67216.fb2
ПИРОГИ С ГОРОХОМ
Они ехали-ехали по широкой степи, они ехали на двух конях вчетвером - у Кобякича за спиной Ивашка, у его сына Ярмошка. Они ехали день, другой, третий и много дней и добрались до того места, где два моря встречаются, а слиться не могут. По левую-то руку Сурожское море мелкими водами чуть шевелится, тусклым оловом отливает, а по правую - Русское море светлой рябью чешуится, блещет на солнышке. Они меж двух морей проехали посуху, узкой полосой земли, а за ней опять степь. Они едут-едут степью день и другой, а на третий увидели вдали тёмное облако. И чем ближе подъезжают, тем облака плотнее и выше, а как совсем близко подъехали, увидели, что это горы. За реками, за Касплей, за Днепром, за морями Сурожским и Русским, за высокими горами - Царь-град. Золотые купола, серебряные вышки, улицы камнями-самоцветами мощённые, ходят по ним люди в шелках и в бархате. А впереди-то Аннушка - на ней платье парчовое, семицветное на ней. На шее бусы-яхонты, длинные косы перевиты жемчугом. Идёт Аннушка им навстречу здравствуй, Ивашенька, встретиться привелось! Кони взбираются по узкой горной тропке. По одну сторону обрыв, там деревья растут, сверху смотреть - будто кустарнички. По другую сторону вздымается гора крутой, отвесной стеной. Голову назад откинешь, чуть шею не свернёшь, увидишь вершину горы. Сверху камень скатился, разбился у их ног, во все стороны осколки разбрызгал. Кони ступают тонкими ногами, осторожно копытца ставят. Вот они поднялись на перевал, оттуда в обе стороны видать. Позади степь и дальше горы серыми, жёлтыми, синими тенями на краю неба. А впереди долина, и вдали морской берег искрится и море. Где же Царьград? Только и видать в начале долины на склоне горы маленький домик, каменный водоём, рощицу и виноградник. Они с горы спускаются, мелкие камушки из-под конских копыт впереди их катятся, а из дверей домика выбегает женщина, собой толстенькая, ножки короткие. Будто молоденькая, им навстречу птичкой порхнула, одной ногой в стремя вскочила, двумя руками Кобякича обхватила, плачет и смеётся и приговаривает: - Ах ты, мой голубок, сердечко моё, лазоревый цветочек! Приехал наконец! - Приехал, Параска, приехал! А ты и не ждала? - Ждала, ждала, все глазыньки высмотрела! Каждый вечер ставила тесто для пирогов - как приедешь, вмиг испеку. - Ас чем пироги? Тут из домика выбегают ещё пять женщин. Впереди две Кобякичевы дочки, а за ними сноха, на бегу ворот застёгивает, а за ней служанка, а за ней рабыня. - А с горохом пироги, пироги с горохом. Кобякичева сноха свёкру поклонилась, к мужу кинулась, дочки отцу и брату стремя держат. Ведут в дом, разули их, тазы тащат, горячую воду в кувшинах - дорожную пыль смыть. А уж пахнет горячим печёным тестом и жареным мясом. Уж несут на блюде гору пирогов. На другом блюде - румяные яблочки, на другом блюде - разные зелёные травки. В мисочке - жирные чёрные плоды. Похоже на сливу, да Ивашка с Ярмошкой такой не видывали. Они отведали - а она горькая и солёная. Ивашка свою выплюнул, а Ярмошка съел и косточку обсосал. Все разом говорят, расспрашивают, что за парнишки и откуда взялись. Параска обрадовалась, что русские они: - Я сама с Руси, с Переяславля-города... Дочки кричат: - А нам что привёз? Сноха кричит: - Надолго ли пожаловали? Извелась я без тебя! Кобякич кричит: - Хороши пироги! - С Переяславля я. Увели меня половцы в плен, думала - погибель, ан Кобякича встретила, поженились мы. Он, Кобякич, молодой - красивый был. - На Руси зеркала круглые медные. Не привёз? В них лучше смотреться, чем в бочку с водой. "Кудах-тах-тах! Куд-кудах!" - Шш, убирайся! Куда залетела!.. Вот стали они жить-поживать. При домике сад, рядом - виноградник, на солнечном пригорке - масличные деревья. Во дворе - коза, у козы козлята. Всего вдоволь, а соседей не видать. Соседи за горой - они ближе к городу селятся. В четырёх часах ходьбы большой город Сугдея, а по-русскому Сурож. Да где же Царьград? А Царьград за морем. Русское море поперёк переплыть, там и Царьград будет. Кобякич говорит: - Я и на зиму здесь останусь. Старые кости к непогоде ноют, уже трудно мне зимой по степи кочевать. А сына обратно отправил - побыл три дня, и будет. Сноха проводила мужа до вершины горы, там повыла, поплакала. Обратно шла, лицо в родничке умыла, ничего и не видать. Вернулась, села за ткацкий станок, весь день промолчала, только с золовкой два раза поругалась. Параска над Ярмошкой причитает: - Ой, да худой, ой, да заморённый! Она ему лучшие куски суёт, так жалеет. Она ему три войлока и ещё овечью шкуру постелила подле очага. По утрам не будит, тяжело работать не велит. Каждый день ему руки щупает, нарастил ли мясо на костях, жирку не прибавил ли. А Ивашка толстый, ничто ему. Пока зима не настала, снег не выпал, пусть он козу с козлятами пасёт на горе. Да, ничто! Это им так кажется, а ему-то каково! Коза скачет, козлята прыгают, бодаются. Только Ивашка на камушек присядет, замечтается, как он через море будет плыть, а на том берегу встанут перед ним из тумана златые царьградские вышки теремов, только замечтается, а козлята уж все разбежались. У Ивашки-то небось не копытца, не четыре ноги, ему по камням карабкаться! Пока к вечеру всё стадо соберёт, весь запыхается, обдерётся, потом изойдёт. Уж скорей бы зима! Вот и зима настала. Длинными вечерами в светильнике фитилёк плавает в масле, горит огоньком. Женщины прядут. Кобякич плетёт ремешок из сыромятной кожи, про кочевье рассказывает, необъятные степные пастбища, а то про город Итиль, где многие половцы оседло живут, каменные дома себе выстроили, богато живут, торгуют и конями, и рабами, и разным товаром со всех концов земли. А не то Параска песню затянет, как стонут русские девушки во всех концах земли, от своей родни отторгнуты, в чужие края проданы. На Хвалынском море плачут, в Сурожи руки ломают. Прервёт песню, скажет: - Надо бы в Сурож сходить, купить новые иголки. Мои-то все поломались. Да придётся обождать. В горах тропки все занесло снегом, заблудишься. - Как подтает, сойдёт снег, я схожу, куплю тебе, - говорит Кобякич. Внизу под обрывом море вздулось, почернело, бушует, огромные валы катит. Так грохочет - и в доме слышно. Пронзительно холодный дует ветер.
Глава пятнадцатая
ЯРМОШКА ПРЫГАЕТ И ИСЧЕЗАЕТ
Настала весна, Параска говорит: - Тьфу! Глаза бы мои не смотрели! Изба закопчённая, сами все чумазые, одежда грязная. Идите, девки, к морю, всё постирайте. А здесь я сама приберусь, Ивашка с Ярмошкой помогут мне. Кобякич, ступай в сад, не болтайся под ногами. - А как с козой быть? - спросил Ивашка. - Тьфу! - сказала Параска. - Толстый, здоровый вырос, а понятия - как у молочного порося! Всё ему объясни, всё разжуй и в рот положи. Козу привяжи к дереву, да не в саду, а за оградой, не то она всю кору с яблони обгложет. И козлята от неё никуда не убегут. Ну, поживей ворочайся! Тут все принялись за дело. Девушки связали грязную одежду в узлы и пошли к морю. Впереди-то две Кобякичевы дочки, а за ними молодая Кобякича сына жена, а за ней служанка, а всех позади рабыня. Они тащат узлы, дочки-то на голове, молодая под мышкой, служанка за плечо закинула, а у рабыни узел всех больше. Она его двумя руками обняла, впереди себя держит. За узлом её головы не видно идёт узел на двух босых ногах. Долина не спускалась к морю покато, а обрывалась крутым глинистым склоном. За зиму тропка кой-где осыпалась, а по пути размыло глубокую щель. Они у этой щели собрались, гадают - Ай перепрыгнем, ай недопрыгнем? Кобякичева старшая дочка говорит рабыне: - Ты первая прыгай. Коли перепрыгнешь, нам руку протяни, и мы тогда прыгнем. Рабыня смотрит на щель - ай, широко! Ой, глубоко! Она говорит: - Я боюсь! Кобякичева старшая дочь велит: - Прыгай! Вторая дочка приказывает: - Прыгай живей! Кобякича сына молодая жена ножкой топнула, прикрикнула: - Не разобьёшься, прыгай! А служанка тараторит: - Как ты смеешь барышень гневить? Прыгай! Рабыня оглянулась на все стороны, нигде не видит себе сочувствия. Она собралась с духом, перепрыгнула. Протянула руку, говорит: - Хватайтесь за мою руку, я вас перетащу. Перебрались они через щель, на берег ступили. Прибой слабый, вода тёплая, волна набежит и растает. Они набрали на обрыве серой глины, этой глиной трут одежды, глина пенится, снимает грязь. Они одежду в море полощут - чистая, лучше новой. Солнышко высоко поднялось, стало их припекать, а ещё не всё постирано. Говорит Кобякича сына молодая жена: - Я на работе заморилась, пойду в воду окунусь. Вы без меня достирывайте. Кобякичевы дочки говорят: - Ах, невестушка, больно ты хитра! И нам жарко, и мы окунёмся. Служанка говорит: - А я чем вас хуже? Рабыня просит: - Мне тоже жарко. И я бы разок окунулась. А они смеются, плечиками пожимают, говорят: - Ишь, неженка! С нами вздумала равняться! Ничего, небось не растаешь, как ты смеешь купаться хотеть! Поскидали рубахи, полезли в воду, рабыне велели достирывать. Она трёт бельё глиной, большим камнем колотит, отполощет, круто выкручивает. Вот разогнула она спину, глаза от солнца заслонила ладонью, смотрит вдаль. А там, где море сливается с небом, - чёрная точка. Она опять стирает, опять голову подняла. А уж точка длинной чёрточкой вытянулась. Те-то, четверо, плещутся в воде, играют, друг дружку по-нарочному топят, визжат, брызгаются. Рабыня опять подняла голову, а чёрточка уже стала побольше и пожирней будто сороконожка по морю ползёт. Купальщицы вышли на берег, среди гальки цветные камушки ищут. Тут их море много повыкидало, красных, и жёлтых, и голубых. Иные-то полосками, а те завитками или глазками. На свет посмотришь - насквозь прозрачные. Рабыня опять на море глянула, а сороконожка-то - корабль. Сорок вёсел вздымаются, враз по воде ударяют, поворачивают корабль к ихнему берегу. Тут рабыня как закричит... В долине в домике Параска кончает уборку, говорит: - А уж солнце-то к полудню. Небось девки всё перестирали. Им мокрое-то будет тяжело нести. Возьмите, Ярмошка, Ивашка, две большие корзины, ступайте на берег, помогите чистую одежду домой тащить. Они взяли по корзине, пошли к морю. Подошли к обрыву - слышат пронзительный крик. Они подбежали к краю обрыва, смотрят вниз, а там такое! Стоит в море большой нездешний корабль, а по берегу бегают разбойники иноземные люди и девушек ловят - Кобякичевых двух дочек, и сноху, и служанку, и рабыню. А те визжат, увёртываются. Как увидел это Ярмошка, он не стал терять время - по тропке бежать, а прямо сверху, с трёхсаженной высоты, прыгнул вниз. Ивашка стоит, окаменел от ужаса. Ярмошка прыгнул, не рассчитал, покатился вниз, прямо в одного разбойника угодил, сбил его с ног. Тот кувыркнулся, рабыню выпустил, она вывернулась, мимо шмыгнула, кинулась бежать. Ярмошка вскакивает, на другого разбойника бросается. Он кулаками дерётся, головой бодается, ногами брыкается, камнями швыряется, вопит: - Такие-сякие! Они на него втроём навалились, сцепились узлом, взад-вперёд по берегу шаром катятся. То одна, то другая голова покажется, рука подымется, а её опять подомнут. Тут мимо Ивашки промчалась рабыня. Глаза белые выкатила, рот открыла, дыхание свистит. Мимо пронеслась. Ивашка очнулся, скорей вниз по тропке на помощь бежит. Он бежит, кричит: - Держись, Ярмошка! Бежит, под ноги не смотрит, угодил в щель. Стал он выкарабкиваться, а земля из-под пальцев сыплется, ухватиться не за что. Он ногу поставит она вниз ползёт, за кустик уцепится - с корнем выдернет. Колени, руки ободрал, выбрался из трещины. Смотрит - берег пустой. Всё исчезло - ни Ярмошки, ни девушек, ни разбойников, ни узлов с одеждой. Только берег весь изрыт, будто здесь дикое стадо прошло, и одна рубаха в песок втоптана. И вдали корабль, чёрная сороконожка, сорока вёслами по морю убегает. Ивашка подобрал рубаху, обе корзины на руку вздел, повернулся, потихоньку побрёл домой. На пороге встречает его Параска. Уж она всё знает. Она волосы выдирает клочьями, рубаху на груди изорвала, уже в ней сил пет вопить, она хрипит: - А ты как? Ты-то что? Ивашка опустил голову, мрачно шепчет: - Замешкался я.
Глава шестнадцатая
ПРЕКРАСНАЯ ПУЛЬХЕРИЯ
Город Сугдея на Русском море - неприступная крепость на высокой скале, лет ему от основания тысяча и восемьдесят. Гавань его одна из самых больших, и пристают там корабли со всех сторон света. Караваны везут сюда с Приволжья соль и рыбу, мёд и меха. На верблюдах привозят из Аравии, Персии, из далёкой Индии пряности и ткани, ковры и оружие. Живут здесь люди из разных стран - греки, аланы, армяне и русские живут. Владеет Сугдеёй половецкий хан, взимает с неё дань и торговые пошлины, а правит городом правитель знатный грек. К прекрасной Пульхерии, супруге правителя, пришли подруги, рассказывают, что поселился в предместье половец, продаёт киевской работы золотой венец неслыханной красоты. Тот венец из семи золотых пластин, и на них цветными эмалями дивный узор - пляшут девы, распустив рукава, скоморохи вприсядку идут, в свирели дудят. А эмали - все семь цветов радуги, и весь венец будто солнце сияет. - Что же вы не купили? - спрашивает Пульхерия. - Где нам! Его только императрице носить, так дорого. Они её поддразнивают: - Где уж нам - и тебе его не купить! Хоть ты супруга правителя, а венец не про тебя.
Эти слова её гордости непереносимы. На другое же утро позвала она двух прислужниц, спустилась с крепостной горы, городскими улицами прошла, направляется в предместье. Вот они идут, а прекрасной Пульхерии кажется, будто кто-то следом за нею идёт. Она шаг ускорила, и за ней шаги будто быстрей. Она медленней пошла, и шаги будто тише. Она оглянулась - идёт парень, высокий, жилистый. Камзол на нём рваный, суконные чулки на коленях продраны, голова не покрыта, волосы - будто сена копна. И несёт в руках две корзины с едой. Прекрасная Пульхерия отвернулась, идёт дальше, а тот парень не отстаёт, за ней следует. Она остановилась, говорит: - Как ты смеешь за мной идти? И прислужницы обе в один голос прикрикнули: - Как ты смеешь идти за госпожой супругой правителя? У парня нос длинный, с горбиной, у него на шее кадык, будто орех заглотал, проглотить не сумел. Он ещё раз глотнул, отвечает: - Я иду по улице. Прислужницы обе в один голос объясняют: - Он идёт по улице, госпожа. У парня глаза светло-голубые, будто незабудки выросли в тени или небо ранней весенней порой. Он смотрит на госпожу Пульхерию, глаз не опускает. - Как ты смеешь на меня смотреть? И прислужницы в голос: - Как ты смеешь смотреть на госпожу? - О, шёне фрау, прекрасная госпожа, я смотрю на рубец твоего платья. Прислужницы опустились на колени, торопливо расправляют подол платья. Прекрасная Пульхерия оглядела платье, ничего не замечает - ни пылинки, ни пятнышка, ничего платьем не задела, нигде не порвала. Она спрашивает: - А чем оно плохо? Парень поставил корзины наземь, говорит: - Криво скроено, неровно подшито. Я могу сделать хорошо. Она рассердилась, крикнула: - Ты бы лучше свои дыры залатал! Он пожимает плечами, говорит: - О, это? Дас ист никс - это ничего. Один сапожник не имеет одни сапоги. - Ах, так ты сапожник? - Я не сапожник, не шустергезеле. Я очень знаменитый мастер-портной. В мой город Бремен я лучше всех. Я шью платье самой госпоже бургомистерше. Одна маркграфиня посылает мне свою мерку, я ей вундершёнес платье шью. Прислужницы хихикают, прекрасной Пульхерии неловко. Она идёт дальше, больше не оглядывается. Они пришли к Сотану - посмотрели венец. Красота невообразимая, неописуемая - но ах как дорого! Прекрасная Пульхерия не решается покупать, отказаться неловко. Она говорит: - Откуда у тебя такой венец? Он краденый? - Не обижай меня, госпожа. Не нравится - не бери, но такие слова нехорошо говорить. Этот венец военная добыча. Этим летом после удачного набега я снял его с головы русской княжны. - Я с чужой головы не стану надевать, - говорит прекрасная Пульхерия и, не простившись, уходит. А там во дворе сидит этот парень у водоёма, железный котёл чистит. Вечером госпожа всходит на высокую башню, долго на полную луну смотрит. От луны по морю серебряная дорожка переливается, искрится, будто тяжёлый шёлк. Далеко-далеко, внизу под скалой, волны белой пеной ложатся на берег, снежный подол морского платья. А какие такие платья у бургомистерши, у маркграфини? На другое утро она зовёт двух прислужниц, спускается с крепостной горы, повёртывает в предместье. Она оглядывается через плечо - не идёт ли кто за ней. А никто не идёт. Одна из прислужниц говорит: - Какой красивый был этот молодой человек! Госпожа Пульхерия говорит презрительно, слова сквозь зубы цедит: - Я не понимаю, что ты за глупости говоришь! Вот приходит она к Сотану, говорит: - Я этот киевский венец возьму, так и быть. Но в придачу ты должен дать мне портного. Сотан удивляется - что за портной? - Такой жилистый, длинный, такой неумытый. Он вчера здесь чистил железный котёл. - Ах, этот бездельник? - говорит Сотан. Он хлопает в ладоши, зовёт слугу: - Приведи сюда немецкого раба. Прекрасная Пульхерия говорит: - Слушай, портной, ты сошьёшь мне платье. Только лучше, чем там своим графиням шил. А не угодишь мне, так есть у нас в крепости подземная тюрьма, каменный мешок. Там крысы отгрызут тебе нос.
Глава семнадцатая
А ИВАШКА БЕЖИТ, БЕЖИТ
В Кобякича доме пусто и тихо. Сам-то опять уехал в степь. У Параски руки ни к чему не лежат. По хозяйству распоряжается нехотя работы будто поменьше стало, а делать её некому. Кое-как всё идёт, спустя рукава. Ой, скучно! "И-а", - закричал осёл. - А не съездить ли нам в город? - говорит Параска. - У меня там подружка живёт. Десять лет не виделись, а может, ещё жива. Навестить её, что ли? Ивашка, почисть осла. Вон он какой лохматый стал. На таком в город показаться стыдно. Вот они едут в город. Параска на ослике, а Ивашка идёт рядом, ведёт осла за уздечку. Город от них часа за четыре ходьбы, а они едут все восемь часов без малого. Осёл иной раз побежит рысцой, Параску растряс, чуть наземь не сбросил. То вдруг упрётся, не хочет идти. Они его ласкают, уговаривают: - Идём, Серенький, идём, милый. Ах, да какой хороший и красивый. Ушки-то длинные, шёрстка-то шёлковая! Идём, хорошенький! Пошли, что ли! Вот приедем, я тебе морковку дам. Это ещё когда будет, а на горном склоне рыжие колючки пышно растут. Как ему не дать полакомиться? Ведь тоже живая тварь. Ивашка тянет осла за узду, а он всеми четырьмя ногами упёрся - и ни с места. Однако ж на заре они выехали, а вскоре после полудня увидели вдали город. А сперва только видят высокую скалу, увенчанную крепостными стенами. Поближе подъехали, там по всей долине цветут сады и ручьи журчат. Домики встречаются всё чаще, народу по дороге всё больше. Идут и едут в обе стороны. В ином месте так густо прут, едва меж двух повозок протиснешься. Ослик присмирел, послушно идёт, только длинные уши вздрагивают. Вот и в город въехали. Улицы камнем мощённые. Конские копыта цокают, колёса скрипят, вода в фонтане плещет, людской гомон громче морского прибоя. Параска чего-то кричит, Ивашка её не слышит. Она с седла нагнулась, пальцем ткнула его в плечо: - В этот проулочек заворачивай. Здесь, помнится, подружка живёт. Они в одну, в другую калитку покричали, нашли подружкин дом. - Ой, ты ли это? Постарела-то как! Я б тебя на улице и не признала! - Ой, и ты не моложе стала! Ишь, вширь раздалась! Обнялись, целуются, уж не чаяли, что свидеться придётся. Подружка хлопочет. Накрывает на стол, в погреб сбегала, по дому мечется. Параска достаёт из корзинки белую курочку-хохлатку, гостинец привезла. Они стрекочут, как сороки, друг дружку перебивают, вспоминают старые годы. Ивашка сидит на приступочке, ему сушёные фиги дали. Со своей смоковницы плоды - таково сладкие! Он поел, облизал пальцы, ему больше нечего делать. Он просит: - Тётка Параска, можно мне пойти погулять? - А пойди, пойди, только не потеряйся, город-то большой, незнакомый. Подружка кричит ему вслед: - Обратно пойдёшь, примечай - где большая смоковница, тут мой дом. Выше, раскидистей моей смоковницы во всей Сугдее не найти. Её издали видать, не заблудишься. - Далеко не ходи, - говорит Параска, - скорей возвращайся. Нам бы ещё засветло вернуться домой. - Я скоро, - говорит Ивашка. Он идёт по городу, по большому, по незнакомому, а по сторонам не смотрит и под ноги не глядит. Его взор устремлён вверх, на крепость. Венцом вьётся крепость вокруг всей горы, вздымается к вершине скалы, там высокая башня на все четыре стороны света смотрит. С той башни за море видать, за туманы, за облака, за водную гладь, за бурные валы, до того, до отдалённого берега, где Царьград по краю земли. Ивашка под ноги не смотрит, а камни-то неровные. Многими столетиями по ним ступали, они износились, стёрлись, скользкие. Где ребром торчат, где вовсе ямка, а где ямка, там лужа. Ивашка споткнулся, чуть в лужу не угодил, а его подхватывает чья-то рука. - Господин Гензерих! - Ивашка, мейн либер кнабе, мой милый мальчик, как ты живёшь? Ивашка открыл было рот ответить, а господин Гензерих ему говорить не даёт, спешит про себя рассказать. - О! Я живу очень хорошо, зер гут! Я живу в крепости, во дворец. Он Ивашку одной рукой обнял за плечи, другой рукой машет, хвастает: - Я теперь очень важный человек! - А как же ты от Сотана ушел? - Фуй, Сотан грязная свинья. Я уже давно у него не живу. Я уже всю зиму у него не живу. Меня выкупила госпожа супруга правителя, эйне вундершёне фрау. Я ей вундершёне платье шью. Одно платье, два платье, очень много платье. Зер филь - очень много. - Так ты больше не купец теперь? - О нет! Я лучше. Они идут в гору. Крепостные стены над ними нависли. От них тень и прохлада. У подножия фонтанчик, тонкой струйкой льётся вода. Ивашка нагнулся, ловит воду ртом. - Вода невкусно, - говорит господин Гензерих, - я лучше дам тебе пить вино. У меня есть дома дорогое вино. - Ну уж нет, - говорит Ивашка, - я твоё вино не стану пить. Один раз попил - учёный. Господин Гензерих хохочет, сквозь смех едва выговаривает: - О, это было, это прошло. Не надо помнить. - Нет, - говорит Ивашка, - я с тобой не пойду. Давай здесь простимся. Меня уже ждут давно, наверное. - Простимся! - повторяет господин Гензерих. - Ауф иммер - навсегда! - И на глазах у него, на голубых, на белёсых, большая слеза, будто пузырь. - Зачем навсегда? - говорит Ивашка. - Может статься, опять повстречаемся. - Ниммермаль! - говорит господин Гензерих. - Никогда! Ивашка не поймёт, что так, да почему и с чего бы у господина Гензериха такой торжественный вид. Господин Гензерих махнул рукой, господин Гензерих говорит: - Я уезжаю! Ауф иммер - навсегда! - А далеко ль? - В Царьград! Госпожа супруга правителя - она уезжает и берёт меня. Я буду ей ещё много платья шить в городе Царьград. - В Царьград? Ох, господин Гензерих, в ноги тебе поклонюсь, возьми меня в Царьград! Мне очень туда надо. Вспомни, как мы от Днепровских порогов в ладье в Царьград бежали, да не пришлось достигнуть. Тебе бы тогда без меня не спастись. Возьми меня! Слёзно прошу. Господин Гензерих морщит свой длинный нос, говорит: - Зачем? - Повернулся, идёт к крепостным воротам. А Ивашка бежит, бежит за ним, слёзно умоляет: - Возьми меня, возьми меня, что тебе стоит! Господин Гензерих остановился, подумал, ударяет себя в грудь, говорит: - Я теперь очень важный человек. Я скажу госпоже, она для меня сделает всё - аллес! Он берёт Ивашку за руку, они входят в крепость.
Глава восемнадцатая
ПРОКОП-ВСЕХ-ПОБЕДИШЬ
В те времена жил в Царьграде отставной солдат-грек, по имени Прокоп, а прозвище ему было Всех-Победишь. Сам ли он его придумал или дали ему такое в насмешку - но являл он скорее вид поражений, а не побед. Всё его лицо от виска через нос до скулы - пересекала глубокая рытвина, след страшного удара вражеского меча, и оттого один его глаз был навеки прищурен. На левой руке не хватало у него трёх пальцев, а чудом уцелевшие большой и мизинец походили скорей на клешню краба, чем на кисть человеческой руки. Он хромал на одну ногу, но ужасный шрам от раны, некогда нанесённой в бедро, он и не думал скрывать, так что всем было видно, что он был герой, участвовавший во многих больших сражениях. В награду за военную службу он получил клочок земли, но тотчас продал его помещику, а на вырученные деньги жил расчётливо и скудно - хватило бы до конца дней. На обед он довольствовался тремя листиками салата и съедал их, обмакнув в уксус, так что одновременно утолял и голод и жажду. Однако же было у него немало друзей, и приятелей, и знакомцев, которые охотно подносили ему чарочку вина, а на закуску хлебец с зубчиком чеснока. Однажды в полдень он прогуливался по улице, с благодушным и сытым видом ковыряя в зубах щепочкой. Его здоровый глаз крутился колесом, бросая взгляд и вперёд, и назад, и во все стороны, зорко вглядываясь, не встретится ли знакомое лицо. Но люди проходили мимо, равнодушные, не замечая его. Три одиноких листика салата подняли возню в его кишках и громко требовали добавки. Уж он начал подумывать, что, как это ни претило его гордости, придётся, пожалуй, стать в ряд нищих на церковной паперти и протянуть руку за подаянием. Тут вдруг он заметил парнишку, одиноко стоящего среди снующей мимо толпы. Парнишка растерянно оглядывался, и по всему было видно, что с ним случилось что-то неладное. Прокоп-Всех-Победишь остановился против него и оглядел его с ног до головы. Судя по лицу и одежде, он, без сомнения, был иноземец и, вероятно, русс. За время своих походов Прокопу случалось встречать франков и латинян, арабов и русских, и он умел объясняться на их языках. Поэтому он недолго думая заговорил: - Мальчик, что ты стоишь одиноко? При звуке родной речи парнишка встрепенулся. Радуясь и смущаясь, схватил он Прокопа за край одежды и воскликнул: - Ах, дяденька, я заблудился! Город-то какой большой! - Это так! - гордо ответил Прокоп. - Воистину город необъятный. И нередко случается, что человек, родившийся на первом холме, никогда не ступал на седьмой и терялся в долине между шестым и пятым. Но не следует унывать. Будь терпелив и смел и всех победишь. - Мне бы только найти дорогу домой! - сказал парнишка и всхлипнул. Искусными вопросами Прокоп выяснил, что мальчишку зовут Ивашка, что он только вчера приехал сюда со своим другом, немецким портным, а портной шьёт платье госпоже Пульхерии. а остановились они у дальней родственницы госпожи. А как имя родственницы и на какой улице её дом, он не знает. - Это дело нелёгкое, - сказал Прокоп. - И неудобно его обсуждать среди шумной толпы. Если у тебя есть немного денег, зайдём в харчевню. Там в тишине обсудим, как тебе добраться до дому, - У меня есть монетка. Мне дала госпожа. - В таком случае, всё в порядке! - воскликнул Прокоп. - Можешь считать, что ты уже дома. С этими словами он взял Ивашку за руку и повёл в ближайшую харчевню. Тут, удобно развалившись на деревянной скамье, он кликнул хозяина и велел подать мисочку оливкового масла и к ней два пресных хлебца и ещё один хлебец, замешанный на меду или посыпанный тмином, и ещё две-три сухие рыбки и большую луковицу, и ещё, пожалуй, немного вина на все остальные деньги. - А кто будет платить? - спросил хозяин. - Я! - гордо воскликнул Прокоп и со звоном бросил на стол Ивашкину монету. Хозяин пересчитал заказ по пальцам и сказал: - Ничего здесь нет остального. Выбирай или рыбу, или вино. Три листика салата в животе у Прокопа зашумели сильней. Он вздохнул и сказал: - Ну что ж, пусть будет рыбка. В харчевне было прохладно и тихо, и сперва они ели молча. Прокоп отламывал маленькие кусочки хлеба и макал их в миску с маслом, а потом всю её досуха обтёр изнутри корочкой. Потом съел он лук и рыбу, и, когда на столе остались только кожура и кости, Прокоп снова взял обе рыбьи головки, внимательно осмотрел их здоровым глазом и ещё раз обсосал. Затем он откинулся головой к стене, сыто вздохнул и сказал: - Ну, говори, по какому делу забрался ты так далеко от своей родной страны. Тут Ивашка начал рассказывать, как украли Аннушку и как он бежал за конём и всё дальше и дальше искал след и случайно узнал, что Аннушка в Царь-граде и теперь только осталось найти её здесь. - Да! - сказал Прокоп. - Это дело нелёгкое. Если она набожна, будем искать её в храме Софии. Если она любит наряды, найдём её на большом базаре. Если она тоскует по родине, наверно, стоит она на пристани и смотрит вдаль. - Она тоскует! - воскликнул Ивашка. - Помолчи! - приказал Прокоп. - Ты мешаешь мне думать. Но если она... Нет, это нелёгкое дело! Придётся нам ещё не раз встретиться. У тебя дома есть ещё деньги? - Я попрошу, - сказал Ивашка. - Вот и хорошо. Завтра увидимся. И Прокоп уже начал подыматься из-за стола, когда Ивашка вскрикнул: - Дяденька, а как же я попаду домой? Прокоп вздохнул, опять опустился на скамью и пробормотал: - Ну, говори, как выглядит улица, где ты остановился. Нет ли поблизости каких-нибудь заметных зданий?
- Как вышел я из дома, повернул налево, а там невдалеке стояла на площади белая каменная женщина. - Статуя Венеры, - пробормотал Прокоп. - А мы уж у самого Бычьего рынка. Далеко же ты забрался, дружок! Но не унывай. Эту каменную женщину и квартал около неё я очень хорошо знаю. А нет ли у тебя ещё какой-нибудь завалящей монетки? Очень хочется пить. У этого мошенника хозяина рыба уж очень солона. - Нет, - сказал Ивашка. - Но завтра я непременно достану. - Ну что же, придётся мне, видно, напиться у фонтана. Вода - гусиное вино, а гуси спасли Рим. Я тебя спасу, мой мальчик, и твою Аннушку спасу. Ну, идём, провожу тебя до дому, а завтра опять встретимся. Не унывай, Ивашка, всех победишь!
Глава девятнадцатая
ИВАШКА ПРИХОДИТ НИ С ЧЕМ
Наутро Ивашка и сон ещё не стёр с глаз, а уже подбежал к окну и выглянул наружу. Там на противоположной стороне улицы, прислонившись к стене дома, стоял Прокоп-Всех-Победишь и, казалось, смотрел прямо на его окно. У ног Прокопа лежала собака, длинная и худая, с откусанным ухом и потрёпанным хвостом. Она подняла морду и тоже посмотрела на окно. "Надо непременно, непременно достать монетку", - подумал Ивашка и побежал искать господина Гензериха. О, Гензерих был прилежный человек! Он уже давно сидел, поджав под себя ноги, на столе и усердно шил. При виде Ивашки он нахмурился, по промолчал. - Господин Гензерих, будь добрый, - сказал Ивашка, - дай мне монетку. Тут господин Гензерих не выдержал, выплюнул изо рта булавки и закричал страшным голосом: - Ты негодный феркель, свинкин сын, порося! Твоё сердце не знает благодарности! Это я привёз тебя сюда. Это ты должен мне давать деньги, а я не должен давать. Раус мит дир - пошёл вон! Ивашка поспешно выбежал и опять выглянул в окно. Там, прислонившись к стене, стоял Прокоп-Всех-Победишь, и у его ног лежала собака. Оба, казалось, смотрели прямо в рот Ивашке. Тогда он побежал к госпоже Пульхерии. Две служанки хлопотали вокруг неё, помогая ей одеваться. - Госпожа Пульхерия, будь добрая, - крикнул Ивашка, - дай мне, пожалуйста, поскорей монетку! - Я только вчера дала тебе, - сказала госпожа. - На что ты её потратил? - На сушёные рыбки, - ответил Ивашка. - Фу, какая гадость! - воскликнула госпожа. - Можно подумать, что тебя здесь не кормят. Рыбки! Сушёные! Служанки захихикали, и одна из них сказала: - А он вчера и не пришёл к обеду. Ходит неизвестно где. - Я замешкался, - пробормотал Ивашка. Но госпожа не стала слушать и строго сказала: - Чтоб это было в последний раз. Я не потерплю беспорядка. Уходи. И Ивашка ушёл ни с чем. Совсем смущённый, он нерешительно высунул нос во входную дверь, и тотчас Прокоп отделился от стены и, широко улыбаясь, пошёл ему навстречу. Собака тоже поднялась и, виляя хвостом, последовала за ним. - Вот, Ивашка, познакомься, - весело заговорил Прокоп, - это мой верный пёс, друг и слуга - Махмут. Махмут тихонько взвизгнул. - Умный пёс. Слышишь, подаёт голос. Ждёт угощенья. - А чем ты его кормишь? - спросил Ивашка. - По правде сказать, я его не часто кормлю. Он чаще сам кормится, ответил Прокоп и выжидательно посмотрел на Ивашку. При этом его рука слегка дёрнулась, будто хотела протянуться ладонью кверху. - Это хорошо, - жалобно сказал Ивашка. - Хорошо, что сам. Сегодня, знаешь ли, не дали мне денег. Может, завтра дадут. Но Прокоп не рассердился, не повернулся, не ушёл. Совсем напротив! Он даже принялся утешать Ивашку: - Эх, не унывай! Уж завтра дадут. К тому же сегодня постный день. А во время моих походов я и в пост, и в праздник привык бросаться в битву натощак, и это не мешало совершать мне великие подвиги. Ивашка обрадовался перемене разговора и поскорее спросил: - Ты совершал подвиги? - И мои раны тому свидетели! - воскликнул Прокоп. Они медленно шли по улице и уже вышли на площадку со статуей Венеры. Здесь Прокоп сел на скамью, глубоко вздохнул и сказал: - Но не ужасайся, услышав мой рассказ. - Я не ужаснусь, - быстро ответил Ивашка. - Ужаснёшься! - громовым голосом вскричал Прокоп и ударил кулаком по скамье. - Бесчисленные полчища убитых мной врагов и те ужасались. Так слушай же! - А разве мы сегодня не пойдём искать Аннушку? - спросил Ивашка. - Сегодня уж не пойдём. Может быть, завтра. Сегодня что-то я чувствую слабость. Эх, глоток бы вина, и всё бы прошло. Так, говоришь, не достал денег? Эх, не унывай! У меня полон город друзей, и приятелей, и добрых знакомых. Уже я всем рассказал про твоё дело, и они теперь повсюду ищут твою Аннушку. Надо надеяться, к завтрему найдут. К тому же Махмут. Если б ты знал, что за нюх у этого пса! Дать ему понюхать старый Аннушкин башмак, или хотя бы говяжью кость, или хоть чёрствую корку, и он тотчас пойдёт по следу. Умный пёс! - Аннушка башмаков не носила, - сказал Ивашка, и слезы выступили у пего на глазах, - она босиком ходила. Она... Ох, скоро год, как я её ищу! - Найдёшь, найдёшь! Я её завтра непременно найду. Это дело нелёгкое, но я и не такое свершал. Да ты садись! Устанешь стоять, слушая меня, а у меня всё равно сегодня никаких дел пет. Махмут, ложись. Нечего обнюхивать фонтан. Ничего съедобного там нет и не бывало. Наши хозяйки бережливые. Будешь бережлив, когда нету денег. Да, для старого солдата и медной монетки нет, а вот в Италии проливали мы реки золота. Заново отстроили стены Милана, укрепили Анкону. На подкупы и подкопы есть деньги... Махмут, ложись, сколько раз тебе говорить! И крестоносцы, голодная орда, саранча ненасытная, объели нас. Правда, в хлеб мы им подмешивали известь и всякую дрянь, а всё же сколько это стоило. Тут он вскочил, ударил себя в грудь и опять бессильно опустился на скамью. - Вот сравнивают нашего государя Мануила Комнина и с Александром Македонским, и с Геркулесом, и с Ахиллом. Да если он Ахилл, так я уже наверно Патрокл. Хорош бы он был без меня! Посмотрел бы я, что бы он делал, не будь меня рядом! Да я... Махмут, ложись! Будешь ты меня слушать, Ивашка? Перестань гладить пса. Слушай!
Глава двадцатая
ПОДВИГИ ПРОКОПА
Даже сама знаменитая женщина-историк принцесса Анна Комнина, известная всему миру своей великой учёностью и цветистым слогом своих писаний, не могла бы поведать о воинских подвигах своего племянника, императора Мануила, с большим увлечением и преувеличением, чем сделал это Прокоп-Всех-Победишь. Ничего удивительного в этом нет. Ведь она-то спокойно сидела на золотом кресле в мраморном дворце, а он-то всё вынес на собственной шкуре. Да, случись с ней хоть сотая, хоть тысячная часть того, что ему пришлось испытать, уж она не стала бы макать перо в чернильницу, а поскорее удрала бы куда-нибудь подальше, спряталась бы в самом глухом монастыре. Так-то! Прокоп говорил уже больше часа, и пёс Махмут давно заснул, свернувшись калачиком у ног хозяина. А Ивашка сидел выпрямившись, не мог оторвать зачарованных глаз от губ Прокопа. Уж так наглядно он рассказывал - от ужаса даже мурашки бегали по спине. - Где только не воевал наш император, - говорил Прокоп, - где только не гибли его верные солдаты - и на равнинах Венгрии, на берегах Италии и Египта, на морях Сицилии и Греции. Вот в Венгрии случилось однажды, что шли мы весь день, устали, как собаки, остановились на берегу реки в виду моста и повалились спать. Как полагается, выставили часовых. Но они ведь тоже люди, а не кто-нибудь. У них тоже глаза смыкаются, и винить их нельзя, уж очень все притомились. Одним словом, просыпаемся мы утром, а на том берегу несчётное венгерское войско. Так и валят полчища одно за другим. Прямо как мухи на столе в харчевне. Всё от них черным-черно и гул по всей местности. А между ними и нами один только узкий мост. Все, конечно, спросонья ужаснулись, а наш император говорит: "Вы, мои храбрые войска, отступайте-ка к тому вон лесочку и не бойтесь. Я этих безбожных венгров через мост ни за что не пущу. Мне такой подвиг раз плюнуть". И вот он хватает свой меч и даже щита не взял и становится на мосту. А венгры так и прут на него. И впереди у них два великана, родные братья. Ростом они на голову выше хорошего дуба, ручищи - как мельничные жернова. Ступают они на мост - будто гром загремел, и брёвна все погнулись. А наш-то неустрашимый император как взмахнул мечом, как закрутит его над головой, и меча-то уже не видать, а будто беспрерывно сверкают молнии. "Э, - думаю я, - храбрый какой нашёлся! И щита не взял. Трахнут его эти великаны по голове, только мокро от него останется. Кто тогда будет мост защищать? Нет, - думаю, - это не годится. Надо ему помочь". Вот хватаю я его щит, становлюсь за его спиной, так немножко сбоку, чтобы мне свободней было сражаться, и жду, что будет. Тут этот первый великан устремляется прямо на него и своё длинное копьё вперёд выставил, А я выскочил сбоку, и копьё прямо в мой щит ударилось и от этого могучего удара разлетелось в щепы, а великан кувырк - через перила моста грохнулся в реку. Такая волна поднялась, захлестнула мост. Но мы с императором стоим крепко. А уж второй великан на нас кинулся. Да так быстренько, не рассчитал, прямо на императорский меч напоролся, а я его тут же трахнул щитом по голове. Он и испустил дух. У Ивашки дыхание спёрло от восторга. Он едва смог прошептать: - А когда он такой страшно высокий, как ты достал до его головы? - А я подпрыгнул. Не перебивай. Да, и, когда венгры увидели, как мы вдвоём разделались с их великанами, они тотчас повернули и бросились бежать. Так сразу стало чисто, будто их метлой повымели. - Ах, какой ты удивительный герой! - воскликнул Ивашка. - Да уж какой есть, - ответил Прокоп и скромно пожал плечами. - Только это никому не известно. Все только и кричат, что-де неустрашимый рыцарь Мануил Комнин один защитил мост против целого венгерского войска. А про меня ни слова. А я что? Мелкая сошка. Но я за славой не гонюсь. Не надо мне этой славы!.. А в другой раз, оставив своё войско далеко позади, поскакал он вперёд в поисках рыцарских приключений. Были с ним только его брат и верный слуга Аксух. "Ну, думаю, маловато вас, меня не хватает", - и тоже поехал вслед, хотя, конечно, поодаль, чтобы он меня не увидел и не прогнал. И вдруг нам навстречу восемнадцать сельджукских всадников. Это, думаю, пустяки, с ними он сам справится. И действительно, после недолгого сражения все они разбежались. А за ними-то ещё другие сельджуки наступают. Человек пятьсот, не меньше. А может, и пятьсот тысяч - кто их знает, я их не считал. Нам перед ними отступать неприлично. Не по-геройски это будет. И, конечно, наш император бросается прямо на них, сечёт мечом направо и налево, пробивает себе путь. Вот, думаю, теперь и моё время настало. Пришпорил я коня, рядом с ним скачу и, как только какой-нибудь турок на него налетит, я сейчас же свой щит подставлю, заслоню собою моего государя. Ну, понятно, он пробился сквозь этих сельджуков без всякой раны, а мне вот три пальца отрубили. - Наверно, была тебе за это большая награда? - спросил Ивашка. - Да, как же, дожидайся! Он меня и не заметил. Думает, сам такой неуязвимый да непобедимый. А по правде сказать, хоть он и храбрейший герой, а не хватает ему ни умения, ни осторожности настоящего полководца. В конце концов потерял он всю свою армию в горах Писидии и сам очутился у сельджуков в плену. - А ты? - шепнул Ивашка. - Ну, и я, конечно, с ним. Но тут я ему высказал всё, что я о нём думаю. В этом сельджукском лагере захотелось ему пить. Он выпил воды из фонтана, поморщился и говорит: "Эта вода окрашена христианской кровью". Как я это услышал, всё во мне закипело. Я как крикну: "А не впервой, о император, пьёшь ты кровь своих христианских подданных!" Но, на моё счастье, была вокруг него густая толпа, так что не доискались, кто это крикнул. А не то бы мне не сносить головы. Но я... Тут вдруг он вскочил и, ни слова не сказав Ивашке, перебежал через площадь и схватил своей клешнёй полу плаща какого-то прохожего. Правая рука Прокопа будто невольно дёрнулась, согнулась в локте и протянулась вперёд ладонью кверху. Прохожий засмеялся, хлопнул его по плечу, и они вместе ушли. Пёс Махмут встрепенулся и, прихрамывая, побежал вслед за хозяином. Ивашка ещё посидел на скамье, дожидаясь возвращения Прокопа, но не дождался и побрёл домой.
Глава двадцать первая
ПРАЗДНИЧНОЕ УТРО
В субботу родственница госпожи Пульхерии сказала: - Завтра наша императрица будет раздавать милостыню нищим на паперти Святой Софии. Госпожа Пульхерия всплеснула руками и воскликнула: - Ах, милая Агата, я ещё никогда не видела нашу милостивую императрицу! Как бы я хотела хоть одним глазком взглянуть на её великолепие! - Ничего нет проще, - снисходительно ответила госпожа Агата. - Только придётся пораньше встать. Там будет огромная толпа, но если мы придём рано, мы сможем выбрать место, откуда всё видно. Госпожа Пульхерия засмеялась от удовольствия. Но Ивашка, хоть он ни словом не высказал своей радости, был, пожалуй, ещё больше доволен. Уже три дня никак не удавалось ему высунуть нос на улицу. Господин Гензерих ни на мгновение не отпускал его от себя и беспрерывно бранился по-немецки. То и дело гонял он Ивашку за утюгом, а то, посадив его с ногами на стол, приказывал выдернуть намётку или обметать швы. Надо было вдеть нитку в иглу, а нитка не хотела лезть в ушко, выгибалась, будто живая. - О, думмер керль - глупый мальчик! - ворчал господин Гензерих. - Ты держишь крепко иглу, нитку не держишь крепко. Не надевай иглу на нитку, надевай нитку в иглу. Аллес феркерт - всё наоборот. Ещё утром в четверг Ивашка, выглянув в окно, увидел на противоположной стороне улицы Прокопа с Махмуткой. Оба ждали, смотрели на его окно. Ивашка нарочно уронил иглу на пол, чтобы слезть со стола и, подойдя к окошку, подать Прокопу знак. Но господин Гензерих, ловко изогнувшись, сам поднял иглу и строго сказал: - Абер! Но! - и погрозил пальцем. Немного погодя Ивашка снова посмотрел в окно. Прокоп нетерпеливо топтался на месте, два шага вперёд, два назад, а Махмут спал. Когда он выглянул в третий раз, оба они исчезли. В пятницу утром их не было видно, и в субботу они тоже не пришли. Ивашка был в отчаянии. "Теперь Прокоп обиделся, и я его больше никогда не увижу, - думал он. Теперь всё пропало. Как я буду без него искать Аннушку, когда город чужой, а люди говорят не по-нашему!" - Глупый башка! Думмкопф! - кричал господин Гензерих. - Ты не намётку порол, ты мой красивый шов порол! - и стукал его напёрстком по лбу. О, какая тоска! В воскресенье утром все встали пораньше и принялись наряжаться. Такой подняли переполох, будто на птичьем дворе, - и кричали, и пищали, и носились из горницы в горницу, хлопая ворохом платьев, будто крыльями. Обе госпожи раскапризничались - и то худо, и это нехорошо. И платье не в платье, и башмаки не кобеднишние, а хотелось бы быть покрасивей. Наконец оделись. На грудь повесили золотой крест на цепочке. Волосы спрятали под покрывало - непристойно идти в божий храм с непокрытой головой. Служанки нацепили медные запястья, господин Гензерих надел новый кафтан, который он сшил себе из обрезков. Одному Ивашке не пришлось принарядиться - у него не было переменки. До сих пор ходил в старых кожаных Кобякичевых штанах, которые ему ещё тётка Параска пожаловала. Однако же он помыл лицо и руки, а госпожа Пульхерия велела ноги тоже помыть. Вот они все собрались и пошли. Мимо городской тюрьмы и общественной пекарни они вышли на площадь Константина и пошли колоннадой серебряных дел мастеров. Дальше их путь лежал по главной улице, вдоль северной стены ипподрома с его двумя высокими башнями. - С этой стороны только конюшни, сараи для колесниц и служебные помещения, - сказала госпожа Агата. - А вон там, на самом высоком месте, - там императорская ложа и над ней золочёные статуи коней из Хиоса. Смотрите! Они остановились, посмотрели и поспешили дальше. Теперь по правую их руку были бани Зевсиннуса с их красивой колоннадой, а рядом - Медный дом, названный так потому, что его крыша была вся из медных пластин. - Видите там подальше высокий шатёр? - сказала госпожа Агата. - Это Багряный дворец. Его стены из белого мрамора с багряными прожилками. В этом дворце императрицы рожают детей императору, и поэтому их зовут Багрянородными. А сколько там ещё дворцов из белого, зелёного, красного мрамора - дворец Дафна, дворец Сигма, Порфирный дворец. - Хотелось бы посмотреть их поближе, - сказала, вздохнув от переполнявших её чувств, госпожа Пульхерия. - Ах, милая, не выдумывай! - ответила госпожа Агата. - Там у всех ворот вооружённая стража. Идём скорей, мы опаздываем. Они прибавили шагу и вышли на площадь Августа с его конной статуей, позеленевшей от времени. Тут по левую руку был базар, ещё закрытый за ранним временем, а направо - старое здание Сената. Прямо впереди в конце улицы виднелся собор Святой Софии, самый прекрасный храм во всём мире. И хотя он был невероятно огромен и выше всех прочих зданий, так что, казалось, он высился над всем городом, ничего не было в нём ни тяжёлого, ни грубого, ни угрожающего, с таким искусством были рассчитаны его пропорции. Золотое полушарие главного купола было подобно сияющему солнцу, спустившемуся с небес, чтобы увенчать это несравненное творение. И бесчисленные меньшие купола окружали его блистательным хороводом. Стены собора были сооружены из драгоценных мраморов, порфира и ляпис-лазури, покрыты золотом - плодом побед над народами Азии, Африки и Европы. По случаю императорской процессии улица была чисто подметена и из всех окон свешивались ковры и вышитые покрывала, у кого что было. И всюду висели гирлянды из ветвей мирта и ивы, из розмарина и полевых цветов. Тут по всему городу ударили медные била и загудели колокола, и в каждой церкви они звучали по-разному. У одних глубокий звон, будто из бездны моря взывают, а у других перезвон весёлый, лёгкий, будто свора собачонок тявкает. Которые-то обрывистые, а которые протяжно-певучие - уже отзвенели, а всё ещё воздух дрожит. На паперти Святой Софии монахи расставляли очередь нищих. Все они были чисто умыты, а у кого лохмотья были уж чересчур отвратительны, тех отталкивали подальше с глаз долой. Эти нищие все были проверены, добрые ли они христиане и нет ли среди них какого-нибудь разбойника или больного проказой или чесоткой. И тут вдруг Ивашка увидел Прокопа-Всех-Победишь. Он смиренно стоял в конце очереди. Но тут к нему подскочил монах и, с гневом указывая на его обезображенное шрамом лицо, пинком отогнал его прочь. - Дяденька Прокоп, дяденька! - закричал Ивашка. Но за перезвоном колоколов его голоса не было слышно. Однако же Прокоп не ушёл совсем, а только отошёл подальше. Ивашка подскакивал и махал ему руками, а в кулаке у него была зажата монетка, которую госпожа Пульхерия дала ему на свечи. Но, сколько он ни старался, Прокоп его не заметил за густой толпой. В это время показалась императорская процессия. Впереди шли монахи и громко пели приветственные гимны. А за ними, окружённая свитой своих дам, выступала императрица, прекрасная Мария Антиохийская. Она была одета в пурпурные одежды, отороченные золотым сукном. На голове у неё была жемчужная диадема, а ножки обуты в пурпурные чулки и красные туфли, усыпанные драгоценными камнями. Придворные дамы были все в цветных шелках с оторочками из пурпура и багрянца, что которой из них полагалось по её званию. Все они так и сверкали драгоценными ожерельями и подвесками и шли, гордо подняв головы в рыжих и золотистых париках, изумительно завитых и закрученных, со множеством локончиков, болтавшихся на лбу и затылке.
- Бесстыдницы! - шепнула госпожа Агата. - Идут, не покрыв головы, будто какие-нибудь актрисы или акробатки! Но госпожа Пульхерия ничего не ответила. Мысленно она примеряла такой парик на собственной своей голове. Императрица шла вдоль ряда нищих, подавая каждому по серебряной монете. И тут вдруг Прокоп снова высунулся, но один из телохранителей ударил его наотмашь. Прокоп отлетел, поднялся и вдруг увидел Ивашку. Тотчас его нахмуренное лицо исказилось улыбкой - здоровый глаз подмигнул, кончик носа задёргался. Он замахал Ивашке своей клешнёй, а другой рукой стал проталкиваться вперёд. И в то время, когда императрица со своими дамами поднималась по лестнице на хоры, а толпа хлынула в храм, Ивашка осторожно вытащил свою руку из крепко держащей её руки господина Гензериха и стал продираться к Прокопу. Кто-то в толпе наступил ему на босую ногу, чужие одежды задевали его по лицу, но он широко расставил локти и не обращал внимания на брань - всё равно он ни слова по-ихнему не понимал. Наконец добрался до Прокопа и с торжеством протянул ему свою монетку. Прокоп равнодушно принял её и сказал: - Ну, пошли искать Аннушку.
Глава двадцать вторая
ВСТРЕЧА
Прокоп со звоном бросил на стол Ивашкину монету и накинулся на принесённую еду. А Ивашка, ожидая, когда он насытится, рассеянно смотрел в открытую дверь харчевни. Эта харчевня была расположена на углу улицы, ведущей на базар, и по ней проходило множество людей. Уж действительно, явились они сюда со всех концов света. Были тут и белые, и чёрные, и жёлтые, и зеленоватые лица. И даже один прошёл в широком синем плаще, и у него было синее лицо. Были тут бритые и бородатые, а у некоторых бороды выкрашены в ярко-красный цвет. И у одних волосы были подстрижены прямой чертой над бровями, а сзади свисали на спину, а у других голова была наголо выбрита и обмотана затейливо сложенной шалью. Уж было на что посмотреть! Вдруг Ивашка вздрогнул и вытянул шею. Мимо дверей проехал верхом на муле пожилой грек, а за ним, держась за хвост мула, бежал мальчишка в короткой рубашонке без рукавов, какую носят рабы. Ивашка вскочил, подбежал к двери и закричал не своим голосом: - Ярмошка! Мальчик на бегу оглянулся, крикнул: - Подожди меня! - и опять побежал за своим хозяином. Тут уж Ивашка не мог успокоиться. И не сиделось ему, и не стоялось ему. Он забегал взад и вперёд, мешая прислужникам разносить заказанное посетителями кушанье. То и дело он высовывался в дверь посмотреть, не идёт ли наконец Ярмошка. Но Ярмошки не было. Между тем Прокоп отвалился от еды, распустил пошире пояс и сказал: - Пошли, что ли. - Подожди, дяденька Прокоп, - повторил Ивашка. - Сейчас ещё один человек придёт. - Что за человек? - нахмурясь, спросил Прокоп. - Так, один мальчик. Прокоп снова опустился на скамью, но тут к нему подошёл прислужник и сказал, что если они больше ничего не хотят заказывать, то освободили бы место. Пришлось Прокопу с Ивашкой выйти из харчевни. Здесь они присели на ступеньки и стали ждать. Прокоп подобрал с земли щепочку, обтёр её о рукав и принялся лениво ковырять в зубах, а Ивашка вертелся, всматривался в прохожих - в приходящих и в уходящих, - не Ярмошка ли идёт. Нет, не Ярмошка. И вдруг кто-то как стукнул его по спине и закричал: - Ивашенька, здравствуй! - Ярмошенька! - прошептал Ивашка. И тут они обнялись и троекратно облобызались, будто в светлый праздник. - Ярмошка, как же ты? - начал Ивашка. Но Ярмошка перебил его: - Говори скорей, а то мой такой-сякой хозяин меня хватится и отлупит. И что во мне такое, что всех тянет выдрать меня? - Ты очень хороший, - сказал Ивашка. - Это хороших всегда бьют. Вот меня никто никогда пальцем не тронул. На это Ярмошка махнул рукой и сказал: - Слушай, я нашёл твою Аннушку. Ивашка ахнул, а Ярмошка продолжал говорить: - Меня те морские разбойники как украли, так продали сюда, а у моего хозяина ткацкая мастерская. В эту мастерскую никому постороннему ходу нет, не подсмотрели бы, каким способом там ткут узоры. А меня хозяин один раз взял. Надо было чего-то там нести за ним. И я увидел у одной ткачихи косы длинные, до полу, и собой молоденькая, лет пятнадцати девочка. Дай, думаю, спрошу, за это меня не убьют. Я ей крикнул: "Эй, девушка, как тебя по имени зовут?" А она отвечает: "Аннушка я, из села Малого, со Смоленщины". - Ax! - сказал Ивашка. В глазах у него всё покачнулось, и он покрепче схватился за Ярмошкино плечо. - Ну, и всё, - сказал Ярмошка. - К ней сейчас же эти надсмотрщицы подскочили, начали браниться, чего она такое не по-ихнему сказала. Ну, а меня за то, что я с ткачихой заговорил, конечно, выдрали. Здорово всыпали, такие-сякие, по сю пору чешется. Никогда меня раньше так больно не били. Думал, калекой останусь. - Как же нам её оттуда достать? - спросил Ивашка. Прокоп внимательно прислушивался к их разговору и теперь вмешался. - Это дело нелёгкое, - сказал он. - Ткацкие мастерские хорошо охраняют, и выкрасть оттуда девушку трудней, чем увести монашку из монастыря Святого Бартимея. - Правильно, - сказал Ярмошка. - Выкрасть никак нельзя. Там вокруг высокие стены, а у калитки привратник и злая собака и внутри тоже всякие сторожа и надсмотрщики. Ну, я побегу, а то меня хозяин хватится. - Постой, погоди! - крикнул Ивашка. - А где тебя найти? - А в Влахерне, неподалёку от Лаврентьева госпиталя, у самых у почти Влахернских ворот, пониже Юстинианова моста. В дом ход с улицы, а стена мастерской выходит в переулок. Сразу узнаешь, такой глухой переулок. Ну, я побежал. Ты приходи к нашему дому, может, мне удастся выскочить, повидаться. - Увидишь Аннушку, скажи, что я здесь! - крикнул Ивашка ему вслед. Ярмошка на бегу обернулся, крикнул: - Уж не знаю, удастся ли! - и скрылся в толпе. Прокоп встал, бросил свою щепочку на землю и сказал: - Больше нам здесь делать нечего. Иди домой, Ивашка. - А как же мы выкрадем Аннушку? - спросил Ивашка. - Это не твоего ума дело, - ответил Прокоп. - Это надо быть опытным воином и стратегом. Надо обследовать местность, надо выяснить силы врага, надо обдумать военную хитрость. Я всё это сделаю и, когда выработаю план кампании, сообщу тебе. А ты каждый полдень и каждый вечер смотри в окно и, как увидишь меня, сейчас же выходи, и тут я тебе объясню, как надо действовать. Найдёшь один дорогу домой или проводить тебя? - Спасибо, не надо, - сказал Ивашка. - Как-нибудь дойду.
Глава двадцать третья
ВОЕННАЯ ХИТРОСТЬ
Прокоповы слова показались Ивашке очень обидны. "Не моего ума дело! Да что я, всех, что ли, глупей? Меня Аннушка всегда очень хвалила, что я хорошо выдумываю. И тётка Любаша тоже хвалила. И Ярмошка слушал. Неужто я сам, без дяденьки Прокопа, военную хитрость не выдумаю, Аннушку не добуду? Сколько я за неё всего натерпелся. И за конём бежал, и в плену был, и Данилу Богатого обувал-разувал, а за Кобякичевой козой по камням карабкался. Больше терпел, меньше осталось!" Вот он стал выдумывать хитрость, а ничего в голову не идёт. От этого он ещё больше огорчился, домой повеся голову пришёл, смирнёхонько забрался с ногами на стол, вдевает нитку в иглу. А у самого глаза мокрые, он сквозь этот туман и ушко не разглядит, мимо тычет. "Эх, туговат я думать! Мешковат я. И вправду без добрых, без злых людей мне бы сюда вовек не добраться. А теперь здесь я, а на столе сижу. Сижу я на столе, и Аннушка близко, а мне её не добыть". Вот день проходит, и другой, и третий. Ивашка сидит, поджав ноги, шьёт и порет, порет и шьёт. Уж господин Гензерих его прилежанию удивляется, стал ласков, обещает научить, как петли промётывать - о, это хитрое искусство, не каждому дано. Каждый полдень и ещё раз ввечеру смотрит Ивашка в окно, не пришёл ли Прокоп. А Прокопа нету. Вон человек прошёл, а за ним лохматая собака бежит, прихрамывает. Не Прокоп ли с Махмуткой? Нет, чужие, и у собаки два уха целы торчат. Ещё погожу, до десяти посчитаю, может, придёт. Семь, восемь, де-вять, де-де-десять! Нет, не придёт, приходится до завтрего ждать. А на четвёртое утро, ещё до полдня далеко, глянул Ивашка в окно - а там стоит Прокоп и Махмутка с ним. Увидал их Ивашка, так обрадовался. Со стола скатился кувырком, платье недошитое бросил на пол - и фьють, нет его! - Вас ист дас? Что такое? - кричит господин Гензерих, поскорей свою работу сложил, побежал за Ивашкой. Он выскочил в дверь, видит - вдали Ивашка с чужим человеком, с собакой куда-то поспешно уходит. И так ему стало любопытно, куда же это они идут, по какому делу спешат, что решил он их выследить, за ними пошёл. Ох, нехорошо это быть любопытным! От этого большие неприятности случаются. Ивашка руку Прокопу в руку сунул, спрашивает: - Ты придумал? - Блестящий план, - говорит Прокоп. - Сам Александр Македонский лучше не сумел бы выдумать. Передовой отряд, мои друзья-приятели, идёт на приступ крепости. К месту боя стягиваются вспомогательные войска. Вперёд, всех победишь! - А Ярмошка знает? - Твой друг Ярмошка оповещён. К сожалению, ему не удалось проникнуть в мастерскую - предупредить Аннушку. Но это пустяк и не помешает выполнению плана. Больше Прокоп ничего не желал говорить, был занят своими мыслями. Ивашка смотрит снизу ему в лицо, восхищается, такое это лицо геройское - глаза у Прокопа горят, шрам кровью налился, ноздри, как у копя, раздуваются, пламенем пышут. Вот они пришли во Влахерну, мимо Лаврентьева госпиталя, сворачивают в тихий переулок. По одну сторону - высокая стена, а в ней ворота. У ворот сидит привратник и злая собака зубы скалит. По другую - два-три домишка, в окно какой-то человек лениво смотрит. Тут они остановились, Прокоп пробормотал: - Трубы нет! - сунул два пальца в рот и пронзительно свистнул. И, откуда ни возьмись, в переулке по одному, по двое стали появляться Прокоповы приятели. Одни будто моряки, а немного и на разбойников смахивают. Другие, похоже, вроде мастеровые, рабочего фартука не сняли, у одного в руке молоток, у другого - сапожная колодка. Ещё трое пришли гуляки, молодые господа, богато одеты. Собралось их человек двадцать, немного поболе. Они между собой пересмеиваются, друг друга подталкивают. Один выковырнул булыжник из мостовой, на руке его взвешивает, рукав засучил, швырнул булыжник в стену. За ним и другие стали камни выворачивать и кидать в стену. Сами хохочут, грозными голосами кричат: "Долой!", "Громи их!" Сперва будто лениво кричали, а там разошлись, орут что есть силы. Тут человек, который в окошко глядел, не выдержал. Выскочил в окно с тяжёлой табуреткой в руках, стал ею в ворота колотить. А за ним и другие к воротам кинулись. Привратник ужас как перепугался, шмыгнул в ворота, изнутри заперся. Так торопился, своей злой собаке хвост прищемил. А уж переулок полным-полон людей, толпа человек сто. Это, кто улицей проходил и шум услышал, сбежались посмотреть, что тут такое за происшествие. А как увидели, что ворота ломают, они не стали расспрашивать, а тоже бросились помогать. Ворота тяжёлые, из крепких досок шиты, окованы железом, не поддаются. А толпа нажимает, кто чем в те ворота бьют, и грохот стоит такой, будто земля рушится. А за стеной слыхать женский визг, пронзительный, оглохнуть можно. Прокоп толкает Ивашку, кричит: - Отойди в сторонку, задавят! Но Ивашкой овладел воинский дух. Он рот раскрыл, вопит, у самого звенит в ушах, лезет в самую гущу. Вдруг ворота поддались, доски треснули, запоры рухнули, створы распахнулись, и вся толпа хлынула внутрь. Они бы все от толчка попадали, да больно тесно, некуда падать. Ивашку с толпой внутрь двора внесло. Его ноги едва касаются земли, будто волной его вперёд выбросило. "И впрямь задавят", - думает Ивашка, хочет выбраться, да где там! Двор невелик, а всё же посвободней, чем в воротах. Здесь уж стало можно меж чужих локтей протиснуться. Рубаху на Ивашке изодрали, лицо ссаднили, а всё же удалось ему пробраться в сторону. Стоит, тяжело дышит. По одну сторону двора склад, по другую - длинное низкое здание: не иначе, это мастерская и есть. Толпа к складу кинулась, стала двери ломать. А Ивашка подбежал к мастерской, толкнул дверь, она не заперта.
Он внутрь заходит, а там рядами станки и на них многоцветные ткани, а людей не видать. Все со страху разбежались. Аннушка-то не предупреждённая. Неужто и она сбежала? Где её теперь искать? - Аннушка, где ты? - кричит Ивашка. А не все разбежались, иные не успели, за станками попрятались. Выглядывают из-за станков блестящие глаза. А как увидали Ивашку, что он мальчишка ещё, не страшный, осмелели, стали девушки понемногу показываться. И вдруг рядом с Ивашкой Ярмошка. Кричит: - А скорее, такой-сякой! Чего копаешься? Уж за городской стражей послали! - Аннушка! - кричит Ивашка. А она вот она - Аннушка. Она в корзину с шпульками схоронилась, сразу не сумела вылезти. Она кидается к Ивашке, да Ярмошка им долго здороваться не дал, схватил за руки, они поскорей выбежали вон. Во дворе столпотворение. Склад грабят. Краем глаза увидел Ивашка господина Гензериха. Он одну штуку шёлка зажал под мышкой, вторую у другого человека из рук выдирает, орёт что-то по-своему. Ивашка с Ярмошкой, с Аннушкой жмутся к стене мастерской, обходят толпу, к воротам пробираются. А к ним подбегает Прокоп, впереди себя их гонит, скорей, скорей. Они в переулок выбрались, бегом-бегом его пробежали, а уж вдали слыхать бряцанье оружия, тяжёлый топот, городская стража приближается. Тут уж они успели свернуть в другой переулок, пошли тихо, будто по своему делу идут, никакие чужие дела их не касаются. Они-то уходят, а уже городская стража нагрянула во двор мастерской. Из Прокоповых приятелей никого не застали, они все вовремя скрылись. Стража стала хватать тех, кто увлёкся грабежом и не успел убежать. Первым схватили господина Гензериха. У него в руках две штуки шёлка - с поличным поймали. Связали его верёвкой, потащили в тюрьму. А уж остался ли он там или удалось ему выбраться - это нам всё едино. Нам до него больше дела нет.
Глава двадцать четвёртая
МОЛОДЕЦ, ИВАШКА!
Вчетвером они спустились к набережной, и отсюда лодочник перевёз их через Золотой Рог, в предместье Сикэ. Этот берег высокий и холмистый, и белые домики Сикэ карабкаются по нему, будто козочки. Но беглецы не стали взбираться вверх, а пошли берегом, пока последний домик остался далеко позади. И тут Прокоп привёл их в маленькую бухту. С берега её закрывали густые деревья и кусты, с моря заслонял высокий круглый камень. Кто не знал бы, что здесь эта бухточка есть, хоть сто лет бы искал, не нашёл бы её. - Ложитесь, отдыхайте, - сказал Прокоп. - Мы здесь пробудем до вечера. А как стемнеет, приедет за нами чёлн, отвезёт вас на морскую крутобокую ладью, а та уж вас доставит до места. Да вы не опасайтесь. Люди на той ладье мне друзья и приятели, и им хорошо заплачено, чтобы вас довезти в сохранности. - А кто же им заплатил? - спрашивает Ярмошка. - Твой хозяин, Аннушка. Тут они все рассмеялись, и Ярмошка сказал: - Да он, такой-сякой, скорей лопнет, а ни с одной монеткой, пока жив, не расстанется. - А плачено не деньгами, а драгоценным шёлком, - ответил Прокоп. - И хозяина не спрашивали, а сами со склада унесли, что понравилось. У этих людей такое уж ремесло. Пошлины с купцов что император, что ваши князья берут непомерно велики. С одного Царьграда боле двадцати тысяч золотых монет в день. Уж правда ли, ложь ли, а так говорят. И оттого товары дороги. А эти мои приятели пошлины не хотят платить, товар возят тайком, потайно его доверенным людям сбывают задёшево. И обмануть меня они не посмеют, потому что вся их жизнь на доверии держится. Сегодня я их на склад навёл, а случись с вами что, я на их след наведу чиновников, сбирающих пошлины, отомщу за вас, и тут им казни не миновать. И поэтому ничего не бойтесь, ложитесь, поспите до вечера. И сам выбрал тенистое местечко, лёг и тотчас захрапел. Аннушка сидит вся бледная от пережитого страха и нечаянной радости. А Ивашка ей говорит: - Ещё недолго потерпи. Месяца не пройдёт, будем дома. У Аннушки на глазах слезы, она горестно вопрошает: - А где у нас дом? И нету его! Наше село Малое разрушили, пожгли. От нашего дома, верно, одна печная труба осталась и та, поди, завалилась. - Нас другой дом ждёт, получше, - отвечает Ивашка. - В богатом селе, в Лодейницах, дяденька Мудрила с тёткой Любашей нас к себе в дети принимают, будут нам наместо родных батюшки с матушкой. Тут Ярмошка закручинился: - Хорошо вам у Мудрилы жить будет! А меня мой дядька, такой-сякой, с ремнём в руках дожидается. Не успеем свидеться, отлупит меня. И оттого я не очень тороплюсь домой ворочаться. - Ты не печалься, - говорит Ивашка. - Ты у твоего дядьки лишний рот, он тебя охотно отдаст. А мы Мудрилу попросим, он тебя возьмёт в ученики, будешь с нами жить. На том и порешили. Все успокоились, полегли на травку в тени и задремали. Вот настал вечер, небо потемнело, прохладный ветерок подул, разбудил их. Вода в Золотом Роге тихо плещет. А то не вода, то вёсла неслышно гребут. Пристаёт к берегу чёлн. Настало время прощаться. - Прощай, Прокоп-Всех-Победишь! - говорит Аннушка и низко ему кланяется. Спасибо тебе, что спас меня, из злой неволи выручил. Такой ты добрый! - Не я один тебя выручал, - отвечает Прокоп. - И добрые люди, и злые, каждый по-своему помогли. А спас тебя Ивашка, что он тогда по твоему следу за конём побежал, трудностей не убоялся, всякие бедствия претерпел, а духом не пал, волей не ослабел, довёл дело до благополучного конца. Молодец, Ивашка! - Он у меня молодец! - говорит Аннушка. - Молодец, такой-сякой! - вторит Ярмошка. Тут они ещё раз простились с Прокопом, сели в чёлн и поплыли домой. За морями, за горами, за широкими реками ладейник Мудрила с женой Любашей своих желанных деток ждали - дождались.