В этом стремлении к сделкам с радикальной буржуазией, которое сильнее обнаружилось в последние годы в Марксе, заключается двойная мечта: во-первых, радикальная буржуазия, если ей удастся овладеть государственною властью, захочет, будет иметь возможность захотеть, употребить ее в пользу пролетариата, а вовторых, радикальная партия, овладев государством, когда нибудь будет в состоянии устоять против реакции, корень который скрывается в ней самой.
Буржуазно-радикальная партия отделяется от массы чернорабочего люда тем, что она экономическими и политическими интересами, также всеми привычками жизни, своим честолюбием, тщеславием, предрассудками глубоко, можно сказать, органически связана с эксплуатирующим сословием. Каким же образом может она захотеть употребить власть, завоеванную хотя бы и с помощью народа, в пользу этого народа? Ведь это было бы самоубийством целого сословия, а сословное самоубийство не мыслимо. Самые ярые и красные демократы были, есть и будут до такой степени буржуа, что всегда достаточно сколько нибудь серьезного за фразу переходящего заявления социалистических требований и инстинктов со стороны народа, чтобы их заставить сейчас же броситься в самую ярую и безумную реакцию.
Это логически необходимо, да и помимо логики вся новейшая история доказывает необходимость этого. Достаточно вспомнить положительную измену красной республиканской партии в июньские дни 1848 г., и как будто такого примера и последовавшего за ним двадцатилетнего жестокого урока, данного Наполеоном III, было недостаточно, чтобы снова во Франции в 1870 — 71 г. повторилось еще раз то же самое. Гамбетта и его партия оказались самыми ярыми врагами революционного социализма. Они выдали Францию, связанную по рукам и по ногам, бесчинствующей ныне в ней реакции. Другой пример Испания. Самая крайная радикальная политическая партия (la partie intransigeante) оказалась самым ярым врагом интернационального социализма.
Теперь другой вопрос: в состоянии-ли радикальная буржуазия без всенародного бунта совершить торжествующий переворот? Достаточно поставить этот вопрос, чтобы решить его отрицательно; разумеется нет. Значит не буржуазия нужна народу, а народ буржуазии для совершения революции. Это стало ясно везде, а в России яснее, чем где бы то ни было. Соберите всю нашу революционно-мечтающую и резонирующую дворянско-буржуазную молодежь; но вопервых, как связать ее в одно живое, единомыслящее и единостремящееся тело? Она может соединиться только погрузившись в народ; вне же народа она всегда будет составлять бессмысленную, безвольную, пустоболтающую и совершенно бессильную толпу.
Лучшие люди буржуазного мира, буржуа по происхождению, а не по убеждениям и стремлениям, могут быть полезны только под тем условием, что они потонут в народе, в чисто народном деле; если же они будут продолжать существовать вне народа, то они будут не только ему бесполезны, но положительно вредны.
Радикальная же партия составляет особую партию; она живет и действует вне народа. Что же показывает ее стремление к союзу с чернорабочим людом? Ни более, ни менее как сознание бессилия, сознание необходимости помощи народа для овладения государственной властью, конечно, не в пользу народа, а в свою собственную. И как только она овладеет ею, она неизбежно станет врагом народа; сделавшись врагом, она потеряет точку опоры, прежнюю народную силу, и чтобы удержать власть, хотя на время, она принуждена будет искать новых источников силы уже против народа, в союзах и сделках с побежденными реакционными партиями. Таким образом, идя от уступки к уступке, от измены к измене, она и себя, и народ отдаст реакции. Послушайте, что говорит теперь Кастеляр, ярый республиканец, сделавшийся диктатором: „политика живет уступками и сделками, поэтому я намерен во главе республиканской армий поставить генералов из умеренной монархической партии". К какому это результату клонится, разумеется всякому ясно.
Лассаль, как практический человек, превосходно все это понимал; кроме того он глубоко презирал всю немецкую буржиазию и поэтому он не мог советовать работникам связываться с какою либо буржуазною партиею.
Оставалась революция; но Лассаль слишком хорошо знал своих соотечественников, чтобы ждать от них революционной инициативы. Что же ему оставалось? Одно — связаться с Бисмарком.
Пункт соединения давался самою теориею Маркса, именно: единое, обширное, сильно-централизованное государство. Лассаль его хотел, а Бисмарк уже делал: Как же им было не соединиться?
С самого вступление в министерство, больше, со времени прусского парламента 1848 г. Бисмарк доказал, что он враг, презирающий враг буржуазии; настоящая же деятельность показывает, что он не фанатик и не раб дворянско-феодальной партии, к которой принадлежит по происхождению и по воспитанию и с которой он, при- помощи разбитой, покоренной и рабски послушной ему партии буржуазных либералов, демократов, республиканцев и даже социалистов, сбивает спесь и стремится окончательно привести к одному государственному знаменателю.
Главная цель его, также как Лассаля и Маркса, государство. И потому Лассаль оказался несравнено логичнее и практичнее Маркса, признающего Бисмарка революционером, конечно по своему, и мечтающего о свержении его, вероятно потому, что он занимает в государстве первое место, которое, по мнению г. Маркса, должно принадлежать ему.
Лассаль, повидимому, не имел такого высокого самолюбия, и потому не гнушался войти в сношение с Бисмарком. Совершенно сообразно с политическою программою, изложенною Марксом и Энгельсом в „манифесте коммунистов", Лассаль требовал от Бисмарка только одного: открытия государственного кредита рабочим производительным товариществам. Но вместе с тем — и это доказывает степень его доверия к Бисмарку, — он сообразно той же программе, поднял между рабочими мирно-законную агитацию в пользу завоевания избирательного права, — другая мечта, о которой мы уже высказали свое мнение.
Неожиданная и преждевременная смерть Лассаля не позволила ему не только довести до конца, но даже хоть несколько развить свои планы.
После смерти Лассаля в Германии между вольною федерациею обществ для образования рабочих и всеобщим немецким обществом рабочих, созданным Лассалем, стала образовываться под прямым влиянием друзей и последователей г. Маркса, третья партия — „социально-демократическая партия немецких работников". Во главе ее стали два весьма талантливые человека, один полу-работник, другой литератор и прямой ученик и агент г. Маркса: гг. Бебель и Либкнехт.
Мы уже разсказывали печальные последствия похода г. Либкнехта в Вену, в 1868 г. Результатом этого похода был Нюренбергский конгресс (август 1868 г.), на котором окончательно организовалась социально-демократическая партия.
По намерению ее основателей, действовавших под прямым руководством Маркса, она должна была сделаться пангерманским отделом Интернационального Общества Рабочих. Но немецкие и особенно прусские законы были противны такому соединению. Поэтому оно было заявлено только косвенным образом, а именно в следующих выражениях: „Социально-демократическая партия немецких работников становится в связь с Интернациональным Обществом на сколько это допускается немецкими законами".
Несомненно, что эта новая партия была основана в Германии с тайною надеждою и замыслом посредством ее внести в Интернационал всю программу Маркса, устраненную первым Женевским конгрессом (1866).
Программа Маркса сделалась программой социально-демократической партии. В начале в ней повторяются некоторые из главных параграфов Интернациональной программы, утвержденной первым Женевским конгрессом; но потом, вдруг, совершается крутой переход к завоеванию политической власти" рекомендуемой немецким работникам, как ближайшая и непосредственная цель" новой партии, с прибавлением следующей знаменательной фразы: „Завоевание политических прав, (всенародное право избирательства, свобода печати, свобода ассоциаций и публичных собраний и т.д.), как необходимое предварительное условие экономического освобождения работников".
Эта фраза имеет вот какое значение: прежде чем приступить к социальной революции, работники должны совершить политическую революцию, или что более сообразно с природою немцев, завоевать, или еще проще, приобресть политическое право посредством мирной агитации. А так как всякое политическое движение не может быть другим, как движением буржуазным, то и выходит, что эта программа рекомендует немецким работникам усвоить себе прежде всего буржуазные интересы и цели и совершить политическое движение в пользу радикальной буржуазии, которая потом в благодарность не освободит народ, а подчинит его новой власти, новой эксплуатации.
На основании этой программы совершилось трогательное примирение немецких и австрийских работников с буржуазными радикалами „народной партии". По окончании Нюренбергского конгресса делегаты, избранные с этою целью конгрессом, отправились в Штутгарт, где и был заключен между представителями обманутых работников и коноводами буржуазно-радикальной партии, формальный оборонительный и наступательный союз.
Вследствие такого союза, как те так и другие явились вместе, как братья, на второй конгресс Лиги Мира и Свободы открывшийся в сентябре в Берне. Тут приключился довольно знаменательный факт. Если не все, то по крайней мере многие из наших читателей слышали о расколе, впервые обнаружившемся на этом конгрессе между буржуазными социалистами и демократами и революционными социалистами, принадлежавшими к партии так называемого Союза (Аллианс) или вступившими в него после этого.
Вопрос, который подал внешний повод к этому разрыву, сделавшемуся уже гораздо прежде неизбежным, был поставлен аллиансистами чрезвычайно определенно и ясно. Они хотели вывести наружу буржуазных демократов и социалистов, заставить их громко высказать не только их равнодушие, но положительно враждебное отношение к вопросу, который единственно может быть назван народным вопросом — к вопросу социальному.
Для этого они предложили „Лиге Мира и Свободы" признать за главную цель всех своих стремлений: „уравнение лиц" (не только в политическом или юридическом, но главным образом в экономическом отношении) „и классов" (в смысле совершенного уничтожения последних). Словом они пригласили Лигу принять программу социально-революционную.
Они дали нарочно самую умеренную форму своему предложению, дабы противники, большинство Лиги, не имели возможности маскировать своего отказа возражением против слишком резкой постановки вопроса. Им было сказано ясно: „Мы теперь еще не касаемся вопроса о средствах для достижения цели. Мы спрашиваем Вас, хотите-ли Вы осуществления этой цели? Признаете-ли Вы ее за законную и в настоящее время за главную, чтобы не сказать единую цель? Хотите-ли, желаете-ли Вы осуществления полнейшего равенства не физиологического и не этнографического, асоциально-экономического между всеми людьми, к какой бы части света, к какому бы народу и полу они не принадлежали. Мы убеждены и вся новейшая история служит подтверждением, пока человечество будет разделено на меньшинство эксплуататоров и большинство эксплуатируемых, свобода не мыслима и становится ложью. Если Вы хотите свободы для всех, то Вы должны хотеть вместе с нами всеобщего равенства. Хотите-ли Вы его, да или нет?"
Если бы господа буржуазные демократы и социалисты были умнее, они, для спасения своей чести, ответили бы да, но как люди практические отложили бы осуществление этой цели на очень далекие времена. Аллиансисты, опасаясь такого ответа, наперед условились между собою поставить в таком случае вопрос о путях и средствах, необходимых для достижения цели. Тогда выступил бы вперед вопрос о коллективной и индивидуальной собственности, об уничтожении юридического права и о государстве.
Но на этом поле для большинства конгресса было бы гораздо удобнее принять сражение чем на первом. Ясность первого вопроса была такова, что не допускала никаких уверток. Второй же вопрос гораздо сложнее и дает повод к бесчисленному множеству толков, так, что при некоторой ловкости, можно говорить и вотировать против народного социализма и все-таки казаться социалистом и другом народа. В этом отношении школа Маркса дала нам много примеров, и немецкий диктатор так гостеприимен (под непременным условием, чтобы ему кланялись), что он в настоящее время прикрывает своим знаменем огромное количество с ног до головы буржуазных социалистов и демократов, и Лига Мира и Свободы, могла бы приютиться под ним, если бы только согласилась признать его за первого человека.
Если бы буржуазный конгресс поступил таким образом, то положение аллиансистов стало бы несравненно труднее; между Лигою и ими произошла бы та же самая борьба, которая существует ныне между ими и Марксом. Но Лига оказалась глупее и вместе с тем честнее марксистов; она приняла сражение на первом ей предложенном поле, и на вопрос: «хочет-ли она экономического равенства, да или нет?» — огромным большинством ответила „нет". Этим окончательно отрезала себя от пролетариата и обрекла на близкую смерть. Она умерла, и оставила только две блуждающие и горько жалующиеся тени: Арманд Гег и сенсимонист-миллионер, Лемонье.
Теперь возвратимся к странному факту, случившемуся на этом конгрессе, а именно: делегаты, приехавшие из Нюренберга и Штутгардта, т. е. работники, отряженные Нюренбергским конгрессом новой социально-демократической партией немецких рабочих и буржуазные швабы „народной партии", вместе с большинством Лиги, вотировали единодушно против равенства. Что так вотировали буржуа, удивляться нечего, на то они и буржуа. Никакой буржуа будь он самый красный революционер, экономического равенства хотеть не может, потому что это равенство его смерть.
Но каким образом работники, члены социально-демократической партии, могли вотировать против равенства? Не доказывает-ли это, что программа, которой они ныне подчинены, прямо ведет их к цели совершенно противоположной той, которая поставлена им их социальным положением и инстинктом: и что их союз с буржуазными радикалами, заключенный ради политических видов, основан не на поглощении буржуазии пролетариатом, а напротив, на подчинении последнего первой.
Замечателен еще другой факт. Брюссельский конгресс Интернационала, закрывший свои заседания за несколько дней перед Бернским, отверг всякую солидарность с последним, и все марксисты, участвовавшие в Брюссельском конгрессе, говорили и вотировали в этом смысле. Каким же образом другие марксисты, действовавшие, как и первые, под прямым влиянием Маркса могли прийти к такому трогательному единодушию с большинством Бернского конгресса?
Все это осталось загадкою, до сих пор не разгаданною. Тоже противоречие в продолжении целого 1868 даже после 1869 г. оказалось в Volksstaat'e главном, можно сказать, оффициальном органе социально-демократической партии немецких работников, издаваемом гг. Бебелем и Либкнехтом. Иногда печатались в нем довольно сильные статьи против буржуазной Лиги; но за ними следовали несомненные заявления нежности, иногда дружеские упреки. Орган, долженствовавший представлять чисто народные интересы, как бы умолял Лигу укротить свои слишком ярые заявления буржуазных инстинктов, компромеировавшие защитников Лиги перед работниками.
Такое колебание в партии г. Маркса продолжалось до сентября 1869 г., т. е. до Базельского конгресса. Этот конгресс составляет эпоху в развитии Интернационала.
Прежде всего немцы принимали самое слабое участие в конгрессах Интернационала. Главную роль играли в нем работники Франции, Бельгии, Швейцарии и отчасти Англии. Теперь же немцы, организовавшие партию, на основании вышесказанной, более буржуазно-политической чем народно-социальной программы, явились на Базельский конгресс, как хорошо вымуштрованная рота, и вотировали, как один человек, под строгим надзором одного из своих коноводов, г. Либкнехта.
Первым их делом было, разумеется, внесение своей программы, с предложением поставить политический вопрос во главе всех других вопросов. Произошло горячее сражение, в котором немцы потерпели решительное поражение. Базельский конгресс сохранил чистоту Интернациональной программы, не позволил немцам ее исказить, внесением в нее буржуазной политики.
Таким образом начался раскол в Инернационале, причиною коего были и остаются немцы. Обществу, по преимуществу интернациональному, они дерзнули предложить, хотели навязать почти насильно, свою программу тесно-буржуазную и национально-политическую, исключительно немецкую, пан-германскую.
Они были на голову разбиты, и такому поражению не мало способствовали люди, принадлежавшие к «Союзу социальных революционеров» — аллиансисты. Отсюда жестокая ненависть немцев против «Союза». Конец 1869 и первая половина 1870 г. были исполнены злостною бранью и еще более злостными и не редко подлыми кознями марксистов против людей „Аллианса".
Но все это скоро замолкло перед военно-политическою грозою, собравшеюся в Германии и разлившеюся во Франции. Исход войны известен; Франция упала, и Германия, превратившаяся в империю, стала на ее место.
Мы сказали, сейчас, что Германия заняла место Франции. Нет, она заняла место, которого никакое государство не занимало прежде и в новейшей истории, не занимало его даже Испания Карла V, разве только империя Наполеона I может сравниться с нею по могуществу и влиянию.
Мы не знаем что было бы, если бы, победил Наполеон III. Без сомнения, было бы худо, даже очень худо; но не случилось бы худшего несчастия для целого мира, для свободы народов, чем теперь. Победа Наполеона III имела бы последствия для других стран, как острый недуг, мучительный, но не продолжительный, потому что ни в одном слое французской нации нет в достаточной мере того органически-государственного элемента, который необходим для упрочания и увековечения победы. Французы сами разрушили бы свое временное преобладание, которое, положим, могло бы польстить их тщеславию, но которого не сносит их темперамент.
Немец другое дело. Он создан в одно и тоже время для рабства и для господства; француз-солдат по темпераменту, по хвастовству, но он не терпит дисциплины. Немец подчинится охотно самой несносной, обидной и тяжелой дисциплине; он даже готов ее полюбить, лишь бы она поставила его, вернее, его немецкое государство над всеми другими государствами и народами.
Как иначе об'яснить этот сумашедший восторг, который овладел целою немецкою нациею, всеми, решительно всеми слоями немецкого общества, при получении известия о ряде блистательных побед, одержанных немецкими войсками и наконец о взятии Парижа? Все очень хорошо знали в Германии, что прямым результатом побед будет решительное преобладание военного элемента, уже и прежде отличавшегося чрезмерною дерзостью; что следовательно для внутренней жизни наступит торжество самой грубой реакции: и чтоже? ни один, или почти ни один немец не испугался, напротив, все соединились в единодушном восторге. Вся швабская оппозиция растаяла, как снег, перед блеском новоимператорского солнца. Исчезла народная партия, и бюргеры, и дворяне, и мужики, и профессора, и художники, и литераторы, и студенты запели хором о пангерманском торжестве. Все немецкие общества и кружки на чужбине стали задавать празднества и восклицали „да здраствует император"! тот самый, который вешал демократов в 1848 г. Все либералы, демократы, республиканцы поделались бисмаркианцами; даже в Соединенных Штатах, где кажется можно было научиться и привыкнуть к свободе, восторженные миллионы немецких переселенцев праздновали торжество пангерманского деспотизма.
Такой повсеместный и всеобщий факт не может быть преходящим явлением. Он обнаруживает глубокую страсть, живущую в душе каждого немца, страсть, заключающую в себе как бы неразлучные элементы, приказание и послушание, господство и рабство.
А немецкие работники? Ну немецкие работники не сделали ничего, ни одного энергического заявления симпатии, сочувствия к работникам Франции. Было очень немного митингов, где было сказано несколько фраз, в которых торжествовавшая, национальная гордость как бы умолкала перед заявлением интернациональной солидарности. Но далее фраз ни один не пошел, а в Германии, вполне очищеной от войск, можно было бы тогда кое-что начать и сделать. Правда, что множество работников было завербовано в войска где они отлично исполняли обязанности солдата, т. е. били, душили, резали и расстреливали всех по приказанию начальства, а также и грабили. Некоторые из них, исполняя таким образом свои воинские обязанности, писали в тоже самое время жалостные письма в Volksstaat, и живыми красками описывали варварские поступки, совершенные немецкими войсками во Франции,
Было однако несколько примеров более твердой оппозиции; так протесты доблестного старца Якоби, за что он был посажен в крепость; протесты гг. Либкнехта и Бебеля, и до сих пор еще находящихся в крепостях. Но это одинокие и весьма редкие примеры. Мы не можем позабыть статьи, появившейся в сентябре 1870 г. Volksstaat'e, в которой явно обнаруживалось пангерманское торжество. Она начиналась следующими словами: „Благодаря победам, одержанным немецкими войсками, историческая инициатива окончательно перешла от Франции к Германии; мы, немцы" и т. д.
Словом, можно сказать, без всякого исключения, что у немцев преобладало и преобладает поныне восторженное чувство военного и политического национального торжества. Вот на чем опирается, главным образом, могущество пангерманской империи и ее великого канцлера, князя Бисмарка.
Завоеванные богатые области, бесчисленные массы завоеванного оружия и, наконец, пять миллиардов, позволяющих Германии содержать огромное, отлично вооруженное и усовершенствованное войско; создание империи и органическое подчинение ее прусскому самодержавию, вооружение новых крепостей и, наконец, создание флота — все это разумеется значительно способствует усилению пангерманского могущества. Но его главная опора все таки заключается в глубокой и несомненной народной симпатии.
Как выразился один наш швейцарский приятель: „Теперь всякий немецкий портной, проживающий в Японии, в Китае, в Москве чувствует за собою немецкий флот и всю немецкую силу; это гордое сознание приводит его в сумашедший восторг: наконец то немец дожил до того, что он может, как англичанин или американец, опираясь на свое государство, сказать с гордостью: ,,я немец". Правда, что англичанин или американец говоря: „я англичанин", „я американец", говорят этим словом: «я человек свободный»; немец же говорит: «я раб, но за то мой император сильнее всех государей, и немецкий солдат, который меня душит, вас всех задушит".
Долго-ли немецкий народ будет удовлетворяться этим сознанием? Кто может это сказать? Он так долго жаждал ныне только нисшедшей едино-государственной, едино-палочной благодати, что должно думать он долго еще, очень долго будет ею наслаждаться. У всякого народа свой вкус, а в немецком народе преобладает вкус к сильной государственной палке.
Что с государственною централизациею начнут и уже начали развиваться в Германии все злые начала, весь разврат, все причины, внутреннего распадения, неизбежно сопряженные с обширными политическими централизациями, в этом никто сомневаться не может. Сомнение тем менее возможно, что пред глазами всех уже совершается процесс нравственного и умственного разложения; стоит только читать немецкие журналы, самые консервативные или умеренные, чтобы встретить везде ужасающие описания разврата, овладевшего немецкою публикою, как известно, честнейшею в мире.