выступления.
Вовлекая в поиск истины аудиторию, Ленин внимательно рассматривал все "за" и "против". Тут же отклонял менее удачный вариант. Он приходил к единственно правильному в данных условиях решению, аргументировал свое мнение. Вместе с ним приходили к этому решению и мы, будто сами нашли этот выход, и не только нашли, но даже подсказали его оратору. Таким образом Владимир Ильич, убеждая, заодно учил и заставлял думать, обсуждать и решать большие и малые проблемы.
Не в этом ли высшее искусство агитатора-пропагандиста?
Как я попал в анархисты
У Троицкого моста. Бешеная травля. Невский проспект меняет свой облик. Барометр контрреволюции. Враг действует. "Ври, да знай меру". День Ильича. "В кулачной защите не нуждаемся".
...Стоял на редкость для Петрограда солнечный июньский день. Нас было трое: Федоров, Семенюк и я. Подходим к Троицкому мосту - митинг. Собралось человек сто, если не больше. Слушают оратора. Тот, в студенческой фуражке, прилепился к фонарному столбу, словно акробат. Одной рукой обнимает столб, а свободной размахивает. Захлебываясь, не выкрикивает, а, казалось, выплевывает слова: пломбированный вагон, золото... Ленин...
Знакомая песенка. Надо сказать, что дикая травля Ильича началась уже в первые дни его приезда.
"Нас пропустили, встретили здесь бешеной травлей... Атмосфера здесь бешеная травля буржуазии против нас. Среди рабочих и солдат сочувствие"{58}, - сообщает 12(25) апреля в письме В. А. Карпинскому в Женеву В. И. Ленин.
В тот же день Ленин пишет членам зарубежного представительства ЦК РСДРП (б) в Стокгольм. "Буржуазия (+Плеханов) бешено травят нас за проезд через Германию. Пытаются натравить солдат. Пока не удается: есть сторонники и верные... Бешеная травля нас за то, что мы против "единства", а массы за объединение всех социал-демократов. Мы против...
Положение архисложное, архиинтересное"{59}.
Бешеная травля... "Правда" в апреле, обращаясь с воззванием "Против погромщиков" к рабочим, солдатам и всему населению Петрограда, разоблачала гнусную, клеветническую, погромную агитацию против нашей партии, против товарища Ленина. "Мы, - писала "Правда", - имеем ряд сообщений не только устных, но и письменных об угрозах насилием, бомбой и пр."{60}.
Статьи в буржуазных газетах прямо и косвенно подстрекали к убийству В. И. Ленина, разгрому "Правды", действовали в те дни и сотни контрреволюционных агитаторов. В июне обстановка еще больше накалилась. Именно в те дни Лига борьбы с большевизмом, объединяющая в "братском союзе" многих деятелей помещичье-капиталистической Государственной думы и самых махровых черносотенцев-громил, приняла секретное постановление, которое стало известно уже после Октября. Вот что оно гласило.
"Постановление № 9, 18 июня 1917 г. Лига борьбы с большевизмом и анархией, рассмотрев дело о Ленине (Ульянове) № 2 1917 г. и дело о газете "Правда" (№ 4, 1917 г.), нашла, что как и Ленин, так и газета "Правда" поставили своей целью создание в России анархии и стремятся к тому, чтобы вызвать гражданскую войну. Находя виновность Ленина и газеты "Правда" вполне доказанной... Лига большинством голосов постановляет:
1) Ульянова, именующего себя Лениным, лишить жизни.
2) Типографию газеты "Правда" взорвать..."{61}. Контрреволюционеры отнюдь не ограничивались одними угрозами.
Нарастающая злоба, атмосфера ненависти к большевикам, к "Его величеству Пролетарию Всероссийскому" особенно ощущалась нами на Невском.
За несколько послефевральских месяцев чопорный, праздный, самодовольный баловень-красавец Невский несколько раз менял свой привычный облик.
В первые недели "свободы" он, сбросив свой напудренный парик, согнав с тротуаров малиновый звон шпор и шелест шелков, как-то вдруг из белого стал если не красным, то розовым. Исчезли на Невском, сдутые ветром революции, бодрые рысаки, коляски на резиновых шинах, бакенбарды вельмож и шлейфы красавиц, неприступные городовые с застывшими лицами истуканов, толстозадые дворники с бляхами. Вместо всего этого - серые пиджаки, рабочие кепи, серо-зеленые шинели, красные банты, знамена.
Невский - неумытый, непричесанный, но как никогда оживленный, веселый, всем доступный и дерзкий.
Вспоминается такой эпизод. В Екатерининском сквере - чугунная Екатерина в буклях. Стоит себе на привычном месте матушка-императрица. В руках красный флаг, а лицо, как оспой, густо обсыпано птичьим пометом. Полная свобода - городским голубям и воробьям. Вокруг памятника - шелуха, тоже примета послефевральского Невского: тяжелый шаг солдатских сапог и хруст семечек. Это рабочая застава, село надвинулись, захлестнули Невский. Крестьянин на Невском. Но не в лаптях, не просителем, а в солдатской шинели, матросском бушлате, не выпускающий из рук винтовку. Он страстно митингует, слушает. И большевиков, и эсеров, и кадетов. И думает. И грозно хмурится, и смеется до колик у памятника некогда грозной царицы.
Я спешил с каким-то поручением, но взрывающийся хохот толпы остановил и меня.
Молодой чубатый парень, забравшись на памятник, сыпал скороговоркой про царя Николашку, жену его Сашку, как они по воду ходили, щи из крови варили, бедных не любили, богатых дарили.
Таким был Невский в апреле, мае, но вскоре словно повеяло ледяным ветром с Финского залива.
На Невском под солдатской бескозыркой, под мягкой шляпой все чаще можно было встретить переодетых золотопогонников (мы узнавали их по выправке), жандармских офицеров. Снова появились разодетые кокотки в мехах, юркие биржевики ("Продаю - покупаю", "Даю керенки - беру Николаевки"), подозрительные личности с "тросточками" особого свойства (свинцовые головки, острые наконечники). Все смешалось: брюки цвета сливочного мороженого, монокли, гетры, галифе, красные казачьи лампасы, монархисты, кадеты, георгиевские кавалеры.
И глаза-кинжалы, настороженность, а то и враждебность, нескрываемая ненависть, когда на Невский вступали рабочие в рваных сапогах, в брезентовых робах, испещренных дырочками от брызг расплавленного металла, женщины - в ситцевых платочках, в козловых башмаках с ушками. Словно не было мартовского "братания", поцелуев, объятий. Невский не по дням, а по часам все больше становился барометром контрреволюции. Другие пошли разговоры, речи.
- Войну до победного конца!
- Тех, кто против войны, против наступления, надо арестовывать, как германских шпионов, судить по законам военного времени. Они - враги революции.