Вот этот-то экзамен in situ и заставлял прибегать экзаменующихся к анатомическим знаниям г-жи Фогельзанг.
Она достигла совершенства в разъяснении и наглядном определении положения грудных и брюшных внутренностей, а также мозга и основания черепа.
Никто не был так вхож ко мне, как m-me Vogelsang. И рано утром, и поздно вечером, она являлась ко мне с каким-нибудь препаратом в руках или с известием о предстоящем упражнении на трупе в "Charite".
Я не знал ни одного женского лица менее красивого и более оригинального физиономии г-жи Vogelsang. Уже лет за 40, с волосами на голове, похожими на паклю, с сухим, изрытым глубокими бороздами, но необыкновенно подвижным лицом, m-me Vogelsang очень смахивала на проворную, юркую обезьяну.
Но она доставила мне для упражнений не одну сотню трупов, и потому я ее считал дорогим для себя человеком.
В одно время с нами прибыло в Берлин несколько русских из Москвы и Петербурга, впоследствии занявших должности ординаторов в разных столичных госпиталях, из них всех более сблизился со мною Вл. Аф. Караваев (родом из Вятки).
Караваев окончил курс в Казанском университете. Познакомившись в этом университете только по слухам с хирургиею (профессор хирургии в то время, если не ошибаюсь, Фогель, имел скорченные от предшествовавшей болезни пальцы и не мог держать ножа), он отправился в Петербург и определился ординатором в Мариинский госпиталь, где и видел в первый раз несколько операций, произведенных Буяльским.
Несмотря на такую слабую подготовку, Караваев чувствовал в себе особое влечение к хирургии; это я заметил при первом же нашем знакомстве. Я посоветовал ему тотчас же заняться анатомией и отправиться по адресу к m-me Vogelsang.
Целый год он был моим неизменным спутником при упражнениях над трупами, а потом по моему же совету отправился в Геттинген, к Лангенбеку.
В 1837 году Караваев явился в Дерпт, держал еще у меня экзамен, до отъезда моего в этом же году в Париж, делал вместе со мною опыты над животными по вопросу, много меня интересовавшему в то время,- о признаке развития гнойного заражения крови (пиэмии).
Этот вопрос я и посоветовал Караваеву выбрать предметом его докторской диссертации. Я могу по праву считать Караваева одним из своих научных питомцев: я направил первые его шаги на поприще хирургии и сообщил ему уже избранное мною направление в изучении хирургии.
(В. А. Караваев (1811-1892), с 1840г.-профессор хирургии в Киевском университете.)
Летнею вакациею [18]35 года я воспользовался для посещения Геттингена и, чтобы застать еще лекции, отправился из Берлина еще задолго до окончания семестра.
Меня интересовал в Геттингене, разумеется, всего более Лангенбек. Ученики его, приезжавшие иногда в Берлин, относились с искренним энтузиазмом о своем знаменитом учителе всей Германии того времени. Лангенбек был единственный хирург-анатом. Знания его анатомии были так же обширны, как и хирургии.
Кроме этих двух категорий хирургов-анатомов и хирургов-техников (которых Лисфранк в Париже очень метко назвал chirurgiens-menuisiers), (Хирурги-столяры ) - в 1830-х годах можно было различить и еще две категории, имевшие в то время не менее важное значение. В то время анестэзирование и анестэзирующие средства еще не были введены в хирургию, и потому немаловажное было дело для страждущего человечества претерпеть как можно меньше мучений от производства операций. Быстротечная, почти скоропостижная смерть постигала иногда оперируемого вследствие нестерпимой боли.
Операция, как и всякий другой прием, могла причинить смертный shok от одной только боли у особ, чрезмерно раздражительных. Итак, не мудрено, что значительная часть хирургов поставила себе задачею способствовать всеми силами быстрому производству операций. Но как усовершенствование хирургической техники в этом направлении (т. е. с целью уменьшить сумму страданий быстрым производством операций) весьма трудно, даже невозможно для многих, и, сверх того, скорость производства нередко может сделать операцию неверною, ненадежною и небезопасною, то, понятно, многие из хирургов сильно вооружены были против всякой спешности в производстве, а некоторые дошли до того, что объявили себя защитниками противоположного принципа, утверждая, что чем медленнее будет делана операция, тем более она даст надежды на успех.
Французский хирург Ру укорял всех английских хирургов в ненужной и мучительной медленности при производстве операции.
В Германии к категории хирургов, по принципу стоявших за быстрое производство операций, можно было отнести именно двух корифеев - Грефе и Лангенбека. Первый достигал этого врожденною ловкостью и разными техническими приемами; второй - отчетливым знанием анатомического положения частей и основанными на этом знании, им изобретенными оперативными способами.
Хотя я и отношу Лангенбека и Грефе к одной категории, имея в виду только одну сторону их искусства, но в самом производстве операций существовало громадное различие, и это не могло быть иначе, потому что не было двух людей, менее сходных между собою.
Грефе оперировал необыкновенно скоро, ловко и гладко.
Лангенбек оперировал скоро, научно и оригинально.
Грефе от природы получил ловкость руки; но ни устройство руки, ни строение всего тела не свидетельствовало об этой врожденной ловкости.
Лангенбек, напротив, был от природы так организован, что не мог не быть ловким и подвижным. Атлет ростом и развитием скелета и мышц, он был, вместе с тем, необыкновенно пропорционально сложен. Ни у кого не видал я так хорошо сложенной и притом такой огромной руки. Лангенбек на своих анатомических демонстрациях укладывал целый мозг на ладонь, раздвинув свои длинные пальцы; рука служила ему вместо тарелки, и на ней он с неподражаемою ловкостью распластывал мозг ножом. Поистине, это был хирург-гигант. Ампутируя по своему овальноконическому способу бедро в верхней трети, Лангенбек обхватывал его одною рукою, поворачивался при этом, с ловкостью военного человека, на одной ноге и приспособлял все свое громадное тело к движению и действию рук.
На его privatissimum я первый раз видел это замечательное искусство приспособления при операциях движения ног и всего туловища к действию оперирующей руки; и это делалось не случайно, не как-нибудь, а по известным правилам, указанным опытом.
Впоследствии мои собственные упражнения на трупах показали мне практическую важность этих приемов.
И Лангенбек был не прочь похвалиться своей силой и ловкостью. Но это было не хвастовство фата, не смешное тщеславие.
К Лангенбеку как-то шла похвала себе; так, он рассказывал мне по-своему, отрывисто, с ударением на каждом слове,- как он изумил одного английского хирурга во время французской кампании. Этот сын Альбиона никак не хотел верить Лангенбеку, что он по своему способу вылущивает плечо из сустава только в три минуты; представился случай после одной битвы; раненого француза (если не ошибаюсь) посадили на стул. Англичанин стал приготовляться к наблюдению и надевал очки;
в это мгновение что-то пролетело перед носом наблюдателя и выбило у него очки из рук; это нечто было вылущенное уже Лангенбеком и пущенное им на воздух, прямо в Фому неверующего, плечо.
Все, что сообщал нам на лекциях и в разговорах Лангенбек, было интересно и оригинально.
Со многим нельзя было согласиться, но, и не соглашаясь, нельзя было не удивляться человеку, замечательному и по наружности, и по особенному складу ума, и по знанию дела. Лангенбек был, верно, красавцем в молодости,- так приятно выразителен и свеж был его облик. За версту можно было уже слышать его громкий и звонкий голос.
К характеристике Лангенбека как хирурга относится еще одна важная и оригинальная черта. Он возводил в принцип - при производстве хирургических операций избегать давления рукою на нож и пилу.
- Нож должен быть смычком в руке настоящего хирурга.
- Kein Druck, nur Zug. (Не нажим, только тяга )
И это были не пустые слова.
Лангенбек научил меня не держать ножа полною рукою, кулаком, не давить на него, а тянуть как смычок по разрезываемой ткани. И я строго соблюдал это правило во все время моей хирургической практики везде, где можно было это сделать. Ампутационный нож Лангенбека был им придуман именно с той целью, чтобы не давить, а скользить тонким, как бритва, и выпуклым, и дугообразно-выгнутым лезвием.
На нашем privatissimum случилась однажды беда с этим ножом. Досадно было Лангенбеку, что перед иностранцем, да еще и приехавшим из Берлина, должна была случиться такая неудача. Дело в том, что Лангенбек, одетый в летние бланжевые брюки, башмаки и чулки, делая перед нами свою ампутацию бедра на трупе и по обыкновению приговаривая при этом громко и внушительно: "nur Zug, kein Druck", вдруг со всего размаха попадает острием ножа себе в икру. Кровь выступает на бланжевых брюках и льет в чулок и на пол. Рана была до-. вольно глубокая, зажила, однакоже, без последствий. Лангенбек, верно, угадывал наши мысли по случаю этого происшествия.
Конечно, мы не могли не думать так: уже если сам маэстро делает промахи, так значит дело неладно. И действительно, и Лангенбек и Грефе, по свойственной всем людям слабости, изобрели немало таких хирургических процедур и инструментов, которые оставались употребительными только в их собственных руках. Но, разумеется, ни Грефе, ни Лангенбек не отказывались от своих изобретений и продолжали отдавать им преимущество [...].
Я занемог в Геттингене сильною жабою, перешедшею в нарыв. Но прежде чем нарыв вскрылся, ему суждено было,- против моего желания,- пройти через руки хирурга. Опухоль была очень сильная, и я, видев уже не рад и в Дерпте и особливо в Берлине лечение жабы рвотным, хотел уже принять его, как мой знакомый курляндец, струсив за меня, уведомил о моей болезни Лангенбека. Оба,дядя и племянник,- были так любезны, что тотчас же пришли ко мне на квартиру.
Старик Лангенбек, осмотрев мою пасть, тотчас же взял скальпель и всадил его почти на один дюйм в опухоль; вышло несколько крови, но материи не показалось. Ночью на другой день нарыв лопнул сам по себе, и я скоро выздоровел.
Странно: когда, в 1864 году, я, по прошествии 30 лет, в первый раз свиделся в Берлине с моим старым знакомым (Лангенбековым племянником), то он тотчас же припомнил мне мою болезнь, но при этом настойчиво уверял, что он сам вскрыл мне нарыв и выпустил гной. Мне кажется, что я обязан в этом случае верить более моей, чем чужой памяти. Воспоминаний о причиненной мне бесполезной боли и о брани, которою я внутренне осыпал обоих Лангенбеков и моего знакомого курляндца за их непрошенное вмешательство, сохранилось слишком живо в моей памяти, и я, испытав на себе хирургический промах, старался потом, насколько мог, предохранять других людей от моих промахов.
С тех пор рвотное служило мне гораздо чаще ножа к вскрытию нарывов после жабы. Из оперативных способов, предложенных Лангенбеком, весьма немногие сохранились еще в современной хирургии. Справедливость требует еще заметить, что операции Лангенбека изумляли не только быстротою, но и чрезвычайною, в то время еще не слыханною, вероятностью и точностью производства. Мойер сказывал мне, что его учитель", старый Ант. Скарпа, услышав про вылущение матки, сделанное успешно (без повреждения брюшины), сказал:
- Если это правда, то я готов ползти на коленях в Геттинген к Лангенбеку.
Ко второй категории немецких хирургов, то-есть к защитникам медленного, по принципу, производства операций, надо отнести, по преимуществу, Текстора в Вюрцбурге.
У Текстора принцип медленности доведен был до крайних размеров. Его аудитория нередко могла наслаждаться такого рода зрелищем. Больной лежит на операционном столе, приготовлен к отнятию бедра. Профессор, вооруженный длиннейшим скальпелем, вкалывает его, как можно тише и медленнее, насквозь спереди назад через мышцы бедра. Вколотый нож оставляется в этой позиции, и профессор начинает объяснять слушателям, какое направление намерен он дать ножу, какую длину разрезу и т. п.
Потом, выкроив один из лоскутов, по мерке и как можно медленнее, снова начинается суждение об образовании второго лоскута. При этом профессор обращается несколько раз к своей Аудитории с наставлением:
- So muss man operieren, meine Herren. (Так надо оперировать господа)
И это все делалось без анестэзирования, при воплях и криках мучеников науки или, или вepнee, мучеников безмозглого доктринерства.
Что касается до меня, то мой темперамент и приобретенная долгим упражнением на трупах верность руки сделали мне поистине противною эту злую медленность по принципу.
И впоследствии, когда анестэзирование, повидимому, делало совершенно излишним Цельсово "cito", (Быстро) и тогда, говорю, я остался все-таки того мнения, что напускная медленность может оказаться вредною: продолжительностью анестэзирования и травматизма [...].