— Каждая эпоха есть историческая необходимость, — терпеливо говорил Харитонов, — и каждая эпоха есть «отчасти».
— Но к чему вы это ведете? — спросил я не без любопытства.
— А к тому я веду, что каждая эпоха, не будучи в силах воплотить в себе все, однако, воплощает в себе что-то общее, общечеловеческое. Она всегда отвечает каким-то живым потребностям и способна заполнить всего человека.
— Заполнить всего человека? — с недоумением спросил я.
— Разумеется, да. Какая бы ущербная, какая бы узкая и односторонняя идея ни лежала в основе данной культуры, — раз эта идея выдвинута историей как очередная, она всегда способна заполнить всего человека, со всей его наукой, моралью, философией, искусством, даже мистикой. Поэтому, когда вы говорите об идеализме и романтизме большевиков, это ровно ничего не говорит о широте и правильности их идеи. Можно влюбиться в машину и обожествить ее, — получится и свой идеализм, и свой романтизм, и своя мистика. Можно обожествить соху и борону, — получится тоже полнота жизни. Можно идолопоклонствовать перед Беломорским Каналом, и он окажется предметом и философии, даже искусства, даже, если хотите, мистики и религии.
— Так, значит, по-вашему, — сказал я, — во всякой эпохе есть общее, или общечеловеческое; оно, по-видимому, есть то, что вами приемлется. И во всякой эпохе есть нечто узкое, частичное, вот это самое «отчасти», оно, насколько я вас понимаю, вами не приемлется.
— Совершенно правильно.
— Но ведь вы же сказали, что решительно каждая эпоха есть только частичная эпоха. Значит, вы не приемлете всей истории?
— Я не приемлю частичного в истории.
— Но ведь в истории все частично.
— И все обще.
— Но ведь надо или принять или отвергнуть?
Харитонов помолчал. Тут опять заговорил Елисеев.
— Почему же это или признать или отвергнуть? Можно и то и другое…
В комнате заулыбались.
— Я вас спрашиваю, — заговорил я. — Вы ведь приемлете социализм как общее?
— Несомненно, — ответил Харитонов. — Наравне со всем прочим.
— И работаете на него?
— Как и на все другое.
— Хорошо. А социализм как частное — вы приемлете или нет?
— Я на него работаю.
— Нет, вы скажите, принимаете ли вы его как историческую частность?
Харитонов улыбнулся, как взрослый при виде наивного озорства ребенка.
— Вы же знаете, что философ — всегда шире… Философа нельзя всунуть в какую-то одну эпоху. Мысль нельзя сузить… — говорил Харитонов, впрочем, без всякого заискивания.
— Итак, социализм есть узость, которая для вас неприемлема? настаивал я.
— Но социализм не только узость…
— А поскольку он — узость?
— А поскольку он — узость, он есть очередная эпоха, т. е. историческая необходимость.
— Но тогда в этом есть нечто общее, и вы его принимаете?
— Несомненно, в необходимости есть нечто общее и в этом я его принимаю…
Все расхохотались.
— Запутались вы все, вот что! — снисходительно, хотя и сквозь смех, сказала Елена Михайловна. — Вот вам, товарищи, пример никчемности всякой философии. Два просвещенных, образованных человека запутались в трех соснах из-за одного только пустого словопрения и схоластики. Я себя чувствую прямо как в кабаре. Ведь это же смешно, товарищи! Николай Владимирович, посмотрите на народ, — все же смеются!
— А вот в наказание за такие слова, — шутя сказал я, — извольте-ка сами рассказать нам о технике. Хорошо это вам скептические замечания отпускать, а вот не желаете ли сами высказать что-нибудь такое простое-простое, чтобы сразу все вас поняли и с вами согласились. Ну-ка!
— Ну, что же тут такого особенного! — бойко сказала Елена Михайловна Я не люблю длинных речей, но самое простое, самое очевидное, чтобы вас всех отрезвить, я готова сказать…
— Ну-ка, ну-ка! — ответил я.
— Я скажу кратко, — говорила инженерша. — Самое главное, это — чувство меры. Никто, никто из говоривших не проявил разумного чувства меры, и отсюда — вся наша беседа. Возьмем хоть первого оратора, Коршунова. Ну, дело ли чтобы был такой непроглядный фатализм. Ну, правда, общество сильнее отдельного человека, технический прогресс вовлекает в себя отдельных индивидуумов. Но нельзя же в XX веке проповедовать судьбу языческих философов, которая была несколько тысяч лет назад. Возьмите Сергея Петровича. Он изобразил нам такой тупик, что не только от техники, но и прямо от жизни ничего не останется. Ни тебе знания, ни тебе свободы, ни тебе выбора, ни тебе ответственности. Да ведь это же сумасшедший дом получается, а не жизнь! Еще один оратор, наоборот взвалил на человека такую ответственность, что, оказывается, последний даже и не знает, за что ему надо отвечать, а отвечает. Теперь вот последние два оратора. У обоих один, общий недостаток: отсутствие чувства меры. Оба ударились в мистику, в романтизм, прямо я бы сказала в мифологию. Что Константин Дмитриевич пустил настоящую мифологию, это уже отмечалось. Но и Николай Владимирович сделал из советской власти сплошной романтизм. Ну, конечно, я согласна: большевик — неподкупен, большевик хочет овладеть техникой и в смысле культуры, учебы, и в смысле подчинения ее человеку, и т. д., и т. д. Но к чему же тут вся эта риторика о идеализме СССР, о духовной жизни советского гражданина и т. д. Ведь это же все риторика, эстетика, а главное полное необладание чувством меры. Надо, товарищи, меру знать. Меру знать надо, товарищи!
«Какая пошлость!» — мелькнуло у меня в голове. Кто-то сзади меня шепнул кому-то: «А жизнь-то как раз и не знает никакой меры».
— Интеллигентщина! — брякнул вслух Абрамов.
Я погрозил ему пальцем, а Елена Михайловна продолжала:
— Да! Это взгляд интеллигентного человека, и я ничего не нахожу в этом дурного. Интеллигентность там, где человек пытается овладеть дикими инстинктами своего тела и своей души, где в человеке развивается чувство меры. Вы все, решительно все размахиваете кулаками, кому-то грозите, кого-то хотите убить или уже убили, у вас в руках кнуты и нагайки. Я считаю, — прибавила Елена Михайловна, — что вы все азиаты, деспоты, варвары. Вы все только приказываете и готовы запороть каждого ослушника.
— Гнилой либерализм! — подхватил Абрамов. — В буквальном смысле слова гнилой либерализм. Эти песни мы знаем. На них вы нас не проведете.
— А вы все равно никого не убедите поркой.
Тут вмешался я:
— Извиняюсь, Елена Михайловна! Я считаю, что единственно чем можно убедить утонченного интеллигента, это — только поркой.
— Поркой нельзя убедить даже скотину, — возразила инженерша.
— Скотину нельзя, а униженного интеллигента можно и должно.
— Ну, что ж! У вас, вероятно, есть опыт на этот счет. Я вам верю.
Кое-кто начал по этому поводу зубоскалить.
— Ну, хорошо! — сказал я громко, чтобы заглушить смешки.