Митя по дороге домой все мне втолковывал:
- Опять за свою дурь. И впрямь веришь всему тому, что там показывали? Это же актеры в войну играют. А на фронте - грязь, бестолковщина, вши. Вместо снарядов шлют иконы. Запомни, брат, не наша это война...
Снова потекли заводские будни. Наспех сколоченные деревянные бараки шрапнельного цеха, где я работал, выкрашенные в черный цвет, напоминали заразный холерный городок. Техника шрапнельного дела к тому времени, однако, основательно продвинулась вперед. Шрапнель для снарядов мы сверлили уже не из целого куска, как раньше, и не штамповали на прессах по одной, а прокатывали машинным способом. Неказистые бараки стали для акционеров, господина председателя миллионера Путилова настоящим золотым дном. Война пожирала всю продукцию, требовала: мало! мало! мало!.. Спрос обеспечен, норма прибыли, как объяснял мне Митя, наивысшая. Кому - окопная грязь, кровь, а кому - золотые реки.
Тут случись одна история, из-за которой мне крепко попало от брата. Я очень любил, да и теперь люблю, цирк. Больше всего - борьбу. Были у меня свои кумиры, которым я даже пытался подражать. В январе 1916 года в цирке "Модерн" гастролировал знаменитый в те времена борец Самсонов, по кличке "Черная маска". Как обычно, он и на этот раз появился на арене в маске, в черном трико. Победив всех своих противников, стал вызывать желающих из публики помериться силой. Долго никто не решался выйти. А меня словно какой бес подтолкнул. Я выскочил на арену, стал в позицию, приготовился. "Черная маска" сделал какое-то движение в неуловимый для меня миг, я перышком взлетел вверх и под восторженный гул толпы был уложен на лопатки по всем правилам. Думал, что умру со стыда, а пришел в себя от аплодисментов, знакомых голосов, выкрикивающих мое имя:
- Ай да Васильев! Молодец, Вася! - Это шрапнельщики отдавали дань моей храбрости. Знай, мол, наших!
Пробирался на свое место словно в тумане. После такой "победы" меня, непьющего, потащили обмывать происшествие пивом.
Это, пожалуй, был единственный случай в моей жизни, когда я поддался уговорам, проявил слабость. Кончился для меня триумфальный вечер, мягко говоря, печально. Домой, к удивлению тетки Марии, явился в крепком подпитии, чем вызвал целый поток "ахов", "охов", причитаний.
- Как же так, Вася? Никогда, племянничек, за тобой такого не водилось.
Пришел Митя. Посмотрел на меня. Молча разделся. И - влепил две крепкие пощечины:
- Это тебе за "цирк" в цирке. А это - за пиво.
Утром сказал:
- Эх ты, Пинкертон! Завод накануне забастовки, а он - бороться, представление устраивает. Да еще и нализался. Нашел время.
Я отмалчивался. Раз виноват - к чему разговоры? Но урок Митин запомнил.
Забастовал весь завод - таким был ответ путиловцев на угрозы князя Туманова. Вечером вместе с рабочими мастерской я присутствовал на большом митинге. Выступали большевики. Была принята небольшая резолюция, в конце которой говорилось: "Мы понимаем, что только усиление революционной борьбы демократии всех стран против своих правительств спасет человечество от кровавого кошмара, потому мы присоединяемся к решению ЦК РСД рабочей партии противопоставить мобилизации реакционных сил мобилизацию пролетарских сил для второй Русской революции!"{7}
На следующий день мы узнали о втором приказе, согласно которому 7 февраля завод закрывался. Все военнообязанные должны были явиться для зачисления на военную службу.
Усилились гонения на большевиков, заводских активистов. За несколько дней за решеткой оказалось более 200 человек. Но аресты и репрессии, отправка на фронт уже не могли остановить волну возмущения, нарастающую с каждым днем.
10 февраля был объявлен прием на завод, а на следующий день одновременно забастовали шрапнельная и башенная мастерские. Днем на митинге в шрапнельной были зачитаны и приняты такие требования:
1. Освободить арестованных товарищей.
2. Принять сто двадцать человек, не взятых после локаута на завод.
3. Не выполнять приказа Туманова.
В нашей шрапнельной мастерской, на "Тильмансе", "Треугольнике" появилось воззвание Петербургского комитета большевиков: "Приказ Туманова... применен прежде всего к Путиловскому заводу лишь потому, что правительство считает Путиловский завод наиболее опасным для себя, зная, что он всегда являлся застрельщиком революционных выступлений петербургского пролетариата...
Товарищи! Если вы не дадите решительного отпора попыткам закрепостить вас, вы сами вденете руки в заготовленные для вас наручники. Дело путиловских рабочих - дело всего петербургского и российского пролетариата. Забастовка протеста с требованием отмены приказа Туманова - вот оружие, которое должен теперь взять рабочий класс Петербурга"{8}.
К нашим требованиям в ответ на призыв Петербургского комитета присоединились остальные мастерские завода. Начались забастовки на других фабриках и заводах. Сплоченность и единодушие были огромны. Именно это вынудило директора Меллера подумать об отступлении. Многих рабочих возвратили с призывных пунктов. Правда, арестованных не освобождали.
Каким было мое участие во всех этих событиях? Пролетарским чутьем воспринимал все правильно: бастовал, ходил на митинги, ни в чем не отставал от других. И - только. Активным, сознательным борцом за дело рабочего класса я к тому времени еще не стал.
22 февраля все рабочие, отгуляв последние дни масленицы, вышли на работу. В тот же день в нашей мастерской, как и в других, стало известно, что дирекция завода медлит с ответом на требование о прибавках. Снова вспыхнули забастовки, совсем не похожие на сравнительно мирные "итальянки" 1914-1915 годов.
Весь свой гнев рабочие обрушили на ненавистных мастеров и начальников. У нас, в шрапнельной, мастером был некий Анджевский. Мы судили его своим рабочим судом. Вытащили из-за конторки, привели в пушечную, поставили на разметочную плиту. Вокруг сгрудилась возбужденная толпа. Гневные выкрики, свистки, упреки, обвинения - все слилось в сплошной гул.
- Жандармский прихвостень, получай по заслугам! Мы еще не солдаты, он не офицер. Дать ему как следует!
Рабочие, стоявшие поближе к плите, стали перечислять все проступки мастера: грубо обращается с рабочими, шпионит, отправляет революционеров на фронт, взяточник, вор, хозяйский холуй.
Тут закричали со всех сторон:
- Хватит! В "карету" подлеца! В "карету"!
Бледного, дрожащего от страха мастера (куда только подевалась его спесь) стащили с плиты, накинули на голову грязный мешок. Толпа расступилась. Откуда-то появилась тачка. Мастера бросили в нее как куль. Под свист и гиканье "экипаж" выкатили из мастерской, повезли по заводскому двору.
Подобные сцены можно было наблюдать и в других цехах. Тачки в эти два дня пошли нарасхват.
23 февраля заводоуправление вторично объявило локаут.
Третьим приказом - самым кратким и самым грозным - разразился князь Туманов:
"Ввиду закрытия Путиловского завода подлежат призыву на военную службу в первую очередь:
1. Ратники I и II разрядов срока службы 1915-1916 годов.
2. Молодые люди, родившиеся в 1895 и 1896 гг."{9}.
Власти спешили окончательно очистить завод от смутьянов, наиболее сознательных рабочих, более двух тысяч молодых путиловцев взяли в солдаты.
Стачка на Путиловском продолжалась. "В течение сегодняшнего дня никаких перемен не произошло", - доносила охранка 26, 27, 29 февраля, 1 и 3 марта.
В столице уже бастовали 150 тысяч рабочих. Мощное эхо народных волнений долетало и в другие города.
Кнут и пряник. Грянул гром... В дисциплинарном батальоне. Мой дядька Верещагин. "Хочешь жить - бейся насмерть". Боевое крещение. Снова на родной заставе.
Перепуганное насмерть правительство наложило запрет на Путиловский завод. До окончания военных действий, как было нам объявлено, завод из рук банкиров переходил в руки казны. Новые хозяева - генералы военного ведомства - решили воздействовать на рабочих кнутом и пряником.
Кнут - введение военного режима, ограничение тех куцых прав, которыми пользовались рабочие; пряник - частичные прибавки к зарплате, мало что меняющие в связи с ростом дороговизны.
...Неожиданно грянул гром и над моей головой.
Вечером 6 марта мы, три приятеля - Петр Викторов с Обуховского завода, Василий Синицын и я, собрались на квартире у Петра. Засиделись допоздна, а когда уже собирались расходиться, вдруг налетела полиция. После тщательного обыска нас арестовали и на следующий день отправили в старую выборгскую тюрьму.
Причины моего ареста до сих пор, как говорится, покрыты мраком неизвестности. Нас обвиняли в распространении большевистских листовок, прокламаций. За такой "проступок" можно было тогда пересажать весь Путиловский завод.
Петр Викторов, впоследствии известный чекист школы Дзержинского, тоже не был причастен к распространению листовок в тот день. После Октября я встречал его неоднократно. Уполномоченный ОГПУ, начальник особого отдела, начальник областного управления и т. д. А вот с моим тезкой - Василием Синицыным - мы больше не виделись: он, как я узнал недавно, стал комиссаром отряда Красной гвардии и погиб в 1918 году под Псковом.
Второго апреля нас, человек 75, перевели из тюрьмы на станцию, посадили в арестантские вагоны и под усиленным конвоем отправили в район Старой Руссы в 178-й запасной полк.
Началась ускоренная военная подготовка. Сначала шагистика, строевые занятия, потом изучение оружия, тактико-строевые занятия и т. д. Я проявил хорошие способности в стрелковом деле. Это было результатом науки охотника Зырянова. В стрельбе показал отличные результаты, в связи с чем был назначен в пулеметный расчет.