- А вот позвольте, я сейчас принесу вам книжку Григория Михайловича Березкина,- все, все есть, преинтересная.
Приношу и показываю. Феоктистов с важным видом и презрительно улыбаясь (эту улыбку я воображаю, когда пишу эти строки, диктуемые воспоминанием), перелистывает драгоценный дар Березкина и, отдавая мне назад, говорит:
- Старье! старье! Будете студентом, так просите папеньку купить вам фармакологию Иовского, перевод с немецкого, Шпренгеля.
- А дорого она стоит?
- Да рубля три или четыре.
- Попрошу непременно.
Между тем время идет. Мы сходили к Троице помолиться;
Феоктистов с нами; экскурсия продолжалась дня четыре и служила отдыхом, хотя, по правде сказать, ни я, ни Феоктистов не уставали от наших занятий. В этой экскурсии мы не останавливались в Мытищах и Троицкую ризницу не посещали; поэтому все, что я говорил прежде о моих детских воспоминаниях о Троице, относится, несомненно, к прежнему времени (т. е. к моему 7-8-летнему возрасту, к 1817-1818 гг.).
Наконец, настало время и вступительного экзамена. Я не помню решительно ничего о том, что я чувствовал, когда ехал с отцом в университет на экзамен; но, верно, ни надежда, ни страх не волновали меня чересчур; я живо помню, например, мой первый экзамен в пансионе Кряжева; волнение, с которым я отвечал тогда на заданные вопросы, как только вспомню о нем, кажется мне неулегшимся еще до сих пор; вижу, как в отдаленном тумане, Дружинина (директора гимназии, присутствовавшего на экзамене), сидящего в больших, для него нарочно приготовленных креслах; смотрю на проходящего с подносом толстого пансионного дядьку, плутовски улыбающегося мне мимоходом и подмигивающего одним глазом. Помню живо чью-то добрую усмешку и колкое замечание священника на мое слишком наглядное изложение сновидений фараона. "Ему грезилось",- повторял я несколько раз в моем одушевленном жестами рассказе. "Снилось, снилось, снилось",замечал останавливая меня каждый раз на полслове, законоучитель. И все это было два года ранее моего первого университетского испытания.
Вступление в университет было таким для меня громадным событием, что я, как солдат, идущий в бой, на жизнь или смерть, осилил и перемог волнение и шел хладнокровно.
(В "делах" Московского университета сохранилось следующее собственноручное заявление Н. И. Пирогова: "В правление императорского Московского университета. От Николая Пирогова. Прошение. Родом я из обер-офицерских детей, сын комиссионера 9-го класса, Ивана Пирогова; от роду мне имеется 16 лет; обучался на первее в доме родителей моих, а потом в пансионе г-на Кряжева: закону божию, российскому, латинскому, немецкому и французскому языкам, истории, географии, арифметике и геометрии. Ныне же желаю учение мое продолжать в сем университете в звании студента; почему правление императорского московского университета покорнейше прошу допустить меня по надлежащем испытании к слушанию профессорских лекций и включить в число своекоштных студентов медицинского отделения. Свидетельство же о роде моем и летах при сем прилагаю. К сему прошению Николай Пирогов руку приложил. Сентября дня 1824-го года". Наверху канцелярская пометка: "11 сентября"-день подачи прошения (АМУ, дело No 416 по 2-му столу, 1824 г.-"о принятии в студенты Николая Пирогова", л. 1). Впервые напечатано у Тихонравова (1881), повторялось в различных изданиях с отступлениями от подлинника. Воспроизведено автотипией в сб. "П. и его наследие" (вкл. лист к стр. 6), в сб. "175 лет" (стр. 18).
Этот и другие документы цитируемого дела были также изданы в 1910 г. отд. брошюрой in folio типографским набором, но литографской печатью: "No 416. 1824 года. О принятии в студенты Николая Пирогова" (на 5 отд. листах, без года и места печати). В некоторых библиографических указателях сообщается, что брошюра издана Московским университетом и что к тексту приложены все автографы П. в литографском воспроизведении. Однако при экземпляре Библиотеки Московского университета (шифр 9-47. П 17) этих приложений нет, В Библиотеке имени В. И. Ленина брошюра не значится по каталогу.
В университет зачисляли тогда молодых людей не моложе 16 лет. Ввиду этого к прошению П. было приложено выданное из Комиссариатского депо "Свидетельство", которым, "по императорскому указу", удостоверяется, что в формулярном списке "комиссионера 9 класса Ивана Пирогова значится, в числе прочих его детей, законно прижитый в обер-офицерском звании сын Николай, имеющий ныне от роду шестнадцать лет". Выдано свидетельство 1 сентября 1824 г. для представления в Московский университет (АМУ, дело No 416, л. 2). Этот документ сохранился в назв. "деле" в копии, на которой - пометка о том, что подлинное свидетельство переслано 29 апреля 1829 г. в Юрьевский университет. Там оно хранится в т. I сб. Актов Юрьевского ун-та о воспитанниках профессорского института (Г. В. Левицкий, т. II, стр. 261).
К прошению приложен "аттестат", выданный В. С. Кряжевым.)
Помню только, что на экзамене присутствовал и Мухин как декан медицинского факультета, что, конечно, не могло не ободрять меня; помню Чумакова, похвалившего меня за воздушное решение теоремы (вместо черчения на доске я размахивал по воздуху руками); помню, что спутался при извлечении какого-то кубического корня, не настолько, однакоже, чтобы совсем опозориться.
( 22 сентября 1824 г. ординарные профессора Мерзляков, Котельницкий и Чумаков представили в правление университета такое донесение: "По назначению господина ректора университета, мы испытывали Николая Пирогова, сына комиссионера 9-го класса, в языках и науках, требуемых от вступающих в университет в звание студента, и нашли его способным к слушанию профессорских лекций в сем звании. О чем и имеем честь донести правлению университета" (дело No 416, л. 4).
Знаю только наверное, что я знал гораздо более, чем от меня требовали на экзамене. В приемной меня ожидали, после окончания экзамена, отец, секретарь правления - Кондратьев и рекомендованный им мой приготовитель - Феоктистов. Отец повез меня из университета прямо к Иверской и отслужил молебен с коленопреклонением. Помню отчетливо слова его, когда мы выходили из часовни:
- Не видимое ли это божие благословение, Николай, что ты уже вступаешь в университет? Кто мог этого надеяться?
Затем мы заехали в кондитерскую Педотти, где и последовало угощение меня шоколадом и сладкими пирожками.
Это было в сентябре 1824 года. С этого дня началась новая эра моей жизни. Но странно: ведь я собственно не уверен - было ли это в 1824 году? Справляться не стоит; а странно именно то, что мне кажется теперь, будто отец мой долее жил после вступления моего в Московский университет, чем оказывается по расчету. Наверное, отец мой умер почти за год до смерти государя Александра I, т. е. за год до 1825 года. Не вступил же я в Московский университет в 1823 году, 13-ти лет от роду.
( По зачислении в студенты П. выдал правлению университета след. расписку: "Я, нижеподписавшийся, сим объявляю, что я ни в какой масонской ложе и ни к какому тайному обществу ни внутри империи, ни вне ее не принадлежу и обязываюсь впредь к оным не принадлежать и никаких сношений с ними не иметь. В чем и подписуюсь. Студент медицинского отделения Николай Пирогов" (дело No 416, л. 5, не отмеченный на обложке "дела", которое не сшито). Расписка воспроизведена автотипией в сб. "Пирогов... 1911 г." (стр. 9). Всего было тогда зачислено в университет на все отделения, вместе с П.,- 157 чел. В "Списке казенным лекарям, студентам и слушателям, состоящим при отделении врачебных наук" за 1824 г. П. числится под No 84 (Арх. Моск. ун-та). В "Справках о вступлении в университет в звании студента" при фамилии П. отмечено: "Время вступления в университет-22 сентября 1824 г. Время вступления в медицинское отделение-24 сентября 1824 г." (АМУ, дело No 19 от 18 мая 1828 г., л. 3 и 18).
Пережитое время, оставаясь в памяти, кажется то более коротким, то более долгим; но обыкновенно оно укорачивается в памяти. Прожитые мною 70 лет, из коих 64 года наверное оставили после себя следы в памяти, кажутся мне иногда очень коротким, а иногда очень долгим промежутком времени. Отчего это? Я высказал уже, какое значение я придаю иллюзиям. Нам суждено - и, я полагаю, к нашему счастью - жить в постоянном мираже, не замечая этого.
Можно, пожалуй, утверждать, что еще счастливее тот, кто не только не подозревает, но и не имеет никакого понятия о существовании чувственных и психических миражей.
В сущности же, все равно: выгоды незнания равняются невыгодам. Больному врачу плохо бывает иногда от его знания, а здоровому - это же знание небесполезно для его здоровья.
Так и убеждение в существовании постоянного, пожизненного миража, с одной стороны, не очень вредно, потому что убеждение это все-таки не уничтожает благодетельной иллюзии, и, убежденные и неубежденные в ней, мы будем продолжать жить попрежнему, все в том же мираже.
Сколько лет прошло уже с тех пор, как нам сделалось известно, что "das Ding an und fuer sich selbst" (Вещь в себе) для нас навсегда останется terra incognita (Неведомое); так нет же! Мы все-таки продолжаем думать и действовать в жизни так, как будто бы это "das Ding an und fuer sich selbst" было нам досконально известно и коротко знакомо.
Так вот и представление наше о прожитом нами времени так же миражно, как и все прочее в жизни.
Когда я обращаю усиленное внимание на какой-нибудь отрывок из прожитого времени, т. е. направляю мою внимательность на память; с чем бы сравнить это? Вот, я делаю это в настоящую минуту, когда пишу эти строки: я как будто внимательно роюсь в моей памяти, не то смотрю в нее, не то силюсь, будто бы, что-то открыть и вынуть... нет, ни с чем не сравнишь,- тогда мне представляется этот вынутый из памяти отрывок чрезвычайно близким ко мне, к моему настоящему, как будто все припоминаемое происходило вчера.
Вот живые портреты припоминаемых лиц, их платье, их манеры, голос, усмешка, все как есть... чудеснейший мираж! А начни только действовать, окунись в водоворот жизни - и все куда-то далеко, далеко ушло, исчезло,- новый мираж! Существовавшее представляется как будто бы не существовавшим!
Так, с той минуты, когда мы с отцом вышли из часовни Иверской,- от нее, от этой минуты, остались в памяти только слова отца,-и до того страшного мгновения, когда я увидел его на столе посиневшим трупом,- как будто отца и вовсе не было у меня; едва, едва в густом тумане мелькает предо мною его бледный облик и усталая поступь, виденные мною в последние дни его жизни. А все-таки протекшее между двумя уцелевшими в памяти значками время мне кажется теперь очень долгим, так долгим, что сомневаюсь, было ли это менее двух лет.
Началось посещение лекций. Выдали матрикул без всяких церемоний. Приход Троицы в Сыромятниках не близок к университету,- будет с час ходьбы; положено было оставаться в обеденное время у Феоктистова, и только в 4-5 часов вечера возвращаться домой на извозчике.
Феоктистов был казеннокоштный студент и жил вместе с 5 другими студентами в 10-м нумере корпуса квартир для казеннокоштных.
Надо остановиться на воспоминании о 10-м нумере и об извозчике.
Немудрено, что воспоминания эти сохранились. 10-й нумер я посещал ежедневно несколько лет сряду, а на извозчике ездил, пока нужда не заставила ходить пешком,- и 10-й нумер, и вечерняя езда на извозчике совпадают с первым выходом на поприще жизни; дебюты не забываются.
Вхожу в большую комнату, уставленную по стенам пустыми кроватями со столиками; на каждом столике наложены кучи зеленых, желтых, красных, синих книг и пачки тетрадей; вижу- лежит на одной кровати чья-то фуражка, дном наружу; на дне - надпись, читаю: "Nunc pil...-тут стерто, не разберу-Fur rаpidis manibus tangere noli: possessor cujus fuit semperque erit Tschistof, qui est studiosus quam maxime generosus". ("К шапке [pil-вероятно: pileus] не смей прикасаться, вор, хищными руками; владельцем ее всегда был и будет благороднейший студент Чистов".)
Понимаю. Где же этот г. Чистов? А вот, он входит в дверь; испитой, с густыми темными волосами, свинцового цвета лицом, темносинею, выбритою гладко бородою; за ним приходит с лекции и мой Феоктистов; дверь начинает беспрестанно отворяться и затворяться; являются одно за другим все новые и новые лица, рекомендуются, приветливо обращаются ко мне; вот г. Лейченко, самый старший,- действительно,- на вид лет много за 30; вот Лобачевский, длинный, рыжий, усеянный, должно быть, веснушками по всему телу, судя по лицу и рукам, (В "Списке" за 1825г. упоминается Антон Лобачевский) и еще человек шесть нумерных и посторонних.
Начинаются беседы, закуривание трубок; говорят все разом,-- ничего не разберешь; дым поднимается столбом; слышится по временам и брань неприличными словами.
Мой бывший наставник, Феоктистов, представляется мне совсем в ином свете, не тем, каким я его знал до сих пор: он тут перед некоторыми просто пасс,тише воды, ниже травы.
Вот хоть бы Чистов, обладатель фуражки с латинскими стихами,- тот берет со стола книгу, ложится на кровать и, обращаясь ко мне (я стою вблизи его кровати), спрашивает: "С какими римскими авторами вы знакомы?" Я краснею. "Что же? Феоктистов, верно, вам немного сообщил; где же ему: он и сам ничего не понимает в латыни. Садитесь-ка вот здесь,- я вам кое-что прочту из Овидия; слыхали о "Метаморфозах" Овидия? А? слыхали?" - "Да, немного слыхал".- "Ну, слушайте же!" - И Чистов начал скандировать плавно и с увлечением, и тут же я научился у него больше, чем во все время моего приготовления к университету от Феоктистова. Оказалось потом, что Чистов был, действительно, знаток римских классиков; я редко видал его за медицинскими книгами; всегда, бывало, лежит и читает своего любимого Овидия Назона или Горация.
Родом из духовных, воспитанник семинарии, Чистов отличался, однакоже, резко от других сотоварищей, по большей части тоже семинаристов; это была мебель из елового, а он из красного дерева и, должно быть, поэт в душе.
Чего я не насмотрелся и не наслышался в 10-м нумере!
Представляю себе теперь, как все это виденное и слышанное там действовало на мой 14-15-летний ум. Является, например, какой-то гость Чистова, хромой, бледный, с растрепанными волосами, вообще странного вида на мой взгляд,теперь его можно бы было, по наружности, причислить к почтенному классу нигилистов,- по тогдашнему это был только вольнодумец.
Говорит он как-то захлебываясь от волнения и обдавая своих собеседников брызгами слюны.
В разговорах быстро, скачками переходит от одного предмета к другому, не слушая или не дослушивая никаких возражений. "Да что Александр I,- куда ему,он в подметки Наполеону не годится. Вот гений, так гений!...А читали вы Пушкина "Оду на вольность"? ("Вольность" (ода) и другие стихотворения Пушкина такого же содержания, широко распространенные в двадцатые годы XIX ст. в списках, имели большое революционизирующее влияние на тогдашнюю молодежь (см. М. В. Нечкина, 1930 и 1947).)
А? Это, впрочем, винегрет какой-то. По нашему не так: revolution, так revolution, как французская- с гильотиною!" И услыхав, что кто-то из присутствующих говорил другому что-то о браке, либерал 1824-1825 гг. вдруг обращается к разговаривающим: "Да что там толковать о женитьбе! Что за брак! На что его вам? Кто вам сказал, что нельзя по-просту спать с любою женщиною...? Ведь это все ваши проклятые предрассудки: натолковали вам с детства ваши маменьки, да бабушки, да нянюшки, а вы и верите. Стыдно, господа, право, стыдно!"-А я-то, я-стою и слушаю, ни ни одного слова не проронив.
Прошение Н.И. Пирогова о зачислении его в студенты Моск. университета (1824г.)
Вдруг соскакивает с своей кровати Катонов, хватает стул и-бац его посредине комнаты! "Слушайте, подлецы!"-кричит Катонов: "кто там из вас смеет толковать о Пушкине? слушайте, говорю!" - вопит он во все горло, потрясая стулом, закатывая глаза, скрежеща зубами:
Тебя, твой род я ненавижу,
Твою погибель, смерть детей