- Да, теперь половина девятого.
- Еще полтора часа, - глухим голосом произнес старик; затем он прибавил: - Так вот что я видел... Проходя по какой-то улице, не знаю какой уж, я заметил громадную красную афишу, на которой была нарисована черная пантера, пожирающая белую лошадь... У меня просто кровь в жилах свернулась, когда я это увидал. Надо вам сказать, что у меня была белая лошадь, которую загрызла черная пантера... Эта лошадь была товарищем Угрюма... Звали ее Весельчак...
При этом знакомом имени Угрюм, лежавший у ног Горбуньи, внезапно поднял голову и взглянул на Дагобера.
- Видите... у животных есть память: он до сих пор помнит... Так ты помнишь Весельчака?
И старик тяжко вздохнул при этом воспоминании. Угрюм ласково замахал хвостом и легонько залаял, как бы желая подтвердить, что не забыл старого доброго товарища.
- Действительно, - заметила Горбунья, - грустно вспоминать прошлое при виде подобного зрелища...
- Это еще что... слушайте, что было дальше. Подошел я к афише и читаю: "Прибывший из Германии укротитель Морок показывает укрощенных им зверей и в том числе льва, тигра и черную пантеру _Смерть_".
- Какое страшное имя!
- А еще страшнее, что эта-то самая Смерть и загрызла моего Весельчака четыре месяца тому назад около Лейпцига.
- Боже мой! это действительно ужасно, господин Дагобер.
- Это еще не все... - мрачнел и мрачнел солдат, продолжая свой рассказ. - Благодаря именно этому Мороку нас с девочками засадили в тюрьму в Лейпциге!
- И этот злодей здесь, в Париже! Он, верно, испытывает к вам недобрые чувства! - сказала Горбунья. - Вы правы, месье Дагобер... надо быть осторожным... это очень дурное предзнаменование!
- Дурное для этого мерзавца... если я его повстречаю... да!.. - сказал Дагобер глухим голосом. - Нам надо с ним свести старые счеты...
- Господин Дагобер! - воскликнула Горбунья, прислушиваясь. - Кто-то бежит по лестнице... это Агриколь!.. Я уверена, что он спешит с хорошими вестями...
- Отлично... Агриколь - кузнец, значит, он и добудет мне крюк... проговорил солдат, не отвечая Горбунье.
Через несколько минут в комнату вошел Агриколь, но с первого же взгляда на его унылое лицо Горбунья поняла, что надежды ее не сбылись...
- Ну? - спросил Дагобер таким тоном, который ясно показывал, как мало солдат надеялся на успех. - Что нового?
- Ах, батюшка! Просто хоть головой об стену! С ума сойти можно! - с гневом воскликнул кузнец.
Дагобер повернулся к Горбунье и сказал:
- Видите, бедняжка... я был в этом уверен!
- Но вы, батюшка? Видели графа де Монброн?
- Граф три дня тому назад уехал в Лотарингию... вот мои хорошие вести! - с горькой иронией сказал солдат. - Теперь рассказывай свои... Я должен хорошенько убедиться в том, что ваше прославленное правосудие, обязанное защищать честных людей, иногда оставляет их на милость мерзавцев... Да... я должен в этом убедиться... а потом мне нужен крюк... и я надеюсь, что ты мне поможешь.
- Что ты хочешь сказать, батюшка?
- Рассказывай сперва, что ты сделал... у нас время есть... еще только половина девятого... Ну, куда же ты пошел, когда мы расстались?
- К комиссару, которому вы уже сделали заявление.
- Что же он тебе сказал?
- Выслушав меня очень любезно, он заявил, что девушки находятся в очень почтенном месте... в монастыре... значит, нет никакой нужды торопиться их брать оттуда... что, кроме этого, комиссар не имеет никакого права врываться в святое убежище, основываясь только на ваших словах, а что завтра он донесет кому следует, и дальше потом все пойдет по порядку.
- Видите... потом... все отсрочки! - сказал Дагобер.
- "Но, месье, - отвечал я ему, - необходимо, чтобы девушки были освобождены сегодня же; если они не явятся завтра на улицу св.Франциска, то они понесут неисчислимый убыток! - Очень жаль, - сказал комиссар, - но я не могу, основываясь на ваших с отцом словах, идти в разрез с законом. Я не мог бы этого сделать даже по просьбе семьи молодых особ, а ваш отец им даже не родня. Правосудие не вершится быстро, и надо подчиняться некоторым формальностям!"
- Конечно, - сказал Дагобер, - надо подчиняться, хотя бы из-за этого пришлось стать трусом, изменником, неблагодарной тварью...
- А говорил ты ему о мадемуазель де Кардовилль? - спросила Горбунья.
- Да... и он мне ответил так же: что это очень серьезно, а доказательств у меня нет. "Третье лицо уверяло вас, - сказал комиссар, что мадемуазель де Кардовилль объявила себя вполне здоровой. Но этого мало: сумасшедшие всегда уверяют, что они в здравом уме; не могу же я врываться в больницу уважаемого всеми врача только по вашему заявлению. Я принял его и дам ход делу, но для закона необходимо время".
- Когда я хотел давеча начать действовать, - глухим голосом начал солдат, - я все это предвидел... и зачем я только вам уступил?
- Но, батюшка, то, что ты хотел сделать, - невозможно... твой поступок мог бы привести к слишком опасным последствиям... ты это сам знаешь.
- Итак, - продолжал солдат, не отвечая сыну, - тебе объявлено абсолютно официально, что нечего и надеяться вернуть девочек сегодня или завтра утром законным путем?
- Да, батюшка, в глазах закона причин спешить не существует... необходимо выждать два-три дня.
- Вот все, что мне нужно было знать! - сказал Дагобер, прохаживаясь по комнате.
- Я все-таки не считал себя побежденным и побежал во Дворец правосудия, - продолжал кузнец. - Я никак не мог поверить, чтобы суд мог оставаться глухим к столь убедительным доводам... Я надеялся, что, может быть, в суде найдется судья, какое-нибудь должностное лицо, которые подтолкнут мою жалобу и дадут ей ход...
- Ну, и что же? - спросил солдат, остановившись.
- Мне сказали, что канцелярия королевского прокурора запирается в пять часов, а открывается в десять. Зная ваше отчаяние и ужасное положение мадемуазель де Кардовилль, я рискнул еще на один шаг: я пошел в казармы линейного полка и пробрался к лейтенанту. Я говорил так убедительно и горячо, что мне удалось его заинтересовать: "Дайте нам только одного унтер-офицера и двух рядовых, - умолял я. - Пусть они потребуют, чтобы их впустили и вызвали девиц Симон. Тогда мы спросим, желают ли они остаться в монастыре или вернуться к моему отцу, который привез их из России... Тут и видно будет, не силой ли их удерживают".
- И что же он тебе ответил? - спросила Горбунья в то время, как Дагобер молча продолжал ходить по комнате.
- "Дружище, - сказал мне офицер, - вы просите невозможного. Я вполне вас понимаю, но не могу взять ответственность за столь серьезные меры. Войти в монастырь силой... да этого достаточно, чтобы меня предали суду! Что делать-то тогда? Эдак можно потерять голову. - Право, не знаю, что, сказал он, - остается одно: ждать!" Тогда, батюшка, решив, что сделано все, что было возможно, я пошел домой, надеясь, что тебе повезет больше, к несчастью, я ошибся.
Сказав это, кузнец, изнемогавший от усталости, бросился на стул. Наступила минута тягостного молчания; слова Агриколя отняли последнюю надежду у трех людей, молчаливо склонившихся под уничтожающими ударами неотвратимого рока. Новое происшествие еще более усилило мрачный и тяжелый характер этой сцены.
7. ОТКРЫТИЯ
Дверь, которую Агриколь за собой не запер, робко отворилась, и на пороге показалась Франсуаза Бодуэн, бледная, разбитая, еле державшаяся на ногах.
Солдат, его сын и Горбунья были настолько погружены в мрачные мысли, что даже не заметили ее появления.
Бедная женщина, сделав два шага вперед, упала на колени и, сложив руки, слабым, униженным голосом промолвила:
- Муж мой, бедный... прости меня!
При этих словах Агриколь и Горбунья, сидевшие спиной к двери, вскочили, а Дагобер порывисто поднял голову.