- Вас обвиняют, - сказал он, - в совершении очень грубой ошибки... чтобы не сказать больше... Что касается этой ошибки, то я готов скорее допустить, что вы - хотя и светило науки, по общему мнению, - впали в заблуждение при определении болезни, нежели предположить, что вы могли забыть все самое святое в вашей профессии, которая сама по себе является почти что священнослужением.
- Мне остается только доказать вам, - с некоторой горделивостью заметил Балейнье, - что ни совесть ученого, ни совесть честного человека не заслуживала ни малейшего упрека.
- Мадемуазель, - спросил Адриенну господин де Жернанд, - правда ли, что вас привезли в этот дом обманом?
- Позвольте вам заметить, месье, - воскликнул Балейнье, - что подобная постановка вопроса является для меня оскорбительной!
- Я говорю с мадемуазель де Кардовилль, сударь, - строго заметил господин де Жернанд, - и позвольте мне самому решать - какие вопросы и как задавать.
Адриенна хотела отвечать утвердительно на предложенный вопрос, но взгляд доктора напомнил ей об опасности, которой она подвергала таким образом Дагобера и Агриколя. Адриенной руководило вовсе не низкое и вульгарное желание мести, но она была возмущена недостойным поведением врагов и считала необходимым сорвать с них личину. Борясь с этими двумя чувствами и желая их как-нибудь примирить, она с достоинством и кротостью обратилась к следователю:
- Не позволите ли вы мне вам также задать один вопрос?
- Прошу вас, мадемуазель.
- Мой ответ на ваш вопрос будет ли считаться формальным обвинением?
- Я явился сюда, мадемуазель, чтобы прежде всего открыть истину... и скрывать ее вы не должны ни в каком случае.
- Хорошо, - продолжала Адриенна. - Но предположим, что я, для того чтобы выйти из этого дома, рассказала вам все, на что могу по справедливости пожаловаться... Можно ли будет потом не давать ходу моим жалобам?
- Вы, конечно, мадемуазель, можете не преследовать никого сами, но правосудие во имя общественного блага должно будет продолжить это дело, если вы его и прекратите.
- Значит, мне запрещается простить? Разве презрение и забвение того зла, какое мне совершили, недостаточно отомстит за меня?
- Лично вы можете прощать и забывать, но общество не имеет права оказывать подобного снисхождения, если против одного из его членов плетутся преступные интриги, жертвой которых, как мне кажется, стали вы... Ваша манера выражаться, великодушие ваших чувств, спокойствие и достоинство вашего обращения - все это заставляет меня думать, что мне сообщили истинную правду.
- Надеюсь, - заметил с возвратившимся хладнокровием доктор Балейнье, вы мне объясните, что за заявление было вам сделано?
- Меня предупредили, месье, - строго отвечал следователь, - что мадемуазель де Кардовилль завлечена сюда обманом.
- Обманом?
- Да.
- Это правда, девушка сюда привезена обманом, - отвечал светский иезуит после недолгого молчания.
- Вы в этом сознаетесь? - спросил его господин де Жернанд.
- Конечно, я сознаюсь, что должен был прибегнуть к обычному способу, какой приходится обычно употреблять, когда особы, нуждающиеся в нашей помощи, не сознают сами своего бедственного состояния...
- Но, - возразил следователь, - мне заявили, что мадемуазель де Кардовилль нисколько не нуждалась в вашей помощи.
- Это вопрос судебной медицины, который только правосудие решить не может, сударь, а который должен быть рассмотрен и обсужден при участии обеих сторон, - заявил Балейнье с вернувшейся к нему уверенностью.
- Этот вопрос будет рассмотрен самым серьезным образом, можете не сомневаться, тем более что, как говорят, мадемуазель де Кардовилль была в полном рассудке, когда ее здесь заперли.
- Позвольте же мне узнать: с какой целью, - спросил доктор ироническим тоном и пожимая плечами, - если уж допустить, что моя репутация не ограждает меня от подобных низких и нелепых подозрений?
- Вы могли действовать в интересах семьи мадемуазель де Кардовилль, составившей против нее заговор из корыстолюбивых интересов.
- Кто же смел, месье, выдвинуть столь позорное обвинение, - воскликнул доктор Балейнье с горячим негодованием, - на человека, смею сказать, уважаемого всеми? Кто осмелился обвинить честного человека в таком подлом сообщничестве?
- Я... - холодно ответил Роден.
- Вы? - воскликнул доктор.
И, отступив на два шага назад, он остановился, словно пораженный молнией.
- Обвиняю вас я! - заявил Роден коротко и ясно.
- Да, сегодня утром этот господин явился ко мне с весьма серьезными доказательствами и просил меня принять участие в деле мадемуазель де Кардовилль, - поддержал Родена следователь, отступая на шаг, чтобы дать возможность Адриенне рассмотреть своего заступника.
До сих пор имя Родена не было ни разу произнесено, и Адриенна, хотя и слышала нелестные отзывы о секретаре аббата д'Эгриньи, но никогда не видала его лично; поэтому, никак не предполагая, что ее освободителем мог быть он, она с любопытством и благодарностью взглянула на него. Быть может, отталкивающее безобразие Родена, мертвенный цвет его лица, жалкая одежда и внушили бы молодой девушке несколько дней тому назад невольное отвращение, но воспоминание о Горбунье, бледной, уродливой, нищенски одетой девушке, с чудным, благородным сердцем, оказалось благоприятным обстоятельством для иезуита. Адриенна уже не замечала, что он уродлив и грязен, и помнила только, что он стар, беден, по-видимому, и пришел с тем, чтобы ей помочь.
Как ни хитер и нахально лицемерен ни был доктор Балейнье, он не мог скрыть, несмотря на все свое присутствие духа, до какой степени ошеломил его донос Родена. Он терял теперь голову, вспоминая, что на другой день после заключения Адриенны в больницу неумолимый оклик Родена через дверное окошечко комнаты помешал ему, доктору Балейнье, уступить жалости, испытанной им при виде отчаяния девушки, доведенной до того, что стала сомневаться в собственном рассудке. И вдруг этот самый Роден, беспощадный изверг Роден, преданный подручный отца д'Эгриньи, доносит на доктора и приводит следователя для освобождения Адриенны... тогда как еще накануне отец д'Эгриньи требовал удвоить строгость заточения девушки!.. Светский иезуит решил, что Роден подло предал отца д'Эгриньи, и друзья м-ль де Кардовилль сумели подкупить презренного секретаря. Возбужденный гневом при виде такой, как ему казалось, чудовищной измены, доктор Балейнье прерывающимся от гнева голосом закричал с яростью:
- Вы имеете наглость меня обвинять!.. вы, который... несколько дней тому назад...
Затем, сообразив, что, упрекая Родена в сообщничестве, он тем самым выдаст и себя, Балейнье совладал со своим гневом и продолжал только огорченно:
- Да! Вас-то последнего я счел бы способным на столь низкий донос... это постыдно!
- А кто же мог лучше меня разоблачить всю эту мерзость? - резко оборвал его Роден. - Разве я не занимал положения, которое позволило мне узнать... к несчастью, слишком поздно... все нити, опутавшие эту девушку и другие жертвы? Что же мне как честному человеку оставалось делать?.. Уведомить следователя и, представив доказательства, привести его сюда... Я так и сделал!
- Так что, г-н следователь, - продолжал доктор, - мало того, что этот человек обвиняет меня, но он осмеливается обвинять и...
- Я обвиняю господина аббата д'Эгриньи, - прервал его Роден резким тоном. - Я обвиняю княгиню де Сен-Дизье, я обвиняю и вас, господин доктор, в насильственном задержании и лишении свободы из низких выгод не только мадемуазель де Кардовилль, но и дочерей маршала Симона, запертых здесь рядом, в монастыре. Надеюсь, это ясно?
- Увы! это истинная правда, - с живостью прибавила Адриенна. - Я видела этих бедных девочек. Они в отчаянии.
Обвинение Родена, касающееся сирот, стало новым ударом для доктора. Ему стало более чем ясно, что изменник совершенно перешел на сторону врагов... Желая поскорее окончить тяжелую сцену, Балейнье по возможности спокойно, несмотря на мучительное волнение, сказал следователю:
- Я мог бы, конечно, молчать и с презрением отнестись к подобному доносу в ожидании законного следствия, но, уверенный в своей правоте, я... обращаюсь к самой мадемуазель де Кардовилль... и умоляю ее сказать правду: не говорил ли я ей еще сегодня, что она недалеко от выздоровления и скоро может покинуть лечебницу? Зная ее порядочность, я заклинаю мадемуазель ответить, не говорил ли я это и не были ли мы тогда одни без свидетелей, и если...
- Позвольте, - дерзко вмешался Роден. - Положим, мадемуазель из великодушия и подтвердит эти слова, но как это будет свидетельствовать в вашу пользу? Абсолютно никак...
- Как, вы позволяете себе...
- Я позволяю себе сорвать с вас маску, даже не спросив у вас разрешения... Это очень для вас неудобно, согласен. Но что же вы хотели нам доказать, утверждая, что, находясь наедине с м-ль де Кардовилль, вы говорили с ней как с сумасшедшей? Вот так довод, нечего сказать!
- Но... - сказал доктор.
- Но, - продолжал Роден, не давая ему возможности говорить, совершенно ясно, что, предвидя нечто подобное тому, что сейчас происходит, и чтобы оставить лазейку, вы притворялись при этой бедной девушке, что полностью верите в свою отвратительную ложь. Это могло быть вам полезно в дальнейшем!.. Отстаньте вы с вашими лживыми россказнями: порядочным людям, обладающим здравым смыслом, слушать их не след!
- Однако! - с гневом прервал его Балейнье.