В каменной беседке, где обычно размещалась на отдых охрана, мы просидели с делегатами больше часа.
Фронтовики, словно утоляя потребность высказаться, наперебой делились своими впечатлениями о Ленине.
- Прост и доступен.
- Наш он. Нашенский. Говорит то, о чем солдат думает.
- Весь - правда. А его правда - наша правда.
- Мы его расспрашиваем, можно сказать, в душу левей, - а он не обижается.
- В хорошей семье вырос. Отец - учитель. Брат голову за народ сложил.
Наши новые друзья уже было собрались уходить, но тут в дверях появились Ленин, Свердлов, Подвойский.
Владимир Ильич, заметив нас, направился в нашу сторону.
Снова разгорелась беседа. Ленин заговорил о предстоящей демонстрации на Марсовом поле (18 июня).
- Наши лозунги: "Вся власть Советам?", "Долой десять министров-капиталистов!", "Ни сепаратного мира с йемцами, ни тайных договоров с англо-французскими капиталистами!" Эта демонстрация, - продолжал Владимир Ильич - должна впервые после Февраля не в книжке или в газете, а на улице, не через вождей, а через массы (показать народу, как разные классы хотят и будут действовать, чтобы вести революцию дальше.
Делегаты с фронта заверили Ильича, что обязательно придут на Марсово поле и приведут других делегатов конференции.
Кто-то из нас, кажется Федоров, предложил Ленину и его спутникам присоединиться к нашей скромной трапезе.
Те охотно согласились:
- Горячая картошка в мундирах и чай - что может быть вкуснее!
Владимир Ильич съел две картофелины, макая их в соль, выпил кружку чая. И все с аппетитом, с явным - запомнилось - удовольствием. Очевидно, за день, хлопотливый, насыщенный делами, разговорами, порядком проголодался.
В этих двух беседах с фронтовиками мне еще больше открылись особое искусство, особый дар Владимира Ильича располагать, к себе людей, вовлекать их в активный разговор, извлекать из общения с каждым ценное, полезное для дела. Не выезжая из Питера, ни разу не побывав на фронте, он, как никто в России, знал настроения, надежды и чаяния солдатской массы. Он черпал свои сведения из разнообразнейших источников, но больше всего - из бесед с живыми людьми, с рабочими, крестьянами, солдатами. Я не раз наблюдал, как между ним и собеседником возникали незримые нити расположения, величайшего доверия. В разговоре его порой интересовали такие детали, какие нам казались второстепенными, мелкими. Но в малом он умел видеть великое.
Логика Ленина, его стиль - не диктат, не навязывание своих взглядов, а умение убеждать, да так, что сомневающийся как бы сам, не вследствие принуждения, а убеждения приходит к правильным выводам.
Я знал немало случаев (так было с Кравченко), когда люди, настроенные к нам враждебно, в лучшем случае - предубежденно, после разговора с Ильичем становились в наши ряды.
Ленинское умение убеждать... Как круто, на всю жизнь меняло оно порой человеческие судьбы.
Как-то незадолго до июльских событий в особняк Кшесинской пришел молодой офицер. Представился: поручик Семеновского полка Л. Ф. Григорьев, фронтовик, член Союза георгиевских кавалеров.
Меня и Федорова это сразу насторожило. Союз этот, мы знали, стоял на позициях, крайне враждебных большевикам. Главари его распространяли о ленинцах-"пораженцах" самые фантастические слухи, прямо подстрекали к убийству Ленина, других пролетарских деятелей.
Григорьев наотрез отказался беседовать с нами, сказал, что уполномочен говорить только с гражданином Ульяновым-Лениным.
Как быть? Почему именно с Лениным? Подозрения наши усилились. Я пошел за Мехоношиным. Григорьев и при нем повторил свою просьбу, заметив, что послан к Ленину группой офицеров. Он не горячился, говорил спокойно, с достоинством. Взгляд открытый. У Мехоношина - мы в этом не раз убеждались был настоящий нюх на провокаторов. Григорьеву он поверил.
Прошел без малого час. Смотрим - возвращается Григорьев. Подошел к Мехоношину, снял все свои награды, протягивает: "Вношу в фонд большевиков, в газету "Правда". Мне эти награды теперь ни к чему".
Они еще о чем-то поговорили, и Мехоношин при мне вручил поручику мандат, удостоверяющий, что его обладатель Григорьев Л. Ф. назначается инструктором по военной подготовке красногвардейцев на Обуховском заводе. 28 октября, когда смертельная опасность нависла над только что родившейся Советской республикой, Григорьев в боях с частями казачьего корпуса генерала Краснова под Царским Селом проявил себя храбрым, находчивым, грамотным командиром. В критическую минуту ему удалось остановить начавшееся было отступление волынцев, вернуть полк на позиции, организовать на своем участке активную оборону. Потом я надолго потерял его из виду.
Шел апрель 1921 года. Полыхала на Дальнем Востоке гражданская война. Я, незадолго до этого назначенный комиссаром 85-й бригады, возвратившись после подавления кронштадтского мятежа из Москвы в Омск, спешил по срочному вызову в штаб дивизии. Предстояло знакомство с новым комбригом. Я в нем сразу узнал офицера, который приходил к Ленину в июне 1917 года.
Обрадовались друг другу: как-никак старые знакомые. На радостях сфотографировались в городском ателье на фоне (без "задников" тогда не обходилось ни одно ателье) не то греческой, не то итальянской беседки.
Оказалось, Григорьев тоже принимал участие в кронштадтской операции, а до этого командовал бригадой на польском фронте, воевал с бандами Махно и атамана Григорьева ("Григорьев против Григорьева"). Назначение в нашу бригаду получил после очередного ранения.
Несколько дней спустя мы вдвоем выехали в Славгород, в расположение одной из частей.
- Скажите, Лев Федорович, - обратился я к Григорьеву, - что привело вас, дворянина, офицера, члена реакционного Союза георгиевских кавалеров, к Ленину, к большевикам?
Ответил не сразу. Заговорил медленно, с паузами, словно взвешивая каждое слово, прислушиваясь к самому себе.
- Я, признаться, и сам часто задавал себе этот вопрос. Что старая Россия катится в пропасть - это понятно было любому мало-мальски умному человеку.
Февраль я и мои друзья приветствовали. За войну мы многое поняли окопы быстро учат. И вскоре пришло отрезвление. Фронт трещит по швам. Армия разваливается, а из Питера приказ за приказом: "Война до победного конца". Голод, разруха, а в ночных ресторанах - вино рекой, женщины в дорогих мехах. Настоящий пир во время чумы. И та же дорога в никуда. Та же зияющая пропасть впереди. Собираемся, спорим до хрипоты, как спасти Россию. А кому спасать? Каков строитель - такова и обитель. Начали мы перебирать руководителей разных партий: Гучков, Милюков, Родзянко, Чернов, Терещенко, сладкопевучий Церетели, адвокатишко Керенский. Кого ни возьми - хрен редьки не слаще. Все они напоминали мух, которые, не желая быть прихлопнутыми, безопаснее всего чувствовали себя на самой хлопушке.
Все больше крепло желание во что бы то ни стало встретиться с человеком, о котором - кто с надеждой, кто с ненавистью - говорит теперь вся Россия.
Так я оказался у Ленина. Ни я, ни мои товарищи не видели тогда такой силы, которая могла бы спасти Россию от неминуемой катастрофы, Петроград от кайзеровской оккупации. Я сказал ему об этом. Владимир Ильич прищурился, улыбнулся:
- А я говорю: есть такая сила. Русский трудовой народ. Рабочие, крестьяне.
- Но ведь, - возразил я, - рабочие и крестьяне воевать не хотят, армия разваливается.
- Не хотят. Верно, - услышал я в ответ. - Воевать за чуждые народу интересы - какой резон? А социалистическую Россию защищать будут, за свою народную власть станут насмерть. И тогда нам понадобятся военные специалисты, знающие, честные, верящие в Россию, в ее народ. Пойдете с нами?
- Я слушал Ленина, - продолжал свой рассказ Лев Федорович, - чувствуя, как с каждой минутой крепнет моя вера в него. Думалось: только Ленин, только большевики, возглавив, собрав в единую силу народ, смогут спасти мою родину от катастрофы. Вот почему я пошел за Лениным, большевиками, а за мной группа офицеров.
Это было признание, выстраданное в боях за новую Россию. С этим человеком мы вместе прошли долгий путь, съели, как говорится, не один пуд соли. Мой друг Лев Федорович Григорьев верой и правдой служил народу, партии Ленина, командовал дивизией, корпусом.
Вспоминаю и моего начальника штаба, бывшего царского полковника Якимова. Мы познакомились в марте 1918 года. Явившись для представления в штаб только что сформированного Второго Петроградского отряда, он заявил мне и комиссару отряда Гусакову: "Служить вам, - тут же поправился, - новому строю буду честно. В Петрограде моя семья: жена, сын, дочь. Люблю их больше жизни. Так что можете доверять мне вполне: на предательство не способен. Больше того, я даже склонен верить, что вы, большевики, во главе с Лениным спасете Россию. Об одном прошу вас, господа-товарищи: не впутывайте меня в политику. Не хочу о ней ничего знать. Я - военспец".
О нашей беседе я сообщил Н. И. Подвойскому. Поступил так еще и потому, что Гусаков не доверял новому начальнику штаба, настойчиво предлагал поскорее избавиться от "полковничка".
Подвойский пересказал эту историю Владимиру Ильичу.
Ленин заметил: Якимов (революция - великий учитель) со временем сам поймет, что от политики никуда не денешься, что его выбор - уже политика. И высказал пожелание встретиться с "аполитичным полковником". Якимов встречался с Лениным дважды.
Не знаю, о чем они говорили. Начштаба никогда об этом не рассказывал, но бывшего полковника словно подменили. Оставаясь беспартийным, он не пропускал ни одного открытого партсобрания ячейки, посещал даже комсомольские собрания. Выступал на собраниях редко, но метко. В дни затишья на фронте штудировал - и весьма основательно - "Азбуку коммунизма", "Капитал" К. Маркса.
Начальником дивизии был у нас тоже бывший царский полковник - Карпов.
Я случайно оказался свидетелем разговора между Якимовым и Карповым.
- Партийные и комсомольские собрания посещаешь?