Толпа загудела, подалась вперед.
- Ай да детинушка! Лих парень!
- Кто таков? Откель сыскался?
Женка прижалась к Болотникову, благодарно глянула в глаза.
- От погибели спас, сокол. Веди меня в Никольскую слободку.
- Где это?
- Укажу.
Под громкие возгласы толпы вышли с Вечевой и повернули на Сторожевскую улицу. Позади брел Васюта, с улыбкой поглядывая на ладную женку. Затем спустились с холма на улицу Петра и Павла. Здесь было потише, толпы людей поредели. Меж изб и садов виднелось озеро.
Версты две шли улицами и переулками: Никольская оказалась в самом конце города. Женка привела к избе-развалюхе, утонувшей в бурьяне.
- Тут бабка моя. Заходите, молодцы.
В избенке темно: волоковые оконца задвинуты; с полатей замяукала кошка, спрыгнула на пол.
- Жива ли, мать Ориша?
С лавки, из груды лохмотьев, послышался скрипучий старушечий голос:
- Ты, Ольгица?.. Проведать пришла.
Женка открыла оконца, а Васюта достал огниво, высек искру и запалил свечу на столе.
- Никак, гости, Ольгица?
- Гости, мать Ориша. Желанные!
Поцеловала Иванку, ласково запустила мягкую ладонь в кудри. Бабка сердито зашамкала:
- Чать, муж есть, срамница. Стыдись! Огневается осударь твой Степан.
- Тоже мне государь. Козел паршивый! На площадь, меня выволок. Не видать бы мне бела света, мать Ориша, коли молодец зипуном не накрыл. Доставай вина, потчевать сокола буду!
Бабка, кряхтя, опираясь на клюку, поднялась с лавки и пошла в сенцы. Ольгица же накрыла стол белой, вышиной по краям, скатертью, а затем спустилась в подполье. Принесла в мисках капусты, груздей и рыжиков.
Бабка поставила на стол запыленный кувшин с вином, поджав губы, сурово глянула на Ольгицу.
- В храм пойду. Помолюсь за тебя, греховодницу.
- Помолись, помолись, мать Ориша.
Ольгица открыла сундук, достала наряд и ступила за печь.
- Я скоро, молодцы.
Вышла в белом летнике, на голове - легкий шелковый убрус алого цвета. Статная, румяная, поклонилась парням, коснувшись рукавом пола, и пригласила к столу.
- Откушайте, гости дорогие.
Васюта молодцевато крутнул ус: ладна Ольгица! Глаза темные, крупные, губы сочные. Вон и Болотников на женку загляделся.
- Пейте, молодцы.
- Пьем, Ольгица! - бесшабашно тряхнул черными кудрями Иванка. Что-то нашло на него, накатило, взыграла кровь. Выпил полный до краев ковш и разом охмелел: сказались бражные меды да кабацкие чарки. Голова пошла кругом.
Васюта лишь пригубил и все стрелял глазами на женку, любуясь ее лицом и станом.
- Не горюй, Ольгица. Мужик тебя не стоит. Замухрышка. Пошто пошла за экого?
- Чудной ты, голубь. Да разве я по своей воле? Отец-то у меня лаптишками торгует. Задолжал десять рублей Степану, - слова Ольгицы доносились до Болотникова как сквозь сон. - Степан же кожевник, в богатые выбился. А тут как-то стал долг по кабальной записи спрашивать. Но где таких денег набраться?.. Вот и отдал меня отец Степану. А то бы стоять ему на правеже.
- Худо со Степаном-то?
- Худо, голубь. Постылый он, ласки с ним не ведала.
- А ты меня полюби, - игриво повел глазами Васюта, подвигаясь к Ольгице. Но женка оттолкнула его, прижалась к Иванке.
- Вот кто мне нынче люб. До смертушки раба его... А ты ступай, голубь. Дай на сокола наглядеться.
- Пойду я, Иванка, - вздохнул Васюта. - Слышь? К деду Лапотку пойду.
Иванка откинулся к стене; сейчас он не видел ни женки, ни Васюты, шагнувшего к порогу. Все плыло перед глазами, голова, руки и ноги стали тяжелыми, будто к ним подвесили гири.
Когда Васюта вышел, Ольгица закрыла избу на засов, села к Иванке на колени, обвила шею руками, жарко зашептала:
- Мой ты, сокол... Люб ты мне.
Шелковый убрус сполз на плечи, рассыпались по спине густые волосы.
- Уйди, женка!
- Не уйду, сокол. Вижу, сморился ты. Спать укладу.
Ольгица кинула на пол овчину, сняла с себя летник.
- Подь же ко мне, любый мой.
Прижалась всем телом, зацеловала.
- Горяча ты, женка, - выдохнул Иванка, проваливаясь в сладкий дурман.