И срубили! С горницей, повалушей, светелкой, на добротном высоком подклете. Григорий Солома ходил да радовался. Давно хотелось в таком тереме пожить. Бывало, в курной избенке слепился, а тут вон какой двор: с избой белой да черной, да с журавлем, да с мыльней. Как тут не возрадоваться!
Гришка Солома прибежал на Дон еще лет десять назад; прибежал из деревни Рыловки, что под Нижним Новгородом; да прибежал не один, а со всей деревней.
На Дону пришелся по нраву повольпице. Беглый мужик из Рыловки оказался не только смелым гулебщиком, но и рассудительным, башковитым казаком. К его толковым советам всегда прислушивались, не зря же потом круг выдвинул Солому в раздорские есаулы.
Пока Григорий ухал с казаками топором, Домна Власьевна с дочкой Любавой ютились в землянке. Правда, их хотел забрать в свой курень Федька Берсень, но Солома отказался.
- У тебя и без того тесно. А нам уж недолго, потерпим.
Федька особо и не настаивал, у него и в самом деле на базу было людно: жили Болотников, Васюта, Мирон Нагиба, Нечайка Бобыль и Устим Секира. Агата закрутилась со стряпней: казаки дюжие - прокорми такую ораву! Но стряпня Агате не была в тягость, летала по базу веселая, улыбчивая. Федька и то как-то подивился:
- Светишься вся, будто солнышко. Аль победе казачьей не нарадуешься?
- Не нарадуюсь, Федор! Легко нонче на душе моей.
- Вот и добро. Не шибко-то часто вижу тебя веселой, - довольно молвил Федька.
Однако не знал он, что дело не только в казачьей победе: счастливые глаза Агаты все чаще и чаще останавливались на Болотникове, казалось, не было и минуты, чтобы она не подумала о родниковском атамане. А тот будто и не замечал ее ласковых, пристальных взглядов.
"Дичится меня. А отчего?.. Ужель Федора стыдится? - раздумывала Агата.
Иван в курене показывался редко: все больше пропадал на крепостных стенах. Казаки, наблюдая за его ловкой, сноровистой работой, гутарили меж собой:
- Лихой казак Болотников. Дюже знатно галеры взорвал.
- Лихой и головой разумен. Струги-то он припрятать надоумил. Вот и сгодились.
- И душой не корыстен, на деньгу не падок. Все богатство на нем. Славный казак!
- Славный, не чета Богдану Васильеву. Тот и в сечу не кинется, и на деньгу лют. Хитер да лукав.
- Люб нам Болотников. Вот бы кого раздорским атаманом.
- А что? Возьмем и крикнем!..
Разговоры дошли до Васильева: всюду имел он глаза и уши.
"В силу входит Болотников, в большую силу, - раздумывал Богдан Васильев. - Ишь, как казаки о нем загутарили. А все та ночная вылазка... Уцелел, гультяй! Мекал, вместе с турками подорвется, а он живым вернулся да еще семь бочек пороха приволок. Ныне гоголем ходит, казаки за него хоть в пекло. Атаманом раздорским, вишь ли, помышляют крикнуть. И крикнут! Теперь тут вся голытьба собралась. Надо домовитых позвать да крепко погутарить".
Около двух месяцев станицы оставались в Раздорах, и вот наступил час, когда Богдан Васильев скинул перед воинством свою бобровую трухменку.
- Любо порадели, атаманы-молодцы! Не забудет вольный Дон вашей помощи. Крепость стала краше прежней. Не взять ее ни поганому ордынцу, ни турецкому янычару. Спасибо вам, казаки! - Васильев поклонился на все четыре стороны и продолжал. - Ноне большого набега ждать не придется, но ухо держи востро. Степняки и малым наскоком наделают беды. Быть всем настороже! Потому прошу всех станичных атаманов стоять на дозорах крепко и нести сторожевую службу так же ладно, как и допрежь несли. С богом, донцы!
Болотников протолкался к помосту, снял шапку; строгие глаза его остановились на Васильеве. Тот приметил, насторожился: что-то вывернет родниковский атаман?
- Выходит, по станицам разбежимся?
- По станицам, Болотников. Ты добро повоевал, - смягчил голос Васильев. - Станице твоей особый поклон. Знатные у тебя казаки!
- В Раздорах все лихо воевали, атаман. Каждому казаку надо земно поклониться.
- Любо, Болотников! - воскликнул круг.
Иван поднял руку, и на майдане стало тихо.
- Покумекать надо, братья-казаки. Стоит ли нам по степи разбредаться? Стоит ли нам под татарином стоять?
Васильев недовольно покачал головой.
- Худо гутаришь, Болотников. Нешто степь без дозоров оставим?
- Так на Дону не водится! - крикнул раздорский писарь Устин Неверков.
- Без дозоров не бывать Полю! - поддакнула старшина.
Болотников вновь поднял руку, укрощая майдан.
- Не о дозорах речь. Малые сторожи в степях оставим, а вот всему войску идти по станицам не с руки. Худое из нас воинство. Глянь, донцы, на кого мы похожи. Рваные, драные! Ни зипунов, ни порток, срам нечем прикрыть.
- Верно, Болотников! - дружно отозвалась повольница.
- Пообносились хуже некуда, батько! - обнажая из-под ветхого зипуна голый пуп, воскликнул Секира.
- А чем кормиться станем? - напирал на раздорского атамана Болотников. - Нет у нас ни хлеба, ни соли, ни вина. Святым духом сыт не будешь. А чем от поганого отбиваться? Ни свинца, ни пороху, ни ядер, На одну саблю положиться?
Круг поддержал:
- Дело, атаман!
- Не хотим голодом сидеть!
- Зипунов, хлеба и зелья!
Долго галдели, покуда Васильев трижды не стукнул булавой по перильцу.
- Ведаю ваши беды, атаманы-молодцы. Ведаю! О том я цареву посланнику Куракину гутарил. Обещал он высказать государю о нашей нужде. Великое мы дело содеяли - ордынца в Поле не пустили. Авось и пришлет Федор Иванович нам жалованье.
- Держался Авоська за Небоську, да оба в воду упали! - усмешливо бросил Болотников и, дерзкий, горячий, взбежал на помост. - Я вот что мыслю, донцы. Из "авоськи" мы не первый год кормимся. Довольно на царево жалованье уповать. Надо самим зипуны добыть. У бояр да купцов всего вдосталь. Тряхнем богатеев!
- Тряхнем, батько!
- Айда за зипунами!
То кричала донская голытьба, домовитые же молчали. Молча хмурил лоб и Богдан Васильев. В эти минуты он не знал, на что и решиться. Еще перед осадой он мыслил избавиться от бунташной голытьбы.
"Как от поганых отобьемся, так всю крамольную повольницу с Дону долой! Пусть ее царево войско поколотит", - раздумывал он. Но после осады мысли его поизменились. "Орду на Русь не пустили, тридцать тыщ войска у Раздор задержали. Царь смилостивится, казной пожалует. Будут нам и зипуны, и деньги, и вино, и зелье. Немалый куш старшине перепадет. Но ежели голытьба в разбой ударится, либо азовцев почнет задорить - не быть на Дону царева жалованья. Государь пуще прежнего осерчает. Надо выждать, хотя бы недель шесть-семь тихо просидеть. Опосля же и голытьба может выступать, пусть ворует на свою голову. И с казной буду, и от мятежных людей избавлюсь... Но как теперь голытьбу уломать?"