Авантюрист и любимец женщин, лучший наездник и фехтовальщик генерал Ожеро, вознамерившийся было позабавить приятелей свежей сплетней о том, что этот забавный корсиканский выскочка женился на любовнице Поля Барраса Жозефине де Богарне, вследствие чего ему и достался качестве приданого пост командующего, так и замер с раскрытым ртом.
Бонапарт повернулся и зашагал прочь. Верные Жюно и Мюрат шли сзади. Еще с полминуты онемевшая площадь Республики молчала. А потом грянула "Марсельеза".
Четыре дня спустя мало что изменилось, если не считать того, что командующему удалось раздобыть сапоги, патронташи и ранцы. Их еще не успели получить. Однако же подтянулись, побрились, почистились. И непонятно почему - волновались. Откуда людям было знать, что другим почувствовал Наполеон себя сам? Культ бога войны уже устанавливал для истории свои цели...
- Солдаты! - прокричал Бонапарт, и его неожиданно громкий голос эхом отозвался в аркадах и распахнутых окнах, откуда выглядывали любопытные женщины.
И снова ошибка. К солдатам Революции полагалось обращаться "граждане". Плевать ему было на это. Он знал, что говорил.
- Вы не накормлены, вы не одеты, у вас в душе те же чувства, что и у меня сейчас - обида и горечь. Не слушайте своей обиды. Не внимайте своей горечи. Слушайте меня, вашего командующего. Я хочу повести вас в самые плодородные страны в мире, самые богатые города. Там вы получите все необходимое и даже больше того. Я сделаю для вас все что смогу. Остальное зависит от вас. Но помните об одном. Я не потерплю в армии никакой противодействующей воли и сломлю всех сопротивлющихся независимо от их ранга и звания. Там, в Италии, вы не раз вспомните мои слова.
Генерал Бонапарт знал только один способ борьбы безудержным воровством - расстрел. И он не пренебрегал этим действенным способом. Директория раздраженно указывала молодому командующему, что расправа без суда и следствия над целым рядом верных сынов Революции повлечет за собой... Бонапарт не менее раздраженно отбрасывал в сторону такие циркуляры. Он расстрелял полтора десятка самых воровитых интендантов. Вполне возможно, завтра расстреляет еще столько же. Так будет и впредь. Пусть в тылу знают, что отныне там служить не менее опасно, чем на фронте.
Солдаты поняли его. Солдаты видели, что даже храбрый генерал Ожеро, бывший на целую голову выше Бонапарта, ходит теперь так, словно опасается утратить это существенное различие.
Батальоны двинулись покорять Италию.
Отнюдь не этот майский день 1796 года, клубившийся дымом картечной пальбы над мостом через Адду, окрасил для Европы и мира "век Наполеона" в нужные краски. Красок там было много, они были разные. Но фон всегда один и тот же: невозможное превращалось в вероятное, а вероятное становилось неизбежным.
- Знамя и барабанщиков ко мне! - негромко приказал Бонапарт адъютанту Жюно. - А вы, Мюрат, приведите сюда этого сержанта. Впрочем, пойдемте лучше к нему сами.
Жюно и Мюрат беззвучно чертыхаясь, шагали за своим генералом через невысокие, но очень густые ивовые заросли. Следом уже поспешали барабанщики гренадерского батальона. Австрийские бомбардиры, завидев необычные передвижения в стане французов, стали переносить огонь правее и выше. Кто-то позади вскрикнул и осел на землю, обнимая иссеченный картечью барабан. Вскоре упал штабной офицер. И не шевелился более.
- О черт! - воскликнул Жюно. - Это Анри!..
Лейтенант Анри Клер был его другом еще с тех времен, когда оба они были сержантами. Жюно в отчаянии обернулся и смотрел на друга, лежавшего ничком.
- Ранен? - спросил Бонапарт, все так же нетерпеливо пробираясь сквозь кусты туда, где залегла передовая цепь.
- Кажется, убит!..
- Вы еще не знаете этого наверняка, а уже приняли позу трагического актера. Знаменитому Тальма следовало бы изучить ваши жесты. На театральных подмостках они смотрелись бы гораздо эффектнее. Война - это почти всегда трагедия, мой Друг, а театр -это всегда балаган. Между тем Бертон и ваш Анри лежат совершенно одинаково, и это уже смешно...
- Простите, мой генерал, - пробормотал адъютант. - Секундная слабость...
- Я думаю, что они оба живы, - не слушая, продолжил Бонапарт и на ходу поправил на груди широкую трехцветную ленту. - Ты жив, старый ворчун Бертон?.. Ну вот, видите, капитан, он жив и невредим, наш герой Бертон. Он просто перепутал берега этой дрянной речушки. Сержант Бертон!..
Усатый сержант вытянулся во весь свой гренадерский рост, машинально отряхивая мундир от речного песка.
- Слава дожидается тебя по ту сторону моста, Бертон, а валяешься в грязи - по эту. Как тебя понимать? Ладно, лежи, старина! Некогда мне сейчас разговариватъ с тобой. Капитан! Знаменосца сюда!..
- Ваше превосхо... - адъютант запнулся на полуслове не то от случайно вырвавшегося "превосходительства", не то от гневного взгляда генерала. Жюно и Мюрат, кажется, догадались, что сейчас предпримет командующий. Догадались, но не успели, да и не смогли ему помешать.
- Гренадеры, вперед! За мной!.. Выхватив шпагу из ножен, генерал под градом картечи и пуль устремился к мосту и первым ступил него. Но куда ему было тягаться с рослыми гренадерами, пылкий азарт которых теперь множился упоенным бесстрашием, пока не обратился для австрийцев в кошмар не понятого ими безрассудства.
Неудержимый гренадерский клин пересек гибельный мост в считанные секунды и ворвался в орудийные капониры. На самом острие клина -Бонапарт прекрасно видел это сквозь бессильно редеющий дым - бешено плясала сабля сержанта Бертона который только что с диким, почти звериным воплем промчался по мосту мимо генерала. Это не сержант, это испуганное пространство посторонилось, пропуская вперед время, потому что славный Бертон предпочел честь и смерть по ту сторону - позорному ожиданию жизни по эту.
Австрийский отряд беспорядочно отступил, оставив На позициях около двух тысяч убитыми и ранеными.Гренадеры Бонапарта захватили артиллерию. Путь на Милан был открыт.
- Сколько всего орудий, Жюно?
- Пятнадцать, мой генернл
- А вы говорили - двадцать, оказалось, не так страшно, как вы докладывали. И что лейтенант Клер? Ранен?..
- Убит.
- Сержант Бертон?
- Убит...
- Всех погибших в бою похоронить с подобающими их доблести воинскими почестями. Я сам приму участие в церемонии. Я должен проститься с каждым моим солдатом... Подготовьте ходатайство военному министру о назначении вдове ветерана Бертона офицерской пенсии.
- Да, мой генерал! Но вы, должно быть, оговорились. Бертон никогда не был офицером.
- В подобных случаях я не ошибаюсь, Жюно. За минуту до атаки я принял решение произвести Бертона в лейтенанты. Озаботьтесь оформлением соответствующих документов. И передайте новому начальнику штаба Бертье пусть потребует у генерала Серюрье подробных объяснений, почему австрийцы успели вывезти шесть орудий. Их было двадцать одно, капитан. Я пересчитал дважды.
Глава вторая БАТАЛЬОНЫ ВСЕГДА ПРАВЫ
До открытого конфликта Бонапарта с Директорией было еще далеко. Хотя и тоже - как сказать. Век Наполеона набирал обороты в ускоренном темпе. Директория считала, что главным театром военных действий весенне-летней кампании 1796 года будет западная и юго-западная Германия, через которую Французским войскам предстоит вторгнуться в коренные австрийские владения. С этой целью готовились лучшие, отборные части, куда были направлены самые сильные военные стратеги и военачальники во главе с генералом Моро. Для этой армии не щадили средств. Она была экипирована и вооружена не хуже штирийской гвардии Габсбургов. А Наполеон Бонапарт - это так, отвлекающий маневр. Правда, на редкость удачный маневр, в результате которого кошельки военных, полувоенных и всяческих иных аферистов полновесно позванивали итальянским золотом, а сотни лучших творений искусства, включая картины старых мастеров эпохи Ренессанса, переселились из итальянских соборов и музеев в аристократические парижские салоны.
Генерал Бонапарт вообще не занимал бы умы высокой Директории, так как даже содержание своей армии он взвалил на плечи безжалостно эксплуатируемой им Северной Италии. Война кормилась войной, и это устраивало всех. Однако одно обстоятельство довольно сильно беспокоило Барраса. В поверженной Италии Бонапарт вел себя не как генерал - один из многих во Французской Республике -и даже не как командующий экспедиционной армией. Он, по-видимому, ощущал себя там государем. И вел себя соответственно своим представлениям об этом. Ладно его язвительные донесения и бесконечные требования к верховным правителям Франции. Бог с ним и с его непомерным честолюбием, но кто дал ему право чувствовать себя... владыкой?
Пока парижские газеты на все лады расписывали беспримерную жестокость и полководческий авантюризм безвестного генерала, замыкаясь пропагандистским пафосом между мостом через Адду и Аркольским мостом через реку Адидже, где Бонапарт в кровопролитном трехдневном бою с главными силами австрийской империи повторил смой подвиг при штурме моста в Лоди и точно так же бросился вперед, только на сей раз со знаменем и руках, поскольку знаменосец был сражен наповал у него на глазах, - пока газеты испытывали инфантильную потребность в благоговении перед блеском отечественной демократии, Наполеон Бонапарт творил большую европейскую политику, не слишком интересуясь при этом мнением Директории: "Батальоны всегда правы".
Париж еще только раздумывал, на каких условиях заключить мир с Габсбургами, чтобы не раздосадовать никого из европейских монархов, а генерал Бонапарт уже подписывал его на своих условиях: "Европа - это старая распутница, которая привыкла, чтобы ее насиловали".
Директория обстоятельно изучала подходящий вариант сворачивания итальянской кампании, дабы бесчинствами зарвавшегося корсиканца окончательно не разгневать его святейшество папу Пия VI, а Бонапарт уже гнал из Мантуи папские войска. Причем с такой быстротой, что посланный преследовать Жюно не мог настичь их в течение двух часов. Небольшой отряд Жюно подгонял себя злостью, пока погоня не увенчалась успехом. Половину беглецов изрубили, а другую взяли в плен: "Этим пилигримам повезло, мой генерал. Они увидели вас!"
Только теперь Гойе, Мулен и Роже Дюко, достойные властители Франции, осознали смысл фразы, сказанной Баррасом: "А потом он вернется в Париж".
И что будет с ними?
Но в Париж Бонапарт пока не спешил. Несмотря на то, что австрийцы методично били обласканную Директорией республиканскую армию, споткнувшуюся па Рейне, Вена спешно паковала чемоданы, ибо антихрист" слышался ей уже "при дверях". Блестящая победа под Риволи, взятие Милана, Мантуи, завоевание папских владений и прочее - вынудили Австрию срочно просить Бонапарта о мире. Не Директорию, что было бы уместно, а ее генерала, коему поручен всего лишь отвлекающий поход с толпой оборванцев. И загнанный и угол папа римский о том же просил в своем письме, которое передал "антихристу" племянник его святейшества кардинал Маттеи.
Паническое, слезное письмо папы Бонапарт прочитал довольно равнодушно. Знал он цену и витиеватой лести святых отцов, и их упованиям на справедливость, которая проистечет с небес. Ничего оттуда не проистечет, кроме осенних дождей. Возможно, внутри у него и бродили некоторые сомнения: а не пойти ли на Рим, не выпустить ли дух из его всесвятейшества прямо в ватиканском борделе?.. Возможно, таких сомнений не было, потому что до них еще не созрело ханжеское благочестие Европы.Во всяком случае по лицу генерала понять это было невозможно.А ответ победителя был вполне понятен кардиналу Маттеи.
- Тридцать миллионов золотых франков контрибуции плюс лучшие картины и скульптуры из музеев Рима, плюс оговоренная часть папских владений... Ну и, разумеется, публичное признание полной и безоговорочной капитуляции.
Кардинал Маттеи был потрясен. Предъявить ультиматум наместнику Бога на земле!.. Так оскорбить и унизить святую Церковь?! Он мужественно отринул все колебания:
- Его святейшество согласен...
- Как?! Вы еще здесь? - изумился Бонапарт, вынужденный прервать свои размышления. - Я ведь уже сказал то, что вам надлежит запомнить и донести до его святейшества. А в согласии папы я не нуждаюсь.
Этот эпизод не являл собой показного пренебрежения - Бонапарт действительно погрузился в размышления. Было над чем задуматься. Здесь в Италии он последовательно, одну за другой, разбил три австрийских армии, но на Рейне австрийцы били французов, и Бонапарт, в отличие от Директории, не мог не переживать из-за этого. Природа, щедро наделив его изощренным коварством, начисто обделила злорадством. На Рейне гибли французы, редела лучшая армия Республики, а то обстоятельство, что это косвенным образом возвеличивает его успехи как генерала, затмившего полководческий талант Моро, было делом для него не существенным. Он не намеревался играть в гамлетовские игры. Он ощущал себя государем. И не стремился так уж скрывать это. Получив с почтой кипу парижских газет, он находил в них между строк то, что приводило его в бешенство: Французская республика корчилась в муках безвременья и безвластия.И неизвестно было: то ли она только рождалась в страданиях и воплях, то ли уже агонизировала, едва родившись.