- Говорю вам, что я должен, наконец, наказать кого-нибудь, - с яростью воскликнул маршал. - Я должен, наконец, все эти мерзости и низости свести к одному живому лицу, которое мне за ник и ответит! Ведь моя жизнь сделалась адом... меня опутали со всех сторон... вы это знаете... И никто не старается избавить меня от гневных вспышек, которые меня сжигают на медленном огне! И мне не на кого рассчитывать!..
- Генерал, я не могу этого так оставить, - сказал Дагобер спокойным и твердым голосом.
- Что такое?
- Генерал, я не могу допустить, чтобы вы говорили, что вам не на кого рассчитывать... Кончится тем, что вы этому и в самом деле поверите! И вам будет еще тяжелее, чем тому, кто не сомневается в своей преданности и готов броситься за вас в огонь... Вы знаете, что я имею право так сказать о себе...
Эти простые слова, сказанные прочувствованным тоном, привели маршала в чувство, потому что его великодушная и честная натура, на время ожесточенная гневом и неприятностями, быстро обрела врожденную справедливость...
Обращаясь к Дагоберу, маршал сказал все еще взволнованным голосом, но уже спокойнее:
- Ты прав... Я не могу сомневаться в тебе... я вспылил... подлое письмо вывело меня из себя... Право, можно с ума сойти... Я стал и несправедлив, и груб, и неблагодарен... и к тому же неблагодарен по отношению к кому... к тебе!
- Не будем больше говорить обо мне, генерал. Ругайте меня сколько хотите, только верьте мне. Но что с вами произошло?
Лицо маршала снова омрачилось, и он проговорил быстро и отрывисто:
- Со мной произошло то, что меня презирают и мною пренебрегают!
- Вас?.. Вами?
- Да... мной, - с горечью отвечал маршал. - Впрочем, зачем скрывать от тебя новую рану! Я усомнился в тебе и должен тебя вознаградить. Узнай же все: с некоторого времени я замечаю, что мои старые товарищи по оружию постепенно отходят от меня...
- А... так вот на что намекают в этом письме!
- Да, именно на это... и, к несчастью, это вполне справедливый намек... - со вздохом и возмущением отвечал маршал.
- Но это невозможно: генерал, вас так любят, так уважают...
- Все это слова, а я тебе представляю факты. Наступает молчание, когда я куда-нибудь вхожу. Вместо товарищеской приязни мне оказывают церемонно-вежливый прием, - словом, я всюду подмечаю те почти неуловимые мелочи и тысячи оттенков, которые ранят сердце, но не дают возможности к чему-нибудь придраться!
- Я не могу не верить вашим словам, - сказал пораженный Дагобер, - но решительно теряюсь...
- Это невыносимо. Я решил сегодня добиться истины. Сегодня утром я пошел к генералу д'Авренкуру; мы были вместе полковниками императорской гвардии. Это олицетворенная честность и благородство. Я пришел к нему с открытым сердцем. "Я замечаю, - сказал я, - что со мной все стали очень холодны. Несомненно, кто-то распространяет на мой счет какую-нибудь клевету; скажите мне все; зная, за что на меня нападают, я смогу честно и открыто защищаться".
- Ну и что же, генерал?
- Д'Авренкур остался вежлив и бесстрастен. Он холодно отвечал мне: "Мне неизвестна клевета в ваш адрес, маршал". - "Не в маршале дело, мой милый д'Авренкур: мы старые солдаты, старые друзья. Быть может, я слишком придирчив в вопросах чести, но мне кажется, что и вы и мои другие друзья стали ко мне относиться менее сердечно, чем прежде. Отрицать это нельзя... я это вижу, знаю и чувствую". Тогда д'Авренкур ответил мне все с той же холодностью: "Я не замечал, чтобы к вам относились не с должным вниманием". - "Да разве в этом дело! - сказал я, крепко сжимая его руку, слабо отвечавшую на это дружеское пожатие, - я говорю о прежней дружбе, о сердечности, о доверии, с каким меня встречали прежде, а теперь ко мне относятся почти как к чужому. За что же это? Отчего такая перемена?" По-прежнему сдержанный и холодный, д'Авренкур ответил: "Это вещь такая щекотливая, маршал, что я не могу ничего вам сказать по этому поводу!" У меня сердце забилось от гнева и обиды. Но что я мог сделать? Было бы безумием вызвать д'Авренкура на дуэль. Конечно, из чувства собственного достоинства я должен был положить конец этому разговору, только подтвердившему мои сомнения. Итак, - продолжал маршал, становясь все более и более возбужденным, - я лишаюсь уважения, на которое имею полное право, подвергаюсь презрению и даже не знаю причины - за что все это? Что может быть отвратительнее? Если бы привели хоть один факт, назвали хоть какой-то слух, я мог бы защищаться, отомстить наконец. Но ничего... ничего... ни слова... одна вежливая холодность, более оскорбительная, чем прямая обида... Нет... решительно... это уже слишком... а тут еще другие заботы! Какую я веду жизнь после смерти отца? Нахожу ли я покой или счастье хоть у себя в доме? Нет. Я возвращаюсь сюда, чтобы читать мерзкие письма! Дочери становятся все более и более равнодушными ко мне. Ну да, - прибавил он, видя изумление Дагобера. - А между тем я их так сильно люблю!
- Ваши дочери равнодушны к вам? - переспросил пораженный солдат. - Вы их упрекаете в равнодушии?
- Да Господи, не упрекаю нисколько; они меня не могли еще узнать!
- Они не могли вас узнать? - волнуясь, с обидой начал Дагобер. - А про кого же им беспрестанно рассказывала их мать? А разве в беседах со мной вы не были для них всегда третьим участником разговора? Кого же мы учили их любить? Кого же, кроме вас?
- Вы их защищаете... и это справедливо... они вас любят больше, чем меня! - с возрастающей горечью заметил маршал.
Дагобера это так глубоко огорчило, что он только молча взглянул на маршала.
- Ну да! - с болезненным возбуждением продолжал тот. - Ну да... это и низко и неблагодарно, но делать нечего! Сколько раз я тайно завидовал сердечному доверию, с каким мои дочери относятся к вам, между тем как со мной, своим отцом, они вечно пугливы. Если на их печальных лицах промелькнет когда-нибудь улыбка, то только когда они видят вас. А для меня - лишь холодность, почтительность и стеснительность... меня это убивает! Если бы я был уверен в их любви, я ничего бы не боялся, я все преодолел бы...
Затем, увидав, что Дагобер бросился к дверям комнаты Розы и Бланш, маршал закричал:
- Куда ты?
- За вашими дочерьми, генерал.
- Зачем?
- Чтобы поставить их здесь перед вами и сказать: "Ваш отец думает, что вы его не любите..." - только это и сказать... тогда вы увидите...
- Дагобер! Я запрещаю вам это!
- Тут дело не в Дагобере... Вы не имеете права быть так несправедливы к бедным малюткам...
И солдат снова направился к дверям.
- Дагобер! Я вам приказываю остаться здесь.
- Послушайте, генерал, - резко заговорил отставной конногренадер. - Я, конечно, солдат, ваш - подчиненный, ваш слуга наконец, но когда речь идет о защите ваших дочерей, тут нет ни чинов, ни отличий... Все следует выяснить... Я считаю самым лучшим, когда хорошие люди объясняются лицом к лицу... иного способа я не признаю.
Если бы маршал не удержал его за руку, Дагобер был бы уже в комнате сирот.
- Ни с места! - так повелительно крикнул маршал, что привычка к дисциплине заставила солдата опустить голову и замереть на месте.
- Что вы хотели сделать? - начал маршал. - Добиться от моих дочерей признания в чувстве, которого они не испытывают? Зачем? Это не их вина... а моя, конечно...
- Ах, генерал! - с отчаянием сказал солдат. - Я теперь даже не чувствую гнева... когда слышу, что вы так говорите о своих дочерях... Мне только страшно больно... сердце разрывается...
Маршал, тронутый волнением Дагобера, продолжал уже гораздо мягче:
- Ну ладно... хорошо... положим, я не прав... но позвольте... ответьте мне... я говорю теперь без горечи... без ревности... Разве мои дочери не доверчивее, не непринужденнее с вами, чем со мной?
- Да, черт возьми, - воскликнул Дагобер, - с Угрюмом они еще непринужденнее, чем со мной, коли на то пошло! Ведь вы им отец... а как ни добр отец, он все-таки внушает почтение... Они со мной держатся свободно? Да, черт возьми, разве они могут быть ко мне почтительны, коли я нянчил их с колыбели, несмотря на мои усы и шесть футов росту... Кроме того... надо сказать правду: вы все это время, еще до смерти вашего отца, были все чем-то опечалены... озабочены... девочки это заметили, и то, что вы принимаете за холодность, - просто тревога за вас! Нет, генерал, вы несправедливы... вы жалуетесь на то, что они вас любят слишком!
- Я жалуюсь на то, от чего страдаю... - сказал маршал. - Мне одному известны мои страдания...
- И, верно, они очень сильны, - заметил солдат, заходя дальше, чем хотел, благодаря привязанности к сиротам, - потому что это слишком больно отзывается на тех, кто вас любит!
- Новые упреки?
- Ну да, упреки!.. - воскликнул Дагобер. - Жаловаться могли бы скорее ваши дети на то, что вы так холодны с ними и так плохо их знаете...
- Довольно! - сказал маршал, насилу сдерживаясь. - Уж это слишком!
- Конечно, довольно! - все с большим волнением говорил Дагобер. - В самом деле, зачем защищать бедных девочек, которые умеют только любить и быть покорными? К чему защищать их от несчастного ослепления отца?