- Я понимаю и извиняю причину вашего появления здесь. Но я решил кончить мою жизнь в молитве и уединении. Я принял это решение по собственному желанию для спасения души. Впрочем, скажите вашим товарищам, что я распорядился так, что они сохранят обо мне доброе воспоминание.
Я хотел говорить, но он меня перебил:
- Бесполезно... мое решение неизменно... не пишите мне: письма останутся без ответа. Я хочу весь погрузиться в молитву... Прощайте, я устал с дороги...
Это была правда. Он был бледен, как привидение; мне даже показалось, что глаза у него стали, как у помешанного. Его было трудно узнать, настолько велика казалась перемена даже со вчерашнего дня. Рука, которую он протянул мне на прощание, была суха и горяча. В это время вошел аббат д'Эгриньи.
- Отец мой, - обратился к нему господин Гарди, - будьте любезны, проводите господина Агриколя Бодуэна, - и, махнув мне рукой, он вышел из комнаты.
Все кончено, он навеки для нас потерян.
- Да, - сказал Дагобер. - Они околдовали его, эти черные рясы, как и многих других...
- Я с господином Дюпоном вернулся в Париж в полном отчаянии... продолжал Агриколь. - Вот что сделали эти ханжи, с господином Гарди... с таким великодушным человеком, дававшим возможность тремстам трудолюбивым рабочим жить в радости и счастьи; он улучшал их нравы, развивал их ум, и весь этот маленький мирок, Провидением которого он являлся, благословлял его... А теперь он навеки обрек себя на мрачную, бесплодную созерцательную жизнь.
- О! Эти черные рясы!.. - сказал Дагобер с дрожью и не скрывая непреодолимого ужаса. - Чем дальше, тем больше я их боюсь... Ты сам видел, что они сделали с твоей матерью... видишь, что они сделали с господином Гарди. Ты помнишь их заговоры против наших бедных сироток, против великодушной мадемуазель де Кардовилль... О! Эти люди очень могущественны... Я предпочел бы сражаться с каре русских гренадеров, чем с дюжиной этих сутан... Однако довольно, у меня и без этого много забот и горя.
Видя удивление Агриколя, Дагобер бросился ему на шею, повторяя задыхающимся голосом:
- Нет... нет... я не могу больше молчать, сердце переполнено... Да и кому, кроме тебя, я могу довериться?
- Отец... Ты меня пугаешь! Что случилось?
- Знаешь, право, не будь тебя да моих бедных малюток, я бы лучше пулю себе в лоб пустил, чем видеть то, что я вижу, а главное - бояться того, чего я боюсь...
- Чего же ты боишься, батюшка?
- Не знаю, что делается с маршалом, но он страшно пугает меня...
- Но ведь после разговора с мадемуазель де Кардовилль...
- Да... ему было получше... Добрые слова мадемуазель де Кардовилль точно пролили бальзам на его раны. Присутствие молодого принца тоже как будто его развлекло... он не казался более таким озабоченным, и это отразилось и на бедных девочках... Но вот уже несколько дней... точно какой-то демон снова привязался к этой семье... просто голову потерять можно... Я уверен, что прекратившие было приходить анонимные письма (*15) вновь возобновились...
- Какие письма, батюшка?
- Анонимные.
- О чем же?
- Ты знаешь ненависть маршала к этому изменнику д'Эгриньи. Конечно, когда он узнал, что этот предатель здесь... что он преследовал его дочерей, как преследовал и их мать до самой смерти... что он сделался монахом... я думал, что маршал сойдет с ума от бешенства и гнева... Он хотел непременно увидаться с изменником, но я его успокоил несколькими словами: "Ведь он теперь священник, вы можете оскорблять и колотить его сколько угодно, но он с вами драться не пойдет. Да, право, на него и плюнуть-то не стоит; начал он с того, что сражался против своей родины, а кончил тем, что стал гнусным святошей". - "Да должен же я его наказать за смерть жены и отомстить за зло, причиненное моим детям!" - восклицал с гневом маршал. - "Ведь вы знаете, что за нас; говорят, может отомстить только закон... мадемуазель де Кардовилль подала на этого предателя жалобу за то, что он хотел упрятать ваших дочерей в монастырь. Остается только ждать".
- Да, - с грустью заметил Агриколь, - и, к несчастью, доказательств против д'Эгриньи нет. Адвокат мадемуазель де Кардовилль говорит, что эти святоши орудовали так ловко, что существенных доказательств не имеется и очень может быть, что жалоба будет оставлена без последствий.
- Это же говорит и маршал... И такая несправедливость бесит его еще больше.
- Он должен относиться с презрением к подобным негодяям.
- А анонимные письма?
- Что вы хотите сказать?
- А вот я тебе расскажу: маршал, как честный и благородный человек, когда первый пыл его гнева прошел, решил, что действительно, если изменник перерядился в святоши, нападать на него все равно, что нападать на женщину или на старика. Он решил забыть презренного и на этом успокоился. Но тогда начали приходить по почте анонимные письма, которые пытались всевозможными средствами пробудить и разъярить гнев маршала на предателя, напоминая все то зло, которое аббат д'Эгриньи причинил ему и его близким. Наконец, маршала упрекали в том, что он стал низким человеком, если не мстит этому ханже, который преследовал его жену и детей и который каждый день нагло смеется над ним.
- Ты не подозреваешь, отец, кто может быть автором этих писем?
- Абсолютно нет... и это сводит меня с ума... Несомненно, их пишут враги маршала... а у него одни только враги: черные рясы.
- Но, батюшка, если в этих письмах восстанавливают маршала против аббата д'Эгриньи, значит, они не могут быть написаны ими.
- Я так же думал.
- Какая же может быть цель этих анонимных посланий?
- Цель ясная! - воскликнул Дагобер. - Маршал - вспыльчивый, горячий человек; отметить предателю у него тысячи причин... Он не может действовать против него сам, закон тоже бездействует... Остается только забыть и презирать... к чему он и стремится. Но эти дерзкие вызывающие письма своими оскорблениями и насмешками ежедневно разжигают его законную ненависть. Тысяча чертей! Право, у меня голова не слабее, чем у других... но я чувствую, что сам могу помешаться от этой игры...
- Какой ужасный, адский замысел, если это правда!
- Этого еще мало.
- Да что вы говорите!
- Маршал получает еще какие-то письма, но этих мне не показывает. Только, как он прочитал первое из них, его точно ударили, и он прошептал: "Они не щадят даже этого... Нет... это уже слишком!" - и, закрыв лицо руками, он даже заплакал.
- Как... маршал... заплакал?! - воскликнул кузнец, не веря своим ушам.
- Да! - отвечал Дагобер. - Он... плакал, как ребенок!..
- Что же могло заключаться в этих письмах, батюшка?
- Я не смел его спросить, - до того он казался несчастным и удрученным.
- Однако среди таких тревог и неприятностей маршал должен вести ужасную жизнь!
- А бедные малютки? Они день ото дня становятся все печальнее, и невозможно узнать причину их грусти. А смерть его отца? Ведь он скончался у него на руках. Ты думаешь, этого довольно? А я тебе скажу, что это еще не все... Я уверен, что у маршала есть на душе еще какое-то сильное горе... За последнее время его нельзя узнать. Он сердится, выходит из себя из-за всякого пустяка и бывает так сердит... что... - и после минутного колебания Дагобер прибавил: - Ну, тебе-то я могу это открыть... Я сегодня счел нужным снять капсюли с его пистолетов...
- Батюшка! - воскликнул Агриколь. - Неужели ты боишься...
- В том состоянии возбуждения, в каком я его видел вчера, он способен на все!
- Что же случилось вчера?
- Надо тебе сказать, что вот уже некоторое время у маршала проходят долгие совещания с каким-то господином, по наружности - отставным военным, с виду добрым и хорошим человеком. Я заметил, что печаль и тревога маршала всегда удваиваются после их свиданий. Два или три раза я с ним об этом заговаривал, но, увидав, что это его раздражает, не смел настаивать. Вчера вечером этот господин приезжал снова; он оставался здесь до одиннадцати часов, и за ним приехала его жена, дожидавшаяся в экипаже. Когда он уехал, я поднялся к маршалу узнать, не требуется ли чего ему. Он был очень бледен, но, по-видимому, спокоен, поблагодарил меня и отпустил. Ты знаешь, что моя комната находится как раз под спальней маршала. Возвратясь к себе, я долго слышал, как он ходил в волнении взад и вперед. Потом мне показалось, что он с яростью толкает и опрокидывает мебель. Я поднялся к нему в сильном испуге, но он сердито приказал мне выйти. Видя его в таком состоянии, я решился ослушаться и остался. Он начал сердиться, но я все-таки не ушел, а только молча указал ему на опрокинутую мебель. Лицо у меня, верно, было такое печальное, что он меня понял, и так как добрее его нет никого на свете, он взял меня за руку и сказал: "Прости за беспокойство, мой добрый Дагобер. Я сейчас ужасно глупо вспылил; я просто потерял голову и, кажется, выбросился бы из окна, будь оно открыто... Только бы мои бедные девочки ничего не слыхали!" - прибавил он и на цыпочках подошел к дверям спальни дочерей. - "К счастью, спят!" - сказал он мне, послушав с беспокойством у двери и ничего не услыхав. Тогда я спросил, что его так встревожило и не получил ли он, несмотря на мой строгий надзор, нового анонимного письма. "Нет, - мрачно ответил он, прошу тебя, уйди, мне теперь лучше, твое присутствие принесло мне облегчение. Покойной ночи, старый товарищ, иди отдохни". Я, конечно, и не подумал об отдыхе, а сделав вид, что спускаюсь по лестнице, потихоньку вернулся и уселся на верхней ступени, старательно прислушиваясь... После нескольких минут ожидания маршал пошел в комнату дочерей, вероятно, чтобы поцеловать их и успокоиться, так как я слышал, как открылась и закрылась дверь, которая ведет в их комнату. После этого он долго еще ходил, но уже более спокойным шагом, и наконец бросился на кровать. Прокараулив почти до утра, я вернулся к себе... По счастью, ночь прошла без новых тревог.
- Что же это с ним, отец?
- Не знаю... только когда я к нему поднялся ночью, право, у него было лицо человека в горячечном припадке - так были искажены черты его лица и блестели глаза... А после замечания насчет окна... я счел необходимым снять капсюли с пистолетов.