Государь встретил меня радостный, веселый, словами: "ну что же и теперь Вы не разгладите Вашей морщины на лбу и все будете по-прежнему мрачно смотреть на судьбу нашего флота".
Недолго продолжалось это радостное настроение. В субботу, 15-го мая под вечер, я получил из Берлина телеграмму от Мендельсона с сообщением, что утром этого дня, в Цуссимском проливе, наш флот вступил в бой со всем японским флотом и погиб почти весь, так как лишь одно или два судна успели прорваться на север. Я тотчас позвонил к Морскому Министру, и спросил его, известно ли ему что-либо. Он ничего не знал, но сказал, что тотчас сообщит Государю по телефону, с ссылкою на то, что известие получено мною. Поздно вечером, уже около 12-ти часов, Морской Министр позвонил ко мне и сообщил, что такое же известие передано ему как нашим Берлинским послом, так и Морским Агентом.
Государя я не видал целую неделю, а когда я пришел в следующую пятницу с очередным докладом, то застал его глубоко расстроенным и в первый раз, по-видимому, отрешившимся от своих обычных надежд на скорое и славное для России окончание войны. О самой катастрофе он совсем не говорил и сказал только, что не видит теперь надежды на скорую победу и думает только о том, что нужно тянуть войну, доводить японцев до истощения и заставить их просить почетного для нас мира. На внутренние беспорядки Государь смотрел скорее безучастно, не придавая им особого значения, и все говорил о том, что они охватывают только небольшую часть страны и не могут иметь большого значения.
Тем временем Булыгин внес выработанный им проект учреждения Государственной Думы совещательного характера, и с начала лета началось предварительное рассмотрение его в совещании под председательством Гр. Сольского, а затем, после небольших исправлений первоначальной, редакции, дело перешло на окончательное рассмотрение его под {70} председательством самого Государя.
В состав последнего совещания был включен целый ряд лиц обычно не принимавших участие в таких собраниях: Гр. А. П. Игнатьев, Победоносцев, А. А. Половцов, Профессор Ключевский, Стишинский и много других, имена которых не удерживает моя память.
Преобладающий характер приглашенных были лица с большим служебным прошлым. Прения носили по преимуществу совершенно спокойный характер, никаких принципиальных вопросов затронуто почти не было, и рассмотрение всего проекта заняло всего четыре или пять заседаний, но некоторые частности дали место к довольно любопытным прениям.
Помню, как между мною и Стишинским возник спор о том каким условиям должны отвечать лица, подлежащие выборам в Государственную Думу. Стишинский настаивал на том что даже простая грамотность не должна быть обязательна, так как, по его мнению, самый надежный элемент представляет собою, как он выразился "истовые крестьяне, более солидного возраста", а в их среде много совершенно неграмотных людей но это отнюдь не мешает им хорошо знать местную жизнь, уметь разбираться в самых сложных вопросах сельского обихода, земских нуждах и всего того, что составляет самую сущность будущей деятельности Государственной Думы.
Я возражал против такого предложения, доказывая, что никакая "истовость" не принесет никакой пользы, если будущий законодатель, хотя бы имеющий лишь совещательный голос не сможет прочитать того, что ему будет предложено рассмотреть. Кое-кто из участников совещания поддерживал мою точку зрения, но Государь встал на точку зрения Стишинского и статья законопроекта была редактирована в этом смысле.
Во всем ходе дела по рассмотрению проекта в совещании Гр. Сольского, Витте, как председатель Комитета Министров, принимал самое деятельное участие. Он ни разу не возбудил вопроса о том, что совещательный характер Думы никого не удовлетворить.
Зато, он очень энергично возражал против включенного в проект воспрещения избирать евреев в члены Думы. Я решительно поддерживал его, вопрос занял два заседания и не был окончен до выезда Витте в Америку.
Перед своим отъездом, он особенно просил меня телеграфировать ему в Вашингтон, чем разрешится этот спор, так как он справедливо придавал ему большое принципиальное значение, а резкая оппозиция правых элементов вызывала в нем опасение за судьбу вопроса.
Большинство {71} участников совещания встало, однако, на нашу общую с ним точку зрения, и дело разрешилось вполне благополучно. Телеграмма в Портсмут была мною отправлена, и я получил даже на нее ответ с выражением благодарности, которой не получал потом ни за одну из многочисленных последующих моих депеш.
{72}
ГЛАВА V.
Мирная конференция в Портсмуте. - А. Я. Нелидов и Н. В. Муравьев - первые кандидаты на должность Главного Уполномоченного. - Назначение С. Ю. Витте и его отъезд в Портсмут. - Мои осведомительные телеграммы. - Направление, данное переговорам Государем. - Всеподданнейший доклад гр. Ламсдорфа по основным вопросам возможного соглашения. - Резолюция Государя на этом докладе. Составленное мною, по приказанию Государя, письменное мнение о допустимых уступках Японии. - Решительная депеша Государя о недопустимости контрибуции. Возвращение Витте. - Резкая перемена в его отношении ко мне.
В половине июля 1905 года, как известно, Президент Северо-Американских Соединенных Штатов - Рузевельт предложил нам и Японии свое посредничество в созыве мирной конференции, для прекращения войны.
Согласие воюющих последовало, и мы стали спешно готовиться к конференции. Первым кандидатом на должность Главного Уполномоченного был предложен Министерством Иностранных Дел и охотно принят Государем - наш Парижский посол А. И. Нелидов, но он отказался, ссылаясь на свое слабое здоровье (он действительно в это время быль болен), а также на незнание им английского языка.
За его отказом, этот пост был предложен нашему послу в Риме Н. В. Муравьеву, который был вызван н спешно прибыл в Петербург; прямо от Министра Иностранных Дел он приехал ко мне на дачу, на Елагином и, не возбуждая никаких вопросов то существу возложенной на него задачи, просил меня только "не урезывать тех кредитов, которые он намерен испросить для себя и своих спутников", ссылаясь на то, что жизнь в Америке безумно дорога, а у него самого совсем нет средств и он не знает даже как может {73} он продолжать свою службу в Риме.
Мы условились, что завтра же он придет ко мне и привезет подсчет его расходов. Просил он меня также дать ему в помощь кого-либо из моих сотрудников, если он, - как и сам думает об этом - не ограничится составом чинов Министерства Иностранных Дел. Прямо от меня, Муравьев поехал на том же Елагином к Витте, а на утро получил вызов в Петербург к Государю. Что произошло между Витте и Муравьевым и что именно сказал последний Государю, - я совершенно не знаю, но на следующий день, около 4-х часов, когда, я принимал доклады по Министерству, Муравьев приехал ко мне и сказал, что, передумавши всю ночь, он не решился принять на себя эту задачу, считая себя совершенно не в состоянии выполнить ее с успехом, высказав это откровенно Государю, который чрезвычайно милостиво отнесся к его словам, разрешил ему немедленно вернуться в Рим, и когда на прощанье, Государь сказал ему, что он крайне затруднен выборам кандидата, то Муравьев будто бы сказал, что, по его мнению, есть вполне готовый и подходящий человек - Витте.
В тот же день, Витте был вызван в Петергоф, позвонив по возвращении ко мне по телефону, спросил не могу ли я придти к нему, и когда я пришел, - сказал мне, что Государь "заставил" его ехать в Америку.
Он прибавил: "когда нужно чистить канавы, так посылают Витте, а когда предстоит работа почище или полегче, то всегда находятся другие охотники".
Едва ли мы узнаем когда-либо истину о том, как состоялось это назначение. Много разных рассказов ходило об этом потом по городу, но повторять их просто не хочется. Да и к чему! Как бы ни относиться к Витте, справедливость требует сказать, что он вышел с величайшею честью из трудного положения, хотя мало кто знает, какая доля в сравнительно выгодных для России условиях Портсмутского договора принадлежит лично Государю. Но об этом речь впереди.
Витте собрался в дорогу очень скоро. Всего через день или через два после его назначения, он приехал ко мне в Министерство, долго пробыл у меня и в тоне величайшего дружелюбия просил меня помочь ему установлением постоянной связи с тем, что будет делаться в России.
"С той минуты - говорил он - как я сяду на пароход, я буду совершенно оторван от России, а между тем знать, что делается здесь, следить за всем и учитывать происходящее для меня крайне необходимо.
Мне будут врать, рассказывая всякие небылицы про {74} Россию, а я должен знать больше чем кто-либо другой, чтобы парировать выдумки и, если только люди увидят, что я осведомлен лучше их, то мой авторитет будет выше в глазах всех".
Я дал ему самое широкое обещание и выполнил его свято. Не было ни одного обстоятельства в жизни России за это время, о котором я бы не осведомлял бы его, и немало казенных денег извел я на депеши, но кроме упомянутой телеграммы о евреях, ни на одну мою депешу я не получил ответа.
Когда он вернулся, я даже спросил его, все ли дошло до него, что я ему телеграфировал, и получил в ответ только "кажется все".
И больше не было им сказало ни одного слова, как не обмолвился он даже простою благодарностью за все, что он получил от меня. Спутник Витте, бывший после моего ухода, короткое время Министром Финансов - Шипов, напротив того сказал мне, что моих депеш они всегда ждали с величайшим нетерпением и после первой же недели пребывания в Портсмуте, Витте разрешил ему сообщать все, что было в них интересного иностранным корреспондентам, которые ни раз спрашивали его, какие газеты информируют русскую делегацию так точно и быстро обо всем.
После этого посещения, мы больше не виделись с Витте до самого его выезда и расстались с ним в самых теплых, чисто дружеских отношениях. Он обещал мне, в случае заключения мира, остановиться на обратном пути в Париже и попытаться подготовить почву для нового займа, который не состоялся весною, и даже сказал мне на прощанье "приезжайте ко мне сами в Париж к моему возвращению, если кончится все благополучно, и мы тут же сделаем все нужное".
Я ответил шутливо, что до октября-ноября Париж пусть и не будет же он сидеть так долго в Америке. Я нарочно упоминаю обо всем этом, так как решительно не знаю, что именно произошло во время пребывания Витте в Америке и возвращения его домой, так как он вернулся в самом недружелюбном настроении по отношению ко мне и с первых же дней после его приезда между нами установились совершенно небывалые отношения, которые и разразились отставкою моею в конце октября.
Не стану говорить о том, что я знаю относительно подробностей заключения Портсмутского договора.
Все детали отлично известны всем, и я могу и даже должен коснуться только того, что известно лично мне и о чем мало кто осведомлен помимо меня и чему до сих пор в широких кругах {75} общественности просто не верят.
Советская власть, опустошая архивы Министерства Иностранных Дел и вынося наружу то, что она считает нужным в своих целях, почему то до сих пор не опубликовала ни одной депеши, ни одного письма относящегося ко времени переговоров в Портсмуте, которые выясняют то, какие инструкции получал Витте из Петербурга, что предлагал он и что ему отвечали и кому обязаны мы тем, что Россия так мало уступила Японии.
В архиве должно было бы находиться и мое последнее письмо к Министру Иностранных Дел Гр. Ламсдорфу в ответ на его сообщение мне о повелении Государя о том, чтобы я высказал мое мнение по поводу депеши Витте, излагающей необходимость уступок Японии. Письмо это я хранил в копии у себя до самого моего побега из России и глубоко сожалею о том, что его более нет в моем распоряжении, и я не могу привести его здесь.
Опубликовать его внесло бы немалое изменение в пересказ Гр. Витте о том, как был заключен мирный договор, да и И. Я. Коростовец, написавший очень интересную монографию о том, чему он был свидетелем и даже участником, должен был бы также внести большие поправки в свое изложение. Не имея же под руками этого документа, я по необходимости должен воспроизвести его по памяти, но, думаю, что, несмотря на все протекшие года, моя память удержала все оттенки.
Я пропускаю, поэтому, все, что касается переговоров в Портсмуте; скажу коротко то, что было перед самым отъездом Витте в Америку и перейду затем прямо к концу этой эпопеи.
Как только был решен в принципе вопрос о согласии участвовать в мирных переговорах, осторожный и привыкший облекать каждый свой шаг в письменную форму, Министр Иностранных Дел Гр. Ламсдорф представил Государю доклад, испрашивая в нем прямых указаний по основным вопросам, по которым следует ожидать особых настояний со стороны Японии. Проект этого доклада, как и все что касалось вопросов войны, отношения к Японии, Китаю и Персии, - он прислал мне и просил высказать и мое мнение.
Причина этого заключалось не только в том, что, привыкши постоянно иметь самые близкие отношения к Витте, в бытность его Министром Финансов, Гр. Ламсдорф перенес часть этой близости на меня как на его преемника, - но главным образом в том, что все вопросы финансовые, экономические и промышленные, сосредоточивались по Китаю, Японии и Персии в Министерстве{76} Финансов, и трудно даже сказать, какое ведомство имело наибольшее влияние на дела этих трех стран: дипломатическое ли или финансовое.
За время же войны не было ни одного вопроса, по которому Министерство Финансов не было привлечено к самому деятельному и широкому участию, не говоря уже вовсе о делах Китайской Восточной железной дороги, которые лежали целиком на мне. В этом докладе Гр. Ламсдорф остановился главным образом на следующих вопросах, которые не могли не быть возбуждены Японией, о чем, как он писал, можно уже теперь судить по статьям Английской прессы:
1) вопрос о Корее, послуживший внешним поводом вооруженного столкновения нашего с Японией.
Гр. Ламсдорф говорил, не обинуясь, что нам придется отступить от нашей точки зрения и отказаться от всякого влияния на Корею, если только мы предпочитаем кончить дело миром.
2) Вопрос о контрибуции, который выдвинут прессою на первый план, и следует ожидать, что кредиторы Японии выставят его с особой настойчивостью, ибо финансовое положение Японии не может не озабочивать их в первую голову. Заключения своего по этому вопросу Гр. Ламсдорф не высказывал.
3) Вопрос об ограничении наших вооруженных и в особенности морских сил на нашем дальнем Востоке не может не остановить также особого внимания Японии в виду преимуществ достигнутых ею над нами и вероятно стремления ее уменьшить опасность нового сооруженного с нами столкновения. По этому вопросу я также не помню, чтобы Министр Иностранных Дел выразил определено свое мнение и, во всяком случае, удостоверяю, что положительной схемы его разрешения он не предложил.
Доклад Гр. Ламсдорфа вернулся к нему с следующими надписями Государя, которые резко запечатлелись в моей памяти и не изгладились из нее под влиянием пережитых впечатлений.
Наверху доклада Государь написал: "Я готов кончить миром не мною начатую войну, если только предложенные условия будут отвечать достоинству России. Я не считаю нас побежденными, наши войска целы и Я верю в них".
Против вопроса о Корее, Государь написал: "в этом вопросе Я согласен на уступки, - это не русская земля".
Против вопроса о контрибуции Государь написал: "Россия никогда не платила контрибуции, и Я на это никогда не соглашусь", при чем слово "никогда" было три раза подчеркнуто.
{77} Против вопроса об ограничении наших вооруженных сил на Востоке, отметка Государя была: "это не допустимо, мы не разбиты, можем продолжать войну, если нас вынудят к тому неприемлемыми условиями".
Этот доклад и отметки Государя, разумеется, были сообщены Гр. Ламсдорфом Витте, если не до выезда его из России, то, во всяком случае, были ему пересланы в Америку, и можно только пожалеть о том, что никто из его спутников или он сам не упомянули об этом в оставленных ими записях.