- Какое сердце у мадемуазель де Кардовилль! Какая доброта! Какой ум!.. Какие возвышенные мысли! Я никогда не забуду, с каким благородством она делает мне свое великодушное предложение! Дай Бог ей счастья... если оно здесь возможно, в этом грустном мире!
- О! Поверьте, - продолжал с увлечением кузнец, - мир, в котором живут подобные люди и многие другие, если и не обладающие неоценимыми достоинствами той превосходной девушки, то все же достойные привязанности честных людей, - этот мир не состоит только из грязи, испорченности и злобы... Напротив, он свидетельствует в пользу человечества... Этот мир ждет вас, призывает вас... господин Гарди!.. Послушайтесь совета мадемуазель де Кардовилль, примите ее предложение... вернитесь к нам... вернитесь к жизни... ведь этот дом - сама смерть!
- Вернуться в мир, где я так страдал?.. Покинуть это спокойное убежище?.. - нерешительно отвечал господин Гарди. - Нет! Нет! Я не могу... я не должен.
- Я не рассчитывал на одного себя, чтобы убедить вас, - воскликнул с возрастающей надеждой кузнец. - У меня есть могущественный помощник (он указал на дверь), которого я приберегал напоследок... Он явится, если вы позволите.
- Что хотите вы этим сказать, друг мой?
- Эта хорошая мысль пришла на ум все той же мадемуазель де Кардовилль... впрочем, у нее других и не бывает. Зная, в какие опасные руки вы попали, зная коварную хитрость этих людей, стремящихся подчинить вас своей власти, она мне сказала: "Господин Агриколь, характер господина Гарди так добр и благороден, что его легко могли ввести в заблуждение... честное сердце с трудом ведь верит в чужую низость... Но есть человек... сан которого должен в данном случае внушить доверие господину Гарди... этот удивительный священник к тому же нам родня и сам чуть не сделался жертвой непримиримых врагов нашей семьи!"
- Кто же этот священник? - спросил господин Гарди.
- Аббат Габриель де Реннепон, мой приемный брат, - с гордостью объявил кузнец. - Вот благородный священник!.. Ах, если бы вы познакомились с ним раньше, вы бы не впали в отчаяние, а надеялись. Ваша печаль уступила бы его утешениям!
- Где же он? - с любопытством и удивлением спрашивал господин Гарди.
- Там, в приемной. Когда отец д'Эгриньи увидал его со мною, он страшно рассердился и велел нам уйти. Но славный Габриель заметил, что ему надо будет, быть может, побеседовать с вами о важном деле и потому он останется... Я же, как более нетерпеливый, попросту оттолкнул аббата, который хотел преградить мне путь, - и ворвался к вам... Очень уж мне хотелось повидать вас... Теперь вы, месье, примите Габриеля, не правда ли? Он не посмел войти без вашего позволения... Я пойду за ним. Вы поговорите и о религии... Право, его вера самая истинная, потому что она успокаивает, утешает, ободряет... вы это сами увидите... Может быть, благодаря мадемуазель де Кардовилль и Габриелю вы, наконец, возвратитесь к нам! воскликнул кузнец, не имея сил скрыть свои радостные надежды.
- Друг мой... нет... я не знаю... я боюсь... - со все возраставшим колебанием говорил господин Гарди, чувствуя невольно, что он ожил, согретый сердечными словами кузнеца.
Воспользовавшись замешательством бывшего хозяина, Агриколь открыл двери и крикнул:
- Габриель... брат мой... иди, иди... господин Гарди желает тебя видеть...
- Послушайте, друг мой, - возражал господин Гарди, все еще колеблясь, но почти довольный тем, что его согласия добились, так сказать, силой. Друг мой, что вы делаете?
- Я зову нашего и вашего спасителя! - отвечал Агриколь, совсем опьянев от счастья и уверенный, что вмешательство Габриеля в дела господина Гарди будет успешным.
По призыву кузнеца Габриель вошел в комнату господина Гарди.
33. ТАЙНИК
Мы уже говорили, что в стенах многих комнат, занимаемых пансионерами преподобных отцов, были устроены некие тайники для облегчения непрерывного шпионажа, которым орден окружал тех, за кем он желал наблюдать. Господин Гарди находился в числе тех, за кем наблюдали. Поэтому возле его комнаты было устроено тайное помещение, в котором могли находиться два человека; труба, похожая на каминную, проветривала и освещала эту комнатку, в которой находилось и отверстие акустического прибора, помещенного так искусно, что в тайнике было слышно со всей ясностью каждое слово, произнесенное в соседней комнате: кроме того, несколько круглых дырочек, ловко прорезанных и замаскированных в различных местах, позволяли видеть все то, что происходило в комнате.
В эту минуту в тайнике находились д'Эгриньи и Роден.
Тотчас же после внезапного появления Агриколя и твердого ответа Габриеля, который объявил, что будет говорить с господином Гарди, если тот его позовет, отец д'Эгриньи, не желая производить шума, который вызвала бы его попытка помешать свиданию Агриколя с господином Гарди, но сознавая, какие опасные последствия могли произойти для планов ордена благодаря этому свиданию, отправился посоветоваться к Родену.
Роден во время своего быстрого и счастливого выздоравливания жил в соседнем доме, также принадлежавшем иезуитам. Он сразу понял крайнюю серьезность положения. Признавая, что все меры, принятые отцом д'Эгриньи, чтобы воспрепятствовать свиданию с Агриколем, были вполне разумны и что исполнению его плана помешало только то, что кузнец слишком поторопился с приходом, Роден все-таки пожелал сам увидеть, услышать, обсудить и обдумать все, что произойдет при этом свидании, и тотчас же отправился вместе с отцом д'Эгриньи в тайник, немедленно послав при этом агента к парижскому архиепископу. Мы увидим дальше, для чего это было сделано.
Преподобные отцы пришли в тайник в самый разгар беседы Агриколя с господином Гарди.
Успокоенные вначале мрачной апатией, в которую был погружен господин Гарди и из которой его не могли вывести благородные побуждения кузнеца, почтенные отцы увидели, что опасность стала постепенно возрастать и принимать угрожающие размеры с той минуты, когда господин Гарди, поколебленный настояниями ремесленника, согласился ознакомиться с письмом мадемуазель де Кардовилль, и вплоть до того момента, когда Агриколь позвал Габриеля, чтобы нанести последний удар по колебаниям бывшего хозяина.
Роден, благодаря неукротимой энергии своего характера, позволившей ему перенести ужасное и мучительное лечение доктора Балейнье, находился теперь вне всякой опасности. Его выздоровление шло очень быстро, хотя он сохранял пугающую худобу. Свет, падавший отвесно сверху на его желтый и блестящий череп, костлявые скулы, горбатый нос, подчеркивал своим сиянием все выпуклости его лица, которое было изображено резкими и густыми тенями. Его можно было принять за живой оригинал монахов-аскетов на тех мрачных картинах испанской школы, где из-под коричневого капюшона выглядывает голый череп цвета старой слоновой кости, скула мертвенного оттенка, потухший взор впалых глаз, а все остальное пропадает в мрачной полутьме, где еле-еле можно различить силуэт человека, стоящего на коленях в темной рясе и с веревкой вместо пояса. Это сходство казалось тем более поразительным, что Роден, наспех спускаясь из своей комнаты, не снял длинного халата из черной шерсти; более того, будучи чувствительным к холоду, он накинул на плечи черную суконную накидку с капюшоном, чтобы уберечь себя от холодного ветра.
Отец д'Эгриньи, не попадая под луч света, вертикально падавшего в тайник, оставался в полутени.
В ту минуту, когда мы представляем читателю обоих иезуитов, Агриколь только что вышел из комнаты, чтобы позвать Габриеля.
Отец д'Эгриньи поглядел на Родена с глубокой гневной тревогой и, наконец, прошептал:
- Без письма мадемуазель де Кардовилль увещания кузнеца не привели бы ни к чему. Неужели эта проклятая девица будет вечно препятствием, о которое разбиваются все наши планы? Как мы ни старались, она заключила союз с индусом, и если теперь аббат Габриель доведет все до конца и господин Гарди вырвется от нас, я не знаю, что и делать. Что делать?.. Право, отец мой, можно прийти в отчаяние, думая о будущем!
- Нет, - сухо возразил Роден, если только в доме архиепископа немедленно исполнят мои приказания.
- И тогда?
- Тогда я отвечаю за все... но мне нужно иметь известные вам бумаги не позже чем через полчаса.
- Они должны быть написаны и подписаны давно... я тотчас же передал ваше приказание - в самый день операции...
Роден знаком прервал речь аббата д'Эгриньи и приложил глаза к отверстию, позволявшему видеть, что делается в соседней комнате.
34. НАСТОЯЩИЙ ПАСТЫРЬ
Роден увидел в эту минуту, как в комнату господина Гарди вошел Габриель, которого ввел за руку кузнец. Присутствие двух молодых людей, одного - с мужественной открытой физиономией, а другого - одаренного ангельской красотой, являло такой резкий контраст с лицемерными лицами, окружавшими обыкновенно господина Гарди, что фабрикант, растроганный великодушными речами Агриколя, почувствовал, как его сердце, столь долго находившееся под гнетом, начинает биться свободно и легко.
Габриель, хотя никогда раньше и не видел господина Гарди, был изумлен выражением его лица. Он узнавал в подавленном, страдальческом облике роковую печать, налагаемую нравственным давлением на ум и волю... Печать эта навеки ложится стигматом на жертвы ордена Иисуса, если их вовремя не освободить от этого человекоубийственного гнета.
Роден и отец д'Эгриньи не пропустили ни одного слова из беседы, невидимыми свидетелями которой они были.
- Вот он... мой дорогой брат... - сказал Агриколь господину Гарди, вот он, лучший, достойнейший из священников... Послушайте его, и вы возродитесь для счастья и надежды и будете возвращены нам. Послушайте его, и вы увидите, как он сорвет маски с обманщиков, надувающих вас ложной набожностью. Да, да, он сорвет с них личины, потому что он сам был жертвой этих негодяев. Не правда ли, Габриель?
Молодой миссионер движением руки хотел умерить возбуждение Агриколя и звучным, нежным голосом сказал господину Гарди:
- Если, сударь, вы находитесь в тяжелых обстоятельствах и вам могут понадобиться советы одного из ваших братьев во Христе, располагайте мною... Впрочем, позвольте вам заметить, что я давно испытываю к вам почтительную привязанность.
- Ко мне, господин аббат?
- Я знаю, - продолжал Габриель, - как вы были добры к моему приемному брату. Я знаю ваше поразительное великодушие по отношению к рабочим. Знаю, как они обожают и почитают вас. Пусть же сознание их благодарности и уверенность в том, что ваши поступки были угодны Богу, который радуется при виде добрых дел, служат вам наградой за все, что вы сделали, и поощрением для того добра, которое вы еще сделаете...
- Благодарю вас, господин аббат, - сказал Гарди, тронутый этими словами, так резко отличавшимися от речей аббата д'Эгриньи. - В той печали, какую я испытываю, отрадно слышать столь утешительные слова, и признаюсь, - задумчиво прибавил он, - что возвышенность и серьезность вашего характера и ваш сан придают необыкновенный вес вашим речам.
- Вот чего я боялся, - прошептал отец д'Эгриньи, который по-прежнему находился около отверстия, внимательно смотрел и слушал, навострив уши. Габриель может вывести господина Гарди из апатии и вернуть его к деятельной жизни.
- Этого я не боюсь, - коротко и резко возразил Роден. - Господин Гарди может забыться на минуту, но если он попытается встать на ноги, то увидит, что они у него переломаны.
- Чего же боится ваше преподобие?
- Медлительности архиепископа.
- На что же вы надеетесь?..
Роден, внимание которого было вновь возбуждено, опять прервал знаком отца д'Эгриньи, который немедленно замолчал.