Казаки зашумели, замахали обнаженными саблями; что-то могучее и грозное было в их гневных и зычных выкриках.
Переждав, когда смолкнет станица, Болотников вновь поднял чарку.
- Помянем, донцы!
Болотников осушил до дна оловянную чару и спрыгнул с бочонка. Казаки тотчас хлебнули из баклажек и дружно налегли на уху.
В Родниковской станице обитало триста донцов. Домовитые казаки жили в куренях, а большинство ютилось в шалашах и землянках, не имея ни кола, ни двора. То была голытьба, самая что ни на есть воинственная и дерзкая вольница, готовая по первому зову атамана пойти хоть на край света, хоть к черту в пекло. Из голытьбы верстались дозоры и разъезды, из голытьбы подбирались казачьи сотни для степных набегов.
Прибыл из своего шалаша проспавшийся дед Гаруня. В походы он давно не ходил, однако донцы почитали его за прежние заслуги - и не только в Диком Поле, но и в Сечи, где запорожец провел не один десяток лет. Иван Гаруня был одним из тех казаков, чья острая сабля гуляла и по татарам, и по ногаям8, и по турецким янычарам9. Много видел за свою долгую жизнь старый казак. Не раз бывал он и станичным атаманом.
Казаки потеснились, усадили Гаруню подле Болотникова. Иван Демьяныч скинул с головы трухменку, повел по лицам донцов приунывшими очами.
- Сухо в баклажке, дети.
Гаруне протянули сразу несколько баклажек.
- Плесни в душу грешную.
Гаруня отпил полбаклажки и вмиг повеселел, молодцевато крутнув длинный серебряный ус.
- Знатная горилка, хлопцы.
Достал из штанов кисет и короткую черную деревянную трубку с медными насечками, насыпал в нее табаку, раскурил от уголька.
В станице "богомерзкое зелье" курили многие: наловчились от запорожцев, которых немало перебывало на Дону. Вот и сейчас тут и там потянулись над лохматыми головами повольников едкие сизые дымки.
Устим Секира, сидевший обок с Мироном Нагибой, молвил с подковыркой:
- Ну что, есаул, добра ли горилка?
Мирон поперхнулся: вечно сунется этот чертов казак!
Недавно Нагиба дюже провинился. В пролетье набежала на Родниковский городок малая татарская рать в триста сабель. Станица приняла бой, который длился от утренней зари до вечера. Удало рубился Мирон Нагиба, более десятка татар развалил своей саблей. Ночью же, вопреки приказу атамана, завалился в курень и осушил с устали полведра горилки. А чуть свет вновь набежали татары, но Мирон Нагиба, возглавлявший сотню донцов, на бой не явился. Лишившись атамана, повольники потеряли многих казаков и с превеликим трудом оттеснили ордынцев в степь. Мирона Нагибу нашли спящим в курене. Круг огневался и порешил: лишить Мирона чарки до следующего набега. А набега не было три месяца. Казаки мирно ловили рыбу, выбирались в степи на оленей и вепрей и каждый божий день попивали горилку. Мирон удрученно поглядывал на захмелевших станичников и, сглатывая слюну, уходил со смертной тоски далеко в степь, дабы не слышать веселых песен донцов. Таем же он выпить не мог: на Дону в одиночку не пьют, да и учуять могли, винный запах въедлив, его ни чертом, ни дьяволом из нутра не выбьешь. Учуют - и прощай тихий Дон. Тех, кто рушил повеленье круга, сурово наказывали. Могли из станицы выгнать, да так, что нигде тебя больше в казаки не примут. А могло быть и того хуже: в куль - и в воду. Вот и терпел казак до самого Ивана Купалы, покуда на Родниковскую станицу вновь не напали ордынцы. Тогда сабля его была самой ярой.
Круг сказал:
- Лихо бился Нагиба. Допустить к чаре.
Теперь Мирон Нагиба весело сидел у котла и блаженно потягивал из баклажки.
Но чем больше хлебали донцы ухи, тем все меньше оставалось горилки в баклажках.
Устим Секира, глянув в пустую чару, пощипал смоляные усы, малость покумекал и, прищурив глаза, обратился к Болотникову:
- Дозволь слово молвить, атаман?
- Молви, Секира.
Казак поднялся на бочонок, скинул с плеч зипун, а затем сбросил с себя и рубаху. Ухватился руками за голый пуп, скорчился, страдальчески закатил глаза.
- Аль приспичило, Секира? - загоготал Емоха.
- Приспичило, братцы. Ой, пузу мому тошно!
- Никак рожать собрался.
- Хуже, братцы. Черт в пузе завелся. Мучает, окаянный!
- Так избавься, Секира!
- Пытал, братцы. Сидит!.. А ну послухай, Бобыль.
Нечайка подошел, приложил ухо к животу.
- Сидит, донцы!
- Во! Чуете, братцы. Каково мне, вольному казаку, черта терпеть! Ой, тошно, станишники! - пуще прежнего заорал Секира.
К нему подошел Емоха, ткнул в пуп рукоять сабли.
- Дай вызволю.
- Не! Черт сабли не боится.
- А чего ж он боится?
Секира картинно подбоченился, крикнул задорно:
- А ну скажи, скажи, казаки, чего нечистый боится?
- Горилки, - изрек вдруг дотоле молчавший Гаруня.
- Горилки!.. Горилки! - громогласно понеслось по станице.
Секира молитвенно воздел руки к небу.
- И до чего ж разумное войско у тебя, господи!
Спрыгнул с бочонка и ступил к Болотникову.
- Горилки треба, батько. Иначе не выбить черта. Дозволь из погребка бочонок выкатить. Дозволь на христово дело.
Так в погребе же последний.
- Ведаю, батько. Но ужель казаку с чертом ходить?