- Куда разлетелся, гультяй?
Секира осадил коня, заискивающе улыбнулся.
- Здорово, служилые!
- Кому здорово, а те башку с плеч, - огрызнулись стрельцы.
- Пощадите. До вашей милости я. Ведите меня к голове, добрую весть везу, - еще почтительнее и умильнее произнес Секира.
- А ну кидай саблю!
Секира кинул не только саблю, но и пистоль.
- Вязать станете аль так поведете?
- И так не удерешь. Слезай с коня!
Секира спрыгнул, его взяли в кольцо и повели к стану. Стрелецкий голова встретил донца настороженно: не было еще случая, чтоб сам казак к стрельцам приходил.
- С чем пожаловал, гультяй?
- В стрельцы хочу поверстаться. Невмоготу мне боле с казаками, худой народец.
- Чего ж невмоготу-то?
- Воры они, отец-воевода, людишки мятежные. Шибко супротив батюшки царя бунтуют. То грех превеликий. Статочное ли дело супротив царя и бога идти?
- Не статочное, гультяй, - согласно мотнул бородой стрелецкий голова, однако смотрел на казака по-прежнему недоверчиво. - Чего ж сам-то в гультяй подался?
- По глупости, отец-воевода, - простодушно моргая глазами, отвечал Секира. - Дружки подбили. Непутевые были, навроде меня. Я-то по молодости на Москве жил в стрелецкой слободе.
- На Москве, речешь? - пытливо переспросил голова. - Это в кой же слободе?
- А на Лубянке, батюшка.
- Ну-ну, ведаю такую, - кивнул голова.
- Глуподурый был, - продолжал Секира. - Под матицу вымахал, а ума ни на грош. Отец меня в стрельцы помышлял записать, а мне неохота. Не нагулялся ишо, с девками не намиловался. Отец же меня в плети. Шибко бил. Всю дурь, грит, из тебя выбью, но в стрельцы запишу. А я, неразумный, уперся - и ни в какую! Не пойду в служилые - и все тут. Охота ли мне по башням торчать да по караулам мокнуть. А тут дружки веселые пристали, сыны стрелецкие. Бежим, Устимко, на Дон, там всласть нагуляемся. Вот и убегли, недоумки. А ноне каюсь, отец-воевода, шибко каюсь.
Отец-воевода слушал, кивал да все думал: "Поди, врет гультяй, ишь каким соловьем заливается".
- Слышь-ка, сын стрелецкий, а где ты в слободе богу молился?
- Как где? В храме, батюшка.
- Вестимо, в храме, а не у дьявола в преисподней, - хохотнул голова.
Секира перекрестился, как бы отгоняя лукавого, а воевода степенно продолжал:
- Молился я на Лубянке. Вельми благолеп там храм пресвятой Богородицы.
- Богородицы?.. Не ведаю такого храма в слободе. Стояла у нас церковь святого Феодосия.
- Ай верно, гультяй. Запамятовал, прости, господи... А кто Стрелецким приказом о ту пору ведал?
- Кто? - Секира малость призадумался. - Дай бог памяти... Вспомнил, батюшка! Сицкий Петр Пантелеич. Дородный, казистый, борода до пупа.
- Верно, гультяй, верно. Знавал я Петра Пантелеича, мудрейший был человек. Преставился летось на Лукерью-комарницу, - голова вздохнул, набожно закатил к синему небу глаза, стукнул о лоб перстами. Трижды перекрестился и Секира. А голова продолжал выведывать:
- А в каком кафтане батюшка твой щеголял? Поди, в малиновом?
- Никак нет, отец-воевода. В лазоревом4.
- Ах да, опять запамятовал. В лазоревом у Сицкого ходили, - голова помолчал, поскреб пятерней бороду. Не врет гультяй, никак, и в самом деле был сыном стрелецким.
- О какой вести хотел молвить?
- Невзлюбил я казаков, батюшка. Одна крамола у них на уме, супротив царя воруют. Намедни посла турецкого пограбили, деньгой да саблями полны кули набили. А теперь на Воронеж идти помышляют, бунташные хари. Изловил бы их, батюшка.
- Степь-то широка, гультяй, изловишь вас.
- Изловишь, отец-воевода. Казаки ноне недалече, и всего-то в двух верстах.
- Да ну! - встрепенулся голова и с беспокойством поглядел в степь. Не вижу что-то.
- В лощине они, батюшка. Тризну правят. Шесть десятков. Сидят, винцо попивают да дружков поминают. Вон как ты ловко казаков в лощине-то уложил. И эти никуда не денутся.
- А не лукавишь? - голова искоса глянул на Секиру. - Башку смахну, коль врешь.
- Помилуй бог, батюшка. Вот те крест!.. Пошто же я стану врать, коль сам к тебе пришел. Мне, чать, еще пожить охотца.
Голова прошелся взад-вперед, а затем опустился на походный стулец. Возле переминались сотники.
- Что порешишь, Кузьма Андреич? - спросил один из них.
Голова призадумался. Дело-то не простое, с казаками воевать худо. Дерзкий народец! Бьются насмерть. В лощине той сами полегли, но и три десятка стрельцов повалили. Шутка ли! А стрелец тебе не гультяй - человек государев, и за каждого надлежит перед царем батюшкой ответ держать: как да что и по какому нераденью служилых не уберег? Правду сказать, казаки-то сами полезли. Норовили их в полон взять да в Самару отвезти, а казаки - в сабли! "Донцы в полон не сдаются!" И на стрельцов. Хотели было прорваться, да не выгорело. Так все и полегли, нечестивцы!
На украйные земли Кузьму Смолянинова послали в пролетье, когда на Москве начал сходить снег; послали не одного. Собрал начальных людей Годунов в своих палатах и молвил:
- Стоять вам на Украине крепко. Беглых мужиков ловить и вспять возвращать. Казакам же с Понизовья - ни проходу, ни проезду. А тех, кто в Верховье лезет да разбой чинит, купцов да послов грабит, - полонить и казнить смертью.
Выполнял наказ Кузьма Смолянинов с усердием: и на Украину прибыл вовремя, и беглый люд прытко ловил, и казакам проезду не давал. Бывали и стычки: казаки ярились, саблями махали, но голова не из пугливых. Случалось ему и с ливонцем воевать, и с татарином драться. В девяносто первом году5, когда поганые к Москве подвалили, Кузьма Смолянинов ратоборствовал в Большом полку. Славно бился, сам воевода, князь Федор Иванович Мстиславский, похвалил: "Добрый воин Кузьма Смолянинов, живота не щадит". Наградил сотника золотым кубком, а государь поместье пожаловал.
На казаков Кузьма Смолянинов шибко серчал. Кабы не они, сидел бы сейчас в приказе на Москве да меды попивал. Вольготно жилось ему в Белокаменной, вольготно, сытно да весело. А тут тебе ни терема красного, ни баньки душистой, ни снеди обильной. Рыщи себе по степи да мужиков заарканивай, а того хуже - с воровскими казаками воюй. Биться же с ними не пряники жевать. Хитрей да храбрей казака на белом свете нет. Тяжко донцов воевать!
Дня три назад к голове прискакал с волжских застав гонец. Доложил с глазу на глаз: