Но уже и теперь ясно всякому, если только он не слепой от рождения, как быстро справилась страна с последствиями войны и революции и какими гигантскими шагами идет она вперед.
"Как отрадно это должно быть Вам, сказал он, кто был главным работником этого подъема и такого превращения за какие-нибудь шесть лет, и как смешно мне слышать когда критикуют Вас и обвиняют в скупости и отстаивании одних казначейских интересов. Я теперь более никого не слушаю, и мне самому бывает стыдно предъявлять к Вам все новые и новые требования, когда я вижу на каждом шагу, как быстро растут у нас расходы по всем ведомствам, и какою щедрою рукою дает казна средства на все, действительно необходимое".
И опять же и тут Столыпин не сказал мне ни одного слова про Крестьянский Банк и про необходимость оторвать его от Министерства Финансов.
Молчал и Кривошеин, как ничего не говорил мне и Хрипунов, хотя я расспрашивал его не раз, что говорили ему спутники Столыпина я Кривошеина относительно виденных ими хуторов поселенных на землях Крестьянского Банка. Ответ его был только-ничего, кроме самого лестного, да вечного припева о необходимости вдохнуть в политику Банка больше землеустроительного увлечения, потому что без него все дело пойдет неизбежно слишком медленно и рутинно.
Прошло еще недели три. Сметная работа была окончена, роспись опять сведена в очень хорошем положении, и объяснительная к ней записка представлена мною для сведения Совету Министров.
В первых числах октября, при одном из посещений Столыпина, он заметил, что я имею очень усталый вид И спросил, не думаю ли я отдохнуть хоть несколько дней перед началом новой страдной поры и прибавил: "все удивляются как Вас хватает на такую работу, но злоупотреблять выносливостью все же не следует".
У меня еще с лета была мысль проехать в Париж, чтобы запастись платьем на зиму, и я даже усиленно звал с нами мою старшую сестру, которая всегда была особенно близка моей жене, проехать с нами на короткое время, а если удастся, даже и не задерживаться в Париже более того, что нужно для заказа платья, и съездить на южный берег, где ни жена, ни она еще не бывали.
Столыпин горячо поддержал меня и сказал об этом Государю, который при следующем моем докладе, прежде чем я спросил Его разрешения, прямо сказал мне в шутливом тоне: "Я командирую Вас в Париж к Вашему портному и прошу Вас не отговариваться недосугом, потому что через месяц опять начнется Ваша ужасная думская работа. Как только Вы ее выдерживаете!"
Через три дня мы втроем с женою и моей сестрою в самом благодушном настроении выехали заграницу.
При прощании со мною Столыпин опять не обмолвился ни одним словом о том, что замышлялось против меня, а Кривошеин приехал даже на вокзал проводить меня.
{424} В Берлине мы узнали, что во Франции разразилась железнодорожная забастовка и поезда с Востока доходят только до Льежа.
Каким путем можно было добраться оттуда до Парижа, мне было совершенно неизвестно, я мы поехали: дальше из Берлина просто наугад, вместо того, чтобы задержаться в Берлине, как нам советовали сделать это те, кто пришел встретить нас на Фридрихштрассе.
Я послал только телеграмму в Париж (телеграф функционировал исправно) находившемуся там Утину с просьбой помочь, если только это возможно, добраться от Льежа, а из Банка Мендельсона послали о том же депешу находившемуся в Париже моему приятелю, представителю этого дома - Фишелю.
В 7 час. утра подъехали мы к Льежу и не успел остановиться поезд, как нас встретил Фишель, ночью добравшийся для встречи нас на автомобиле из Парижа, и передал, что нас просит к себе Директор завода Кокериль, который приготовил нам автомобиль и доставить нас до Парижа без всяких приключений, потому что шоссейные дороги в полном порядке, и даже наш поезд пойдет до границы, но будет ли он иметь возможность продвигаться дальше по Франции этого сказать никто не может, хотя забастовка протекает мирно и никаких нападений на поезда не делается, но рисковать не следует, потому что есть опасения, что просто могут высадить из поезда среди поля.
После обильного утреннего чая, мы выехали в 10 час. утра из Льежа и совершенно благополучно, незадержанные нигде в пути, добрались к 9 часам вечера до Парижа, где нашли приготовленным для нас в гостинице Лондон, на улице Кастильоне, то же самое помещение, которое мы занимали в 1906 году.
Бедный Фишель, выехавший следом за нами, отстал от нас в Седане, проплутал всю ночь, имел несколько остановок из-за поломки автомобиля и только рано утром следующего дня добрался до Парижа.
Мы пробыли в Париже всего одну неделю, в течение которой я имел возможность побывать в очень любопытном заведении палаты депутатов, собранной до срока, чтобы дать объяснение по поводу железнодорожной забастовки и принятых мер к ее прекращению.
Объяснения давал Председатель Совета Бриан, но душою борьбы и тем, кому принадлежала мысль, впервые примененная {425} в данном случае, для срыва забастовки, был Министр труда Мильеран, впоследствии Президент Республики, с которым произошло всем известное столкновение палаты в 1924 году.
Бриан лично давал объяснения. Левые встретили его криками, стучаньем пюпитров и не давали ему говорить. С величайшим спокойствием выдержал он все крики, начиная по нескольку раз одну и ту же фразу, и кончил тем, что заставил себя слушать, имел огромный успех и получил доверие, вопреки бешеных атак левого сектора. Казалось, что Министерство укрепилось и испытанный им первый опыт мобилизации всех военнообязанных железнодорожных рабочих, с призывом их на службу по закону военного времени и с преданием их военному суду в случай неявки, получил одобрение палаты.
Но пути парламентской логики поистине неисповедимы. Два дня спустя, по дороге в Монте-Карло, я прочитал в газетах, что Министерство Бриана преобразовано. Из него выбыл Мильеран, которому принадлежала вся организация борьбы против забастовки, а весь кабинет, кроме него одного, остался у власти.
Мы ехали на автомобиле от Лиона до Монте-Карло два дня и приехали на место поздно вечером. Было совсем темно, и мы с величайшим трудом спустились благополучно с верхней корнишь к гостинице, и как не слетели мы с узкой дороги на одном из крутых виражей, мне совершенно непонятно.
Утром я отошел смотреть дорогу, по которой мы спустились, и не мог достаточно надивиться тому, как мы могли добраться без приключения. Когда мы вошли в гостиницу Париж, то встретившая нас администрация не хотела верить, что мы ночью рискнули опуститься с верхней дороги - там и днем не принято было ездить тогда.
В Монте-Карло, где мы думали спокойно просидеть не более пяти дней, меня ждала немалая неприятность из Министерства, а затем я едва не сломал себе там ногу и вместо развлечения и отдыха получил только жестокую боль в ноге, с которой и вернулся домой через Берлин.
Едва мы успели водвориться в отведенных нам трех прекрасных смежных комнатах, как мне подали длинную шифрованную телеграмму за подписью моего товарища С. Ф. Вебера. Ключ от шифра у меня был с собою, я знал способ расшифровки его, но большим искусством по этой части не обладал. Большая часть ночи ушла у меня на разбор телеграммы, и когда я воспроизвел, уже в четвертом часу утра точный и полный текст ее, то мне пришлось испытать немалое чувство возмущения.
Оказалось, что в первом заседании Совета Министров, тотчас после моего отъезда, П. А. Столыпин после открытая, заседания обратился к Веберу с вопросом - чем объясняется то, что до сих пор остаются непроданными Государственным Банком бумаги Лазаря Полякова, и что он и его Торговый Дом продолжает до сих пор пользоваться такими льготами, которые возмущают всю Москву, и никто не понимает, почему такому неисправимому должнику были оказаны огромные кредиты и, после целого ряда лет явной неисправности, с ним все еще церемонятся и не продают тех ничтожных залогов, на счет которых Государственный Банк все же может выручить часть ссуженных Полякову сумм.
Вебер совершенно не знал Поляковского дела в Государственном Банке, так как он вообще не ведал делами кредита в Министерстве, и ответил поэтому Столыпину, что он совершенно не в курсе этого дела и просит отложить решение этого дела до моего возвращения или, по крайней мере, до собрания им сведений в Государственном Банке.
Столыпин, против всякого своего обыкновения, почему-то сразу вспылил и в очень резкой форме ответил Веберу, что он не считает возможным откладывать дела, ставшего "притчей во языцех", до моего возвращения и настаивает на немедленной продаже бумаг.
Министр Торговли Тимашев, за год перед тем бывший Управляющим Государственным Банком и прекрасно знавший все Поляковское дело, начал было разъяснять его, но Столыпин остановил его и продолжал настаивать на продаже бумаг во что бы то ни стало, и никто из Министров, видя его непонятное раздражение не стал противоречить ему, и Веберу не оставалось ничего иного, как либо подчиниться этому настоянию, либо сделать разногласие и довести дело до представления на усмотрение Государя.
Мягкий по натуре и понимая хорошо, что его голос не будет иметь никакого веса в глазах Государя, - он стал уговаривать Столыпина послать мне подробную телеграмму и просить меня дать мой ответ непосредственно ему по телеграфу же, на что потребуется всего два, дня, и тогда будет достигнуто, по крайней мере, то, что я получу возможность дать свое заключение, а он, Вебер, не примет участия в {427} таком решении, которое, может быть, окажется не согласным с взглядом его Министра.
Любопытно и то, что и такая невинная и вполне законная просьба не была принята Столыпиным сразу, а вызвала ряд колких замечаний, совершенно не привычных для Столыпина.. Любопытно и то, что такой опытный человек, как Государственный Контролер Харитонов, с которым Столыпин всегда считался, молчал как рыба и не проронил ни одного слова. Меня меньше удивляет проявленная уклончивость со стороны Тимашева, хотя он отлично знал почему не продаются бумаги Полякова, но он вообще не считал для себя удобным противоречить Столыпину по чужому делу, так как сразу заметил, что тут имеется какая-то особенная подкладка, при которой лучше предоставить другим расхлебывать неприятное дело.
К 8-ми часам утра у меня был готов ответ, составленный также шифром на имя Вебера с просьбою предоставить его лично Столыпину, тотчас после его расшифрования.
Я сказал в нем, что крайне удивлен тем оборотом, которое приняло Поляковское дело в Совете Министров, очевидно по причине, дошедших до Председателя неверных сведений, придавших всему этому делу ложное освещение. Если Председатель Совета пожелал бы, не дожидаясь меня, принять какое-либо решение, принадлежащее в сущности не власти Совета, а только Министру Финансов, потому что по делам Государственного Банка все решения принадлежат только ему, то я прошу прежде всего вызвать Управляющего Банком и поручить ему доложить, почему не продаются бумаги Полякова.
Со своей же стороны, я должен сказать только, что никаких бумаг Полякова больше не существует, а есть бумаги, принадлежащие Государственному Банку, давно зачислившему эти бумаги в свой портфель по состоявшемуся с Поляковым соглашению при самом открытии кредита. Банк обязан продавать свои бумаги тогда, когда это ему выгодно, и не продавать, когда цена на них слишком низка или когда биржа идет резко на повышение. Следовательно, если Председатель Совета потребует продать бумаги почему либо сейчас, то, помимо неправильности этого распоряжения как не принадлежащего ему, он причинит ущерб и интересам Государственного Банка, чего он, несомненно, не желает.
Я прибавил, что до моего выезда, всего на две-три недели, я дал определенные указания Коншину не ниже какой цены можно продавать эти бумаги и вижу сейчас, что они далеко не дошли до этой цены, хотя со времени моего выезда они поднялись более, чем на 20% и дали выгоды Банку почти полмиллиона против той цены, в которой я их оставил при моем отъезде. Я закончил тем, что возвращаюсь ранее намеченного мною срока, вследствие сильного ушиба ноги, и усердно прошу П. А. оказать мне больше доверия нежели случайным суждениям, часто основанным на малом знании дела.
Самому Столыпину я послал короткую открытую депешу, сказавши в ней только, что я получил подробную депешу от Вебера и по ее содержанию ответил ему шифрованною же телеграммою, которую поручил ему, по разборке шифра, лично привезти ему, а его усердно прошу оказать мне то доверие, которого я ничем не желал нарушить.
Когда через неделю или даже меньше я вернулся в Петербург, то Вебер, встретив меня на вокзале, сказал мне, что моя телеграмма, видимо, имела успех, потому что Коншина Председатель Совета Министров не вызывал, принял его, Вебера, совершенно спокойно и даже сказал ему, что всего лучше дождаться моего возвращения, так как он то знал, что бумаги принадлежат вовсе не Полякову и последний совсем не заинтересован тем, за какую цену они будут проданы.
В дань моего приезда я поехал к Столыпину и думал, что по делу Полякова у нас произойдет крупный разговор, но его совсем не было.
Столыпин просто сказал, что он ошибся в оценке этого дела и ему просто дали совершенно неверные сведения, и он очень сожалеет о том, что причинил мне ненужное беспокойство. На все мои настояния сказать кто дал ему эти сведения и почему он отнесся так необычайно резко к данному вопросу, он сказал мне только: "не стоит больше об этом говорить, я достаточно проучен и буду вперед более осторожен, не доверяя разным глашатаям сенсационных известий, хотя бы они исходили от людей, по-видимому, хорошо осведомленных".
Я так и не узнал, как не знаю и до сих тор, откуда произошел весь этот гром, хотя предполагаю, что источником послужило Новое Время или кто либо из националистов, а может быть тот же Марков 2-ой, который учинил по тому же поводу мне скандал в мае 1913 года.
И в это наше первое свидание после моего возвращения Столыпин опять не сказал мне ни одного слова по Крестьянскому Банку.
{429} Наша первая и решительная беседа произошла через неделю после заседания Совета Министров, когда Столыпин попросил меня остаться у него.
Совершенно спокойно по внешности, но видимо заранее подготовившись к разговору, он начал с того, что никогда не считает себя незаменимым и считает наоборот таковым меня и, тем не менее, он должен переговорить со мною совершенно по дружески, потому что успел прийти к убеждению что между нами должен возникнуть конфликт, и он очень опасается, что ему не удастся убедить меня отказаться от моего взгляда, как и сам он долго и безуспешно проверял себя, может ли он отказаться от того, что ему кажется государственно необходимым, и пришел к заключению, что он не может этого сделать. После такого вступления он прямо перешел к делу и сказал, что вместе с Кривошеиным он решил поднять вопрос о передаче Крестьянского Банка в ведомство Земледелия и даже говорил об этом Государю, потому что считал своею обязанностью предупредить Его, что я вероятно буду против этой меры и даже могу поставить вопрос ребром и покинуть службу, если такая мера будет проведена против моего желания.
Он просит меня поэтому сказать ему совершенно спокойно, как я смотрю на эту мысль и нельзя ли найти почву для соглашения между нами.
Я исполнил его желание и без всякого волнения сказал Столыпину, что до меня стали уже с некоторого времени, доходить хотя и в весьма смутной форме намеки на то, что подобная мера затевается в ведомстве Земледелия, и мне совершенно ясно, что последнее не могло остановиться на ней без поддержки и даже без инициативы его, как. Председателя Совета Министров.
Я давно уже обдумал мое отношение к вопросу, и он, Столыпин, совершенно прав, что я не принадлежу к разряду людей, которые идут на компромиссы в делах, имеющих для меня принципиальное значение. Сложившееся у меня мнение совершено просто и ясно, я не только понимаю необходимость, но и фактически провожу в жизнь самое тесное техническое сближение с ведомством Земледелия во всей деятельности Крестьянского Банка. У нас нет никаких разногласий, и я проникнут полною готовностью идти и еще дальние но пути согласованности работы, если только это фактически возможно. А между тем что же происходит?
Со мною никто не говорит, а рядом со мною созрела, мысль, которая, в самом существе, затрагивает самый {430} коренной и принципиальный вопрос о единстве кредита в государстве, и решают его люди, никогда кредитом не занимавшиеся и даже не дающее себе отчета в том, что какова бы ни была ширoта землеустроительной политики, она не может быть проведена без реализации капитала в виде обязательств Крестьянского Банка, и эту жизненную часть всего дела, зависящую от состояния денежного рынка, хотят решить без Министра Финансов и даже не опрашивают его согласие на такую коренную ломку, а докладывают Государю и заручаются Его сочувствием, не разъяснивши Ему всей неосуществимости такого замысла без самых крупных осложнений.
Разъяснив все стороны этой вредной затеи и всю неисполнимость ее без Министра Финансов, я сказал Столыпину, что как он, так и Кривошеин жестоко ошибаются, если думают, что все дело в настойчивости или упрямстве Министра Финансов. Оно далеко выше этого, и все заблуждение их сводится к тому, что не я, и никакой Министр Финансов, если только он отдает себе отчет в деле, не может согласиться на то, что кто-то другой будет управлять кредитным учреждением, а на нем останется обязанность, как и сейчас, размещать закладные листы Банка и предоставлять Земельному Банку наличные средства вырученные за них. Такой задачи не может исполнить никакой Министр Финансов, а если от него, уйдет и операция по реализации этих облигаций, то кто же будет ее осуществлять? Всякий Министр Земледелия либо станет требовать помещения их в сберегательные кассы, на что не согласится Министр Финансов, либо в конец испортит денежный рынок и государственный кредит, против чего не может не восставать тот же Министр Финансов, и, следовательно, создастся только бесконечная цепь недоразумений и пререканий, в которых страдательным лицом окажется тот же Министр, ведающий делами кредита. Отсюда только один вывод - согласиться на такую меру добровольно, а тем более приложить к ней руку, может только такой Министр Финансов, который цепляется за свое место, а таким Министром я никогда не был, да и не могу быть.
Мы долго обменивались нашими взглядами на ту же тему, и Столыпин не раз говорил мне, что этой стороны дела он совершенно не имел в виду, когда остановился на необходимости коренного преобразования Крестьянского Банка, и никак не может усвоить себе, почему все дело может получить вредное направление от того только, что управление Банком {431} перейдет в другие руки при едином правительстве и почему не может Министр Финансов сохранить за собою все дело размещения обязательств Банка и просто передавать своему соседу по Совету Министров всю выручку от размещения накладных листов, какая бы цена за них ни была получена.
Мне оставалось только опросить его, а если этих листов совсем нельзя разместить, потому что никто за них ничего не даст или они будут постоянно понижаться в цене - то кто же будет нести за это ответственность? И как может именно Министр Финансов, отвечающий за весь государственный кредит, равнодушно смотреть, что обязательства государства обесцениваются и тащат за собою и все другие государственные ценности, а в то же время Министр Земледелия обвиняет его, что он плохо размещает его заем, за который все же отвечает и притом в полной мере государство?