- Один из них, дрянной ремесленник, дошел до гибели благодаря своим порочным наклонностям... Другого вы привели на путь спасения, развивая инстинкты любви и нежности... Как же не прославлять вашу предусмотрительность? Ведь вы и раньше сказали: "Я буду воздействовать на их страсти, чтобы достигнуть цели".
- Пожалуйста, не торопитесь меня прославлять... - с нетерпением крикнул Роден. - А ваша племянница? А индус? А дочери маршала Симона? Они разве тоже удостоились христианской кончины? Или они не заинтересованы в наследстве? Значит, нам еще рано... прославлять себя...
- Вы, конечно, правы.
- Нечего поэтому хвастаться прошлым, а надо, не теряя времени, подумать о будущем... Великий день приближается, первое июня не за горами... Но дай Бог, чтобы эти четыре члена семьи не дожили в состоянии нераскаянности до этого срока и не получили бы огромного наследства: оно в их руках будет орудием погибели, а в руках нашего ордена - орудием прославления Бога и церкви.
- Это совершенно верно, отец мой.
- А кстати, вы должны были повидаться с адвокатами по делу вашей племянницы...
- Я с ними виделась, и как ни слаба надежда на успех, но попытаться можно. Мне обещали сообщить сегодня, могу ли я на законном основании...
- Отлично... в ее новом положении, может быть, и удастся... ее _обратить_. Теперь, когда она сошлась с индусом, эти два язычника сияют от счастья, как бриллиант... ничем и не зацепишь их... даже зубами Феринджи... Но будем надеяться, что небо накажет их за греховное, преступное счастье...
Разговор был прерван появлением отца д'Эгриньи, который вошел в комнату с победоносным видом и воскликнул:
- Победа!
- Что такое? - спросила княгиня.
- Он уехал сегодня ночью!
- Кто? - осведомился Роден.
- Маршал Симон! - отвечал д'Эгриньи.
- Наконец-то! - сказал Роден, не скрывая глубокой радости.
- Вероятно, разговор с д'Авренкуром переполнил чашу терпения, воскликнула ханжа. - Я знаю, что он с ним имел объяснение по поводу слухов, о распространении которых я старалась... Для борьбы с нечестивцами всякие средства хороши!
- Вы знаете какие-нибудь подробности?
- Я только что от Робера. Маршал уехал с его бумагами, так как приметы их по паспорту схожи. Только одно очень удивило вашего посланника.
- Что именно? - спросил Роден.
- До сих пор ему приходилось бороться с колебаниями маршала, все время угрюмого и печального... А вчера у него, напротив, был такой сияющий вид, что Робер даже спросил о причине этого.
- Ну и что же? - удивились Роден и княгиня.
- "Я самый счастливый человек в мире, - отвечал маршал, - и с радостью и счастьем еду исполнять священный долг!"
Все трое действующих лиц этой сцены молчаливо переглянулись.
- Что могло так быстро изменить настроение духа маршала? - задумчиво сказала княгиня. - Мы, напротив, рассчитывали, что он решится на это с горя и досады.
- Ничего не понимаю! - повторил Роден. - Но раз он уехал, это все равно... Надо, не теряя ни минуты, повлиять на его дочерей... Увез ли он этого проклятого солдата?
- Нет... к несчастью, - отвечал д'Эгриньи. - А он теперь вдвойне для нас опасен, так как научен опытом прошлого... Единственный же человек, который мог бы нам помочь в этом деле, к несчастью, заболел холерой.
- О ком вы говорите? - спросила княгиня.
- О Мороке... на него можно было рассчитывать всегда, всюду и во всем... К несчастью, если он и справится с холерой, его ждет другая ужасная, неизлечимая болезнь...
- Что такое?
- Недавно его укусила собака, и, оказывается, она была бешеная.
- О, какой ужас! - вскричала княгиня. - Где же теперь этот несчастный?
- В холерной больнице покуда... потому что бешенство его еще не проявилось... Повторяю, это двойное несчастье, потому что этот человек предан, решителен и готов на все. Да, трудно нам будет теперь добраться до этого солдата, а попасть к дочерям маршала Симона минуя его невозможно!
- Это так, - заметил задумчиво Роден.
- Особенно после того, как анонимные письма навели на новые подозрения.
- А кстати об этих письмах, - прервал аббата д'Эгриньи Роден. - Надо вам сообщить один факт, который необходимо знать на всякий случай.
- В чем дело?
- Кроме известных вам анонимных писем, маршал получал и другие, о которых вы не знаете. В них всеми возможными средствами восстанавливали его против вас, напоминали все зло, которое вы ему причинили, и насмехались над ним, обращая его внимание на то, что ваше духовное звание лишает его возможности даже отомстить вам.
Невольно покраснев, д'Эгриньи с недоумением взглянул на Родена.
- Но во имя какой цели... вы, ваше преподобие, так действовали? спросил он.
- Во-первых, чтобы отклонить от себя подозрения, которые могли быть пробуждены письмами; затем, чтобы довести маршала до полного бешенства, напоминая ему без конца о справедливой причине его ненависти к вам и о невозможности с вами свести счеты. Все это, в соединении с семенами горя, гнева, ярости, легко пускавшими ростки благодаря грубым страстям этого вояки, должно было толкнуть его на сумасбродное предприятие, которое будет следствием и карой за его идолопоклонство перед презренным узурпатором.
- Все это так, - принужденно заметил д'Эгриньи, - но я должен заметить вашему преподобию, что возбуждать так маршала против меня опасно.
- Почему? - пристально глядя на аббата, спросил Роден.
- Потому что, выйдя из себя и помня только о нашей взаимной ненависти, маршал мог искать встречи со мною и...
- И... что же дальше?
- И он мог забыть... о моем сане...
- Ага! Вы трусите? - презрительно спросил Роден.
При этих словах д'Эгриньи вскочил было со стула. Но потом, обретя вновь хладнокровие, он прибавил:
- Ваше преподобие не ошибаетесь... я боюсь... В подобном случае я боялся бы забыть, что я священник... боялся бы вспомнить, что я был солдатом.
- Вот как! - с презрением заметил Роден. - Вы еще не отказались от глупого, варварского понятия о чести? Ряса не потушила еще пыла? Итак, если бы этот старый рубака, жалкую голову которого, как я заранее знал потому что она пуста и гулка, как барабан, - можно сразу задурить, проговорив магические слова: "Военная честь... клятва... Наполеон II", итак, если бы эта пустая башка, этот рубака напал на вас, вам трудно было бы сдержаться?