Тяжелый взгляд Болотникова задерживается на ярыжках.
- Как кормил-жаловал, чем сарынь потчевал?
- Кнутом, атаман. Три шкуры драл.
- В куль и в воду!
На купца накинули мешок и столкнули с утеса. Тотчас привели нового торговца.
- Этот каков?
- Да всяк бывал, атаман. То чаркой угостит, то кулаком но носу. Но шибко не лютовал.
- Высечь!
Доставили третьего. Был смел и угрозлив.
- Не замай! Сам дойду.
- Серчает, - усмешливо протянул Нетяга. - Аль на тот свет торопишься?
- И тебе не миновать, воровская харя!
Нетяга озлился. Ступил к бурлакам, стегавшим купца, выхватил из рук тонкий, гибкий прут.
- Растяните купца. Сам буду сечь!
Купец, расшвыряв ярыжек, метнулся к обрыву.
- Век не принимал позора и тут не приму!
Перекрестился и шагнул на край утеса.
- Погодь, Мефодий Кузьмич, - поднялся с бочонка Болотников. - Удал ты. Ужель смерть не страшна?
- Не страшна, тать. Чужой век не займешь, а я уж свое пожил.
- Удал... Не признал?
- А пошто мне тебя признавать? Много чести для душегуба, - огрызнулся купец.
Подскочил Нетяга, выхватил саблю, но Болотников оттолкнул есаула.
- Не лезь, Степан. То мой давний знакомец... Не чаял, Мефодий Кузьмич, что у тебя память дырявая.
В смурых глазах купца что-то дрогнуло.
- Кули у меня носил... На веслах сидел, бечеву тянул... Ты, Ивашка?
- Я, купец. Не чаял встретить?
- Не чаял... Не чаял, что в разбой ударишься. То-то от меня сбежал. Выходит, в гулебщики подался?
- Кому что на роду написано. Мне - голытьбу водить, тебе - аршином трясти, - незлобиво рассмеялся Болотников. Повернулся к ярыжкам.
- Эгей, трудники! Есть ли кто с купецкого судна?
- Есть, батюшка, - вышли вперед ярыжные.
- Обижал ли вас сей купец?
- Не обижал. И чарку давал, и кормил вдосталь, и деньгой не жадничал.
- Добро. И меня в работных не обижал. Помнишь, Васька?
Но Шестак и ухом не повел: упившись, храпел подле атаманского шатра.
- Живи, купец. Выпей чару и ступай с богом. Авось опять свидимся. Вина купцу!
ГЛАВА 12
ОРДЫНСКИЙ АРКАН
Над утесом бежало дозором солнце, золотя багряный шатер. Порывистый сиверко гнул вершины сосен, заполняя гулом дремучие урочища.
Болотников стоял на самой круче. Вдыхая свежий, пахучий, настоенный смолой и хвоей воздух, вглядывался в залитые солнцем просторы и думал:
"Знатно погуляли. За шесть недель - пять караванов. Сколь добра захватили, сколь купцов в Волгу покидали. Волга ныне в страхе. Угрозливы Жигули, лиха повольница. Экая силища. Воеводы и те в смятении".
Из Самары приплыли к Луке триста стрельцов; обогнули Жигули, но повольница затаилась в трущобах. Стрельцы вошли в Усу и угодили под пушечный огонь. Река была узкая, служилые понесли тяжелый урон. Двенадцать пушек, установленных на берегу, косили стрельцов картечью и ядрами, разбивали струги. Самарский голова едва ноги унес.
Но засланные в Самару казачьи лазутчики доносили:
- Воевода собирает большую рать. Надо уходить, батька!
Но воеводская рать Болотникова не пугала.
- Здесь нас взять тяжко, - говорил он есаулам. - По Усе стрельцам не пройти. Ядер и зелья у нас ныне слава богу. А коль берегом сунутся - в ущелья заманим. Тут и вовсе стрельцам крышка! Не достать нас воеводе в горах.
- Не достать, батька! - твердо сказали есаулы. Они были веселы, дерзки и беззаботны.
А Болотникову почему-то было не до веселья; его все чаще и чаще одолевали назойливые, терзающие душу думы.
"Теперь всем богат: и зипунами, и хлебом, и казной денежной. Но отчего ж на сердце кручина?.. Много крови пролито, много душ загублено? Но казна та у богатеев отнята, кои посадского тяглеца да мужика обирали. Чего ж тут горевать? Богатей кровь народную сосут, так пусть в той крови и захлебнутся. Пусть!"
Но что-то в этих думах мучило его, тяготило: