Шлегель же, по словам Неммерта, спросил его, улыбаясь: "Ведь вы, однако, ничего не заметили. Ну, любезнейший, так оставьте бумагу при вас и никому не показывайте".
Когда я узнал этот ответ, то я просил Неммерта одолжить мне бумагу на один час времени, обещаясь ему, что это нисколько не повредит его служебной деятельности.
Неммерт мне дал, и я с этою бумагою в руках тотчас же отправился к нашему попечителю, дежурному генералу Веймарну, объявив ему, что я подаю сейчас просьбу об отставке, если всему этому вопиющему делу не будет дано хода.
Веймарн был видимо смущен, но успокоил меня обещанием, что завтра же будет им все дело улажено, и если я и тогда останусь недоволен, то могу дать всему законный ход.
Сейчас за моим уходом Веймарн послал фельдъегеря за Лоссиевским, и его, раба божия, привез фельдъегерь с собою в штаб. На другой день в госпитале была получена бумага, в которой предписывалось Лоссиевскому, в присутствии президента Шлегеля, ординатора Неммерта, писаря, писавшего бумагу, и всех видевших ее членов госпитальной конторы - просить у меня прощения в убедительнейших выражениях, и если я (Пирогов) не соглашусь извинить дерзкий поступок Лоссиевского, то всему делу будет дан законный ход.
На другой день, утром, меня пригласили в контору госпиталя, и там разыгралась истинно-позорная, и притом детски-позорная, сцена.
Лоссиевский, в парадной форме, со слезами на глазах, дрожащим голосом и с поднятием рук к небу, просил у меня извинения за свою необдуманность и дерзость, уверяя, что впредь он мне никогда не даст ни малейшего повода к неудовольствию.
Тут же, в присутствии президента, я ему показал мерзейший хлеб, розданный больным, и заметил, что это его прямая обязанность в госпитале - наблюдение за порядком, пищею и всею служебною администрацией.
Тем дело о моем умопомешательстве и кончилось.
С тех пор Лоссиевский сделался тише воды, ниже травы, да, впрочем, через несколько месяцев он был перемещен в Варшаву.
Друзья Лоссиевского, такие же, как и он, proteges барона Виллье, упросили этого медицинского сановника замолвить слово о Лоссиевском у фельдмаршала Паскевича. (Лоссиевский был в 1844 г. переведен на должность главного доктора военного госпиталя в Варшаве (Л. Ф. Змеев). И. Ф. Паскевич был тогда наместником в Польше.)
Когда Паскевич приехал в Петербург, то ему выслали на показ двух главных докторов для Варшавы. Паскевич, проходя через приемный покой, мимоходом указал на Лоссиевского, сказав: "вот этого".
Лоссиевский угостил за это своих протекторов хорошим обедом, на который позван был и баронет. За обедом Виллье сидел возле Лоссиевского и, во время медицинской беседы о трудности в прощупывании зыбления, подставил свою заднюю часть тела Лоссиевскому с громким вызовом: "ну-ка, ты, прощупай-ка здесь зыбление". .
Все, разумеется, засмеялись остроте баронета, а Лоссиевский уехал на лучшее место в Варшаву.
В Варшаве, однакоже, не посчастливилось Буцефалу. Верно, он слишком разворовался.
Император Николай, раз наехав в варшавский госпиталь ненароком, разом открыл целую массу злоупотреблений и дневного воровства. Лоссиевского засадили на гауптвахту и отдали под суд. Потом он, разжалованный в ординаторы, окончил жизнь в Киеве, как я слышал, от запоя. ( Лоссиевский уволен из Варшавы в 1851 г. (Л. Ф. Змеев); дальнейшая судьба его неизвестна.)
Моему ассистенту Неммерту пригрозил было при мне Шлегель, после того как Лоссиевский извинился. Но я остановил президента словами: "Профессор Неммерт поступил тут как честный и благородный человек, и я не вижу, за что вы так несправедливо относитесь с выговором к Неммерту; я мог бы принять ваш неуместный выговор на мой счет - и не согласиться, в таком случае, на извинение Лоссиевского".
Шлегель прикусил язык, и с тех пор я не замечал никаких притеснений по службе.
Неммерта Лоссиевский звал даже ехать в Варшаву! Кстати, скажу несколько слов о моем свидании, единственном и непродолжительном, с баронетом Виллье.
По случаю издания моей Прикладной анатомии (на русском и на немецких языках - издание Ольхина, не окончившееся по причине его банкротства), я в один и тот же день посетил двух нужных людей: министра Канкрина, у которого надо было испросить разрешение на ввоз беспошлинно веленевой бумаги для литографии, и Виллье, который мог способствовать распространению издания в военных библиотеках.
("Полный курс прикладной анатомии..." издан в 1843-1845гг., с атласом в 34 табл. (по П. А. Белогорскому-47 табл.). В январе 1842 г, П. обратился в конференцию МХА с заявлением, что, "желая способствовать распространению практических анатомических сведений между учащимися и молодыми врачами и вместе облегчить столь трудное изучение прикладной анатомии", он давно уже "имел намерение издать полный атлас анатомических таблиц в этом роде. Так как цель этих изображений чисто прикладная, то они тем должны отличаться от обыкновенных анатомических изображений, что будут представлять анатомические предметы в отношении их к практической медицине вообще, к медицине судебной, особливо к хирургии и, наконец, в отношении художественном. Таким направлением будет отличаться предполагаемое издание от всех, доселе известных анатомических атласов". Такой атлас П. предполагал издать в виде 100 таблиц in folio, с текстом на латинском и русском языках, заключающим в себе не только объяснение, но и "подробное изложение многих для практического врача важных анатомических предметов". Предполагалось издать атлас в 20 тетрадях, закончить его в 2,5 года. Конференция одобрила план издания, признала, что "труд этот, судя по способностям и обширным познаниям" П., "сделает честь не только ему, но и самой академии", и ходатайствовала о ссуде на издание. После предоставления ссуды, 8 мая 1843 г., П. представил в Академию 1-го тетрадь (в пять таблиц), заявив, что изменил план издания и передал его Ольхину. Попечитель представил атлас царю; тот приказал наградить П., а ссуду признать безвозвратным пособием на издание. Для атласа худ. Мейер приготовил 100 анатомических рисунков (П. А. Белогорский, стр. 73 и сл.). Вследствие банкротства Ольхина вышло в свет либо 7 вып. (московские библиотеки), либо 9 вып. (в библиотеке МХА). Текст на русском и французском языках.
За этот труд П. присуждена Академией Наук полная Демидовская премия в 1844 г. Отзыв дали академики К. М. Бэр и Ф. Ф. Брандт. Они указали, что из всех представленных на конкурс сочинений труд П. "без сомнения заслуживает одно из самых почетных мест". Это сочинение - "подвиг истинно труженической учености". Говорится "о точности и полноте исследования, верности и изяществе изложения, остроумном взгляде на задачи". Все это "обеспечивает творению" П. "прочное достоинство в обширной и, в последние три столетия, столь богатой изображениями литературе анатомии". Отмечается, что уже здесь П., "не довольствуясь одними догадками, попал на остроумную мысль, заморозив отдельные части тела в разных положениях, распилить суставы, чтобы тем точнее определить и изобразить положение костей" ("Дем. нагр.", XIII, 1844 г.).
В этом отзыве отмечена впервые воплощенная на деле гениальная идея "Ледяной анатомии" П.. Необходимо еще иметь в виду применение П. замораживания трупов в 1836 г.
В наст. примечании упоминается 4-я работа П., удостоенная от Академии Наук Демидовской премии. Академик Е. Н. Павловский сообщает в книге, основанной на материалах МХА, что П. получил эту премию 6 раз. Однако в различных библиографических списках названы только четыре труда П., удостоенные Демидовской премии. Такое же число работ установлено мною путем личного просмотра всех 34 отчетов о присуждении этих премий с 1831 по 1864 гг. П. получил след. премии: 1-в 1840 г. за "Хирургическую анатомию"; 2-в 1844 г. за "Полный курс"; 3-в 1851 г. за "Патологическую анатомию холеры"; 4-в 1860 г. за "Топографическую анатомию". Те же данные сообщены в последнем, общем отчете о премиях ("Демид. нагр.", XXXIV, стр. 25).
Для обоих этих господ я принес иллюминованные экземпляры атласа.
Граф Канкрин, поглядев на них, тотчас же разрешил беспошлинный провоз бумаги, заметив только о моих анатомических рисунках: "Es sind sehr shone, aber auch sehr traurige Dinge". (Это очень красивые, но и очень печальные вещи)
Это замечание было если и не умно, то, по крайней мере, не глупо.
Виллье же, посмотрев на мои рисунки, начал что-то тараторить скороговоркою, чего я никак понять не мог; слышал только на ломаном русском языке слова: "оксиген, артериальная и венозная кровь", и т. д.
Что хотел, выразить своим странным диалогом баронет, того я ни тогда, ни после никак не мог себе объяснить. Тем дело и кончилось.
Я, видя, что конца не будет этой болтовне, поблагодарил баронета за его приветствие и ушел.
Согласие на покупку атласа для военных библиотек последовало.
А о баронете самое последнее известие, полученное мною, состояло в том, что кто бы к нему в последнее время ни являлся, все заставали его, вместе с одним старым ординатором, читающим послужной список баронета, причем всякий раз, при прочтении какой-либо награды, Виллье заставлял это место прочесть еще несколько раз, приговаривая при этом:
- Это удивительно! Как, например, Анну второй степени за сражение под Аустерлицем? Прочитай-ка мне еще раз. Это удивительно!
Что старики удивляются и хотят удивить других полученными ими орденами, это вовсе неудивительно. Когда, в 1838 году, я навестил (вместе с доктором Амюсса) старого Ларрея в Париже, то он нам также тотчас показал свой орден с золотом вышитыми на ленте словами: "Bataille d'Austerlitz". (Сражение при Аустерлице )
Но Ларрей скрыл, по крайней мере, свое удивление, а сказал только: "Vous voyez, m-r, ce n'est pas dans les antichambres que j'ai recu mes decorations", (Вы видите, не в передних [влиятельных лиц] я получил свои награды) намекая этим, разумеется, на современные гражданские ордена Франции.
В течение целого года, по прибытии моем в Петербург, я занимался изо дня в день в страшных помещениях 2-го военно-сухопутного госпиталя, с больными и оперированными, и в отвратительных, до невозможности, старых банях этого же госпиталя; в них, за неимением других помещений, я производил вскрытия трупов, иногда по 20 в день, в летние жары; а зимою, во время ледохода (ноябрь, декабрь), переезжал ежедневно по два раза на Выборгскую, пробираясь иногда часа по два; между льдинами.
В конце лета я начал замечать небывалые прежде явления; после каждого госпитального визита. Я стал чувствовать то головокружение или легкую лихорадочную дрожь, то схватки в животе, с желчным, жидким испражнением.
Так длилось до февраля. В этом месяце я вдруг так ослабел, что должен был слечь в постель.
Что ни делали д-ра Лерхе, Раух и Зейдлиц - ничто не помогало.
Никто из них не мог определить мою болезнь. Один Раух еще более других, должно быть, угадал, приписав ее моим госпитальным и анатомическим занятиям. Трудно, в самом деле, сказать, что это было за страдание и какого органа.
Жара почти не было. Пульс был скорее медленный, чем учащенный, полное отвращение к пище и питью, продолжительные запоры, бессонница, продолжавшаяся целый месяц, слабость.
Вся болезнь продолжалась ровно шесть недель.
Я лежал, не двигаясь, без всяких лекарств, потеряв к ним всякое доверие.
Наконец, хотя не имея бреда, но с головою не совершенно свободною, я потребовал теплую ароматическую ванну.
Мои домашние не посмели мне отказать, а дело было уже вечером.
После ванны со мною сделалась какая-то пертурбация во всем организме; бреда настоящего не появилось, но мне казалось, что я летал и что-то постоянно говорил. Через несколько часов у меня сделался необыкновенно сильный озноб. Я чувствовал, как меня во время сотрясательной дрожи всего приподнимало с кровати. Затем вдруг и сердце начало замирать; я почувствовал, что обмираю, и закричал, что есть силы, чтобы на меня лили холодную воду. Вылили ведра три и очень скоро обморок прошел и с тем вместе последовало непроизвольное и чрезвычайно сильное желчное испражнение, после которого явился пот, продолжавшийся целых 12 часов. Тогда наступило быстрое выздоровление при помощи хинина и хереса.
Несколько времени после этой болезни, когда я купался уже для укрепления в море (в Ревеле), у меня появился мой прежний (дептский) черножелчный понос, причем ни аппетит, ни общее здоровье нисколько не были нарушены.
Как только наступило выздоровление, так появился вдруг позыв к курению табака. До 30 лет я ни разу ничего не курил; целые часы проводил в анатомическом театре и ни разу не чувствовал позыва к курению. А тут вдруг захотелось; и я начал курить тотчас же довольно крепкие сигары [...].
Как только совсем оправился, то и поспешил осведомиться, где живет теперь приятельница детства Екатерины Мойер, ее однолетка, Екатерина Березина. В Дерпте я видел семью Березиных - мать, дочь и сына (Сережу) - почти еженедельно у Мойера.