- Валяй, вываливай, - устало сказал Ван.
- Она не писала тебе об этом?
Отрицательное горловое мычание.
- О том что мы называли "прижать пружинку"?
- Мы?
- Мы с ней.
ОГМ.
- Помнишь бабушкин эскретер - между глобусом и поставцом? В библиотеке?
- Я даже не знаю, что такое эскретер; и поставца не припоминаю.
- Но глобус ты помнишь?
Пыльная Татария и палец Золушки, протирающий точно то место, где предстояло погибнуть вояке.
- Да, помню; и подобие круглого столика, сплошь расписанного золотыми драконами.
- Его я и назвала "поставцом". На самом деле поставец был китайский, но его ояпонили, покрыв красным лаком, а эскретер стоял между ними.
- Так китайский или японский? Ты уж выбери что-то одно. И я все равно не помню, как выглядит твой экскретин. Вернее, выглядел в восемьдесят четвертом или восемьдесят восьмом.
Эскретер. Ничем не хуже молосперм и блемополий той, другой.
- Ван, Ваничка, мы уходим от сути. А суть в том, что бюро или секретер, если он тебе больше нравится...
- Обоих терпеть не могу. Но он стоял по другую сторону комнаты - по другую от черного дивана.
Наконец-то упомянутого - впервые, хоть оба негласно пользовались им как вехой, как правой ладонью, изображенной на сквозном указателе, который внеорбитальное око философа, - сваренное вкрутую, облупленное яйцо, вольно странствующее, сознавая, однако, какой из его краев ближе к мыслимому носу, - видит висящим в бесконечном пространстве; вслед за чем это вольное око с германской грациозностью оплывает указатель кругом и обнаруживает на просвет ладонь левую - вот оно, решение! (Бернард сказал - в шесть тридцать, впрочем, я могу чуть опоздать.) Умственное начало всегда обрамляло в Ване чувственное: незабываемый, шероховатый, ворсистый велюр Вильявисьосы.
- Ван, ты нарочно уводишь вопрос в сторону...
- С вопросом этого сделать нельзя.
- ...потому что по другую сторону, по ножную сторону "ваниадиного" дивана - помнишь? - стоял лишь шкапчик, в который вы запирали меня раз самое малое десять.
- Ну уж и десять. Один - и ни разу больше. Скважина у него была размером с Кантово око. Кант славился огуречного цвета райками.
- Ну так вот, секретер, - продолжала Люсетта, перекрещивая прелестные ножки и разглядывая свою левую лодочку, чрезвычайно изящную, из лакированной кожи, фасон "Хрустальный башмачок", - внутри его помещался складной карточный столик и сугубо потайной ящичек. И ты, по-моему, решил, что он набит бабушкиными любовными письмами, написанными ею лет в двенадцать-тринадцать. А наша Ада знала, о, она точно знала, что ящичек там есть, да только забыла, как высвободить оргазм - или как он там называется у карточных столиков и бюро.
Как бы он ни назывался.
- Мы обе пристали к тебе, чтобы ты отыскал потайное чувствилище и заставил его сработать. Это было тем летом, когда Белле потянула спину, мы были предоставлены сами себе, занимались своими делишками, ваши с Адой давно потеряли particule, но мои еще пребывали в трогательной чистоте. Ты шарил и шарил, нащупывая маленький орган, им оказался крохотный кружочек красного дерева, затаившийся под войлоком, который ты тискал, я хотела сказать - поглаживал: покрытая войлоком прижимная пружинка, и Ада рассмеялась, когда ящичек прыгнул наружу.
- И оказался пустым, - сказал Ван.
- Не совсем. В нем лежала малюсенькая красная пешка вот такого росточка (показывает, поднимая палец на треть вершка - над чем? Над запястьем Вана). Я хранила ее как талисман, наверное, она и сейчас у меня где-то лежит. Как бы там ни было, это происшествие предсимволизировало, если процитировать моего профессора орнаменталистики, совращение твоей бедной Люсетты, состоявшееся, когда ей было четырнадцать лет, в Аризоне. Белле вернулась в Канадию, потому что Вронский изуродовал "Обреченных детей", ее преемница сбежала из дому с Демоном, papa был на Востоке, maman редко возвращалась домой до зари, горничные при первой звезде сходились со своими любовниками, а меня угнетала мысль, что придется одной спать в моей угловой комнате, даже при том, что я не гасила фарфоровый розоватый ночник с изображеньем заблудшей овечки, ибо боялась кугуаров и змей [вполне возможно, что это не сохранившаяся в памяти речь, а выписка из ее письма или писем. Изд.], воплям и гремучкам которых столь искусно и, полагаю, намеренно, подражала Ада во мраке пустыни за моим окном на первом этаже. Ну так вот [здесь, по-видимому, снова включается запечатленный памятью голос], превращая два слова в двадцать...
Присловье старой графини де Прей, в 1884 году расхваливавшей в своей конюшне хромую кобылу, она передала его сыну, сын - своей зазнобе, а та своей полусестре. Все это Ван, сидевший сложив крышей пальцы, в красном плюшевом кресле, реконструировал мгновенно.
- ...я оттащила подушку в спальню Ады, где такой же просвечивающий ночник являл светлобородого чудака в махровом халате, обнимавшегося с обретенной овечкой. Ночь стояла прежаркая, мы обе были преголенькие, разве лоскутик липкого пластыря прикрывал у меня то место, в котором доктор погладил и проткнул иглой руку, а Ада выглядела словно сон о черно-белой красе, pour cogner une fraise23, тронутый fraise в четырех местах симметричной королевой червей.
В следующий миг они приникли друг к дружке и узнали утехи столь сладкие, что обеим стало ясно: отныне они станут делать это постоянно, в чисто гигиенических целях, - когда не найдется на них ни дружка, ни удержу.
- Она научила меня приемчикам, о которых я не могла и помыслить, - с возвратным восхищением призналась Люсетта. - Мы сплетались, как змеи, и рыдали, как пумы. Мы превращались в монгольских акробаток, в монограммы, в анаграммы, в адалюсинды. Она целовала мой krestik, пока я целовала ее, и головы наши оказались зажаты в столь причудливых положениях, что Бриджитт, молоденькая горничная, влезшая к нам со свечой, на миг решила, даром, что и сама она питала склонность к шаловливым проказам, будто мы одновременно разрешаемся двумя девочками, твоя Ада рожает une rousse24, а ничья Люсетта - une brune25. Вообрази.
- Животик можно надорвать, - сказал Ван.
- Ну в общем, на ранчо "Марина" это продолжалось едва ли не каждую ночь, а часто и во время сиест; хотя, с другой стороны, в промежутках между нашими vanouissements26 (ее словечко) или когда у нас с ней случались месячные, выпадавшие, хочешь верь, хочешь не верь...
- Я могу поверить во что угодно, - сказал Ван.
- ...выпадавшие на одни и те же дни, мы с ней были сестры как сестры, перебрасывающиеся пустыми фразами, мало имеющие общего - она коллекционировала кактусы или подучивала роль к очередным пробам в "Стерве", а я помногу читала или копировала эротические рисунки из альбома "Запретные шедевры", который мы отыскали, apropos, в брошенном Белле бауле, полном корсетов и хрестоматий, и уверяю тебя, эти рисунки были куда реалистичнее живописных свитков Монг-Монга, так много работавшего в 888-м, за тысячу лет до того, как я случайно нашла их в углу одного из моих наблюдательных пунктов, Ада сказала тогда, будто на них изображены упражнения восточной гимнастики. Так проходил день, а потом загоралась звезда, и чудовищные ночницы выбирались на всех шести гулять по оконным стеклам, и мы сопрягались с ней, пока не впадали в мертвенный сон. Тогда-то я и узнала... - смыкая веки, заключила Люсетта, и Ван скорчился, услышав, с какой дьявольской точностью она воспроизводит деланно-скромный Адин завой конечного блаженства.
В этот миг, словно в хорошо сколоченной пьесе, нашпигованной в видах разрядки потешными эпизодами, загудел медный кампофон и в ответ не только заклацали отопительные батареи, но и сочувственно зашипела содовая в открытой бутылке.
Ван (раздраженно): "Не понял первого слова... Что-что? L'adoree27? Погоди секунду" (к Люсетте). "Прошу тебя, останься". (Люсетта шепотком произносит детский галлицизм с двумя "p"). "А, хорошо" (указывая на коридор). "Извини, Полли. Так что, l'adoree? Нет? Тогда мне нужен контекст. Ах, la duree28. La duree не есть... какой еще Симон? Синоним длительности. Ага. Извини еще раз, придется заткнуть эту буйную содовую. Не вешай трубку". (Орет в сторону cory door'а, как они называли в Ардисе длинный проход на втором этаже.) "Да пусть ее течет, Люсетта, какая разница!"
Он налил себе еще стакан коньяку и потратил нелепый миг на попытку припомнить, чем он, черт возьми, только что занимался, - да, поллифон.
Последний замолк намертво, но вновь зажужжал, едва он положил трубку, и в тот же миг в дверь тихо постучала Люсетта.
- L'adoree... Ради бога, ну что ты стучишь... Нет, Полли, ты-то как раз стучи, - это я моей малышке кузине. Хорошо. La duree не есть синоним длительности, ибо оно пропитано - да, как "пропитание" - мыслью того или иного философа. А теперь что не так? Не знаешь, doree или duree? D, U, R. Я думал, французский тебе знаком. Ах вот оно что. Пока.
- Моя типистка, пустенькая, но постоянно доступная блондиночка, не смогла разобрать написанное мною вполне разборчиво слово duree, поскольку она, по ее словам, знакома с французским, но не с научным французским.
- В сущности, - заметила Люсетта, стряхивая с продолговатого конверта каплю содовой, - Бергсон годится только для очень молодых или очень несчастных людей, вроде нашей неизменно доступной rousse.
- За уловление Бергсона, - сказал падший преподаватель, - тебе dans ton petite cas29 причитается четыре с минусом, никак не больше. Или мне лучше вознаградить тебя поцелуем в твой krestik, - чем бы он ни был?
Морщась и свивая ноги, наш молодой Вандемонец беззвучно выругал состояние, в которое его теперь уже необратимо поверг образ четырех угольков, горящих по концам рыжего крыжа. Одним из синонимов слова "условия" является "состояние", а прилагательное "human"30 может быть истолковано как "мужское, постигшее мужчину" (поскольку L'Humanite означает "мужской пол"), именно в этом духе, дорогая моя, и перевел недавно Лоуден название дешевенького романа malheureux31 Помпье "La Condition Humaine"32, в котором, кстати, слово "Вандемонец" сопровождается уморительной сноской: "Koulak tasmanien d'origine hollandaise"33. Выстави ее, пока не поздно.
- Если ты серьезно, - сказала Люсетта, проводя языком по губам и сужая потемневшие глаза, - тогда, мой душка, можешь сделать это прямо сейчас. Но если ты надо мной смеешься, значит, ты отвратительно злой Вандемонец.
- Оставь, Люсетта, оставь, это слово означает "маленький крест", вот и все, ведь ничего же больше? Какой-нибудь талисман? Ты только что упомянула о красном шпыньке или пешке. Что-то, что ты носишь или носила на шейной цепочке? Коралловый желудек, glanduella34 весталок Древнего Рима? Да что с тобой, голубка моя?
По-прежнему не отрывая от него пристального взгляда, она сказала:
- Что ж, воспользуюсь случаем, объясню, хотя это одна из "нежных башенок" нашей сестры, я думала, ты знаком с ее словарем.
- А, знаю, - воскликнул Ван (трепеща от злого сарказма, кипя от непонятного гнева, который он вымещал на рыжем козленочке отпущения, на наивной Люсетте, единственное преступление которой состояло в том, что ее переполняли призраки, слетевшие с других неисчислимых губ). - Конечно, теперь я вспомнил. То, что в единственном числе составляет позорное пятно, во множественном может стать священным знаком. Ты говоришь, разумеется, о стигмах между бровей целомудренных худосочных монашек, которых попы крестообразно мажут там и сям окунаемой в миро кистью.