7
В то время как она скучала в Ардисе, ее навестил сильно переменившийся и подросший Ким Богарнэ. Он притащил подмышкой альбом, обтянутый оранжево-бурой тканью, - грязноватый оттенок, который она всю жизнь терпеть не могла. Ада не видела Кима уже года два-три, - легконогий, ледащий паренек с землистым лицом превратился в сумрачного верзилу, отдаленно похожего на янычара, выбегающего в какой-нибудь экзотической опере на сцену с известием о набеге или казни. Дядя Дан, которого красивая и кичливая сиделка как раз выкатывала в сад, где осыпались медные и кроваво-красные листья, прицепился к Киму, выпрашивая у него эту большую книгу, но Ким сказал: "Возможно, чуть позже" и присоединился к Аде, ожидавшей его в том углу парадных сеней, что предназначался для приема визитеров.
Он принес ей подарок, коллекцию фотографий, сделанных им в добрые старые дни. Он все ждал, что добрые старые дни воротятся, однако смекнув, что mossio votre cossin (Ким говорил на креолизированном языке, полагая, что в торжественных обстоятельствах он уместней ладорского русского) едва ли в скором времени вновь посетит замок и позволит пополнить альбом свежими снимками, он решил, что, возможно, pour tous les cernes (для, скорее, "выслеженных", "взятых врасплох", чем "причастных" лиц) будет лучше всего, если этот иллюстрированный документ перейдет в ее хорошенькие ручки - пусть она сохранит его (или истребит и забудет, чтобы никому не вышло вреда). Сердито поморщившись в ответ на jolies, Ада открыла альбом на одной из темно-красных закладок, нарочито вставленных там и сям, взглянула, защелкнула замочек, вручила ухмыляющемуся шантажисту завалявшуюся у нее в сумочке тысячедолларовую банкноту, кликнула Бутеллена и велела ему вышвырнуть Кима. Грязного цвета альбом остался лежать на стуле, накрытый ее испанской шалью. Старый вассал, шаркнув ногой, вышиб наружу занесенный в прихожую сквозняком лист тюльпанного дерева и закрыл парадную дверь.
- Mademoiselle n'aurait jamais du recevoir ce gredin, - проворчал он, возвращаясь в сени.
- Вот и я то же самое собирался сказать, - заметил Ван, когда Ада покончила с описанием неприятного случая. - Что, картинки и вправду гнусные?
- Ух! - выдохнула Ада.
- Эти деньги можно было б пустить на более благое дело - на какой-нибудь Дом призрения незрячих мерзавцев или задрипанных Золушек.
- Странно, что ты об этом сказал.
- Почему?
- Неважно. Во всяком случае, теперь эта гадость нам не опасна. Мне пришлось заплатить, иначе он показал бы бедной Марине карточки, на которых Ван совращает свою кузиночку Аду, - что уже было бы куда как плохо; на самом же деле, даровитый мерзавец мог докопаться до подлинной правды.
- Ты действительно думаешь, что купив у него альбом за жалкую тысячу долларов, завладела всеми уликами и тревожиться больше не о чем?
- Да, а что? По-твоему, я ему мало дала? Я могу послать больше. Вообрази, он читает лекции по искусству фотоохоты в Школе фотографов, в Калугано.
- Там всегда было на кого поохотиться, - сказал Ван. - И ты, значит, совершенно уверена, что "эта гадость" теперь целиком в твоих руках?
- Ну конечно уверена. Она со мной, на дне вон того баула, сейчас я ее тебе покажу.
- Скажи-ка, любовь моя, каким был твой так называемый КУР, когда мы с тобой познакомились?
- Двести с чем-то. Сенсационное число.
- Н-да, с той поры ты сильно сдала. У этого поползня, Кима, сохранились все негативы плюс множество снимков, - хоть вставляй в паспарту, хоть доставляй по почте, - чем он погодя и займется.
- Ты хочешь сказать, что мой коэффициент упал до уровня Кордулы?
- Ниже. Ну что же, взглянем на снимочки, - прежде чем назначить ему месячный оклад.
Первой в пакостной последовательности шла фотография, передающая (под углом, отличным от памятного Вану) его первоначальное впечатление от Ардиса. Схваченный камерой кусок поместья лежал между темнеющей на гравии тенью caleche и отглаженной солнцем белой ступенькой украшенного колоннами крыльца. Марина с рукой, еще скрытой в рукаве пыльника, который помогал ей снимать слуга (Прайс), стояла, воздев другую к небу в театральном приветствии (нимало не вяжущемся с исказившей ее лицо гримасой беспомощного блаженства), между тем как Ада в черном хоккейном блейзере (принадлежавшем, собственно, Ванде), рассыпав по согнутым коленям волосы, стегала пучком цветов Така, заходившегося в воодушевленном лае.
Далее следовало несколько приготовительных видов ближайшей округи: хоровод пузырных деревьев, аллея, черное О грота и холм, и массивная цепь на стволе редкостного дуба, Quercus ruslan Chat.53, и множество иных снимков, которые составитель иллюстрированного памфлета полагал живописными, хоть выглядели они, вследствие неопытности фотографа, тускловато.
Постепенно он набирался мастерства.
Еще одна девушка (Бланш!), присев на пол и пригнувшись, точно как Ада (и даже походя на нее чертами лица), над раскрытым Вановым чемоданом, "пожирает глазами" силуэт рекламирующей духи Сони Ивор. Следом - крест и тени ветвей на могиле незабвенной Марининой ключницы Анны Павловны Непраслиновой (17971883).
Проскакиваем снимки мелких зверьков - скунсообразных белок, полосатой рыбки в булькающем аквариуме, канарейки в ее изящном узилище.
Фотография овального портрета, сильно уменьшенного - 1775-й, двадцатилетняя княгиня София Земская с двумя своими детьми (дедом Марины, родившимся в 1772-м, и бабушкой Демона, рожденной в 1773-м).
- Что-то я его не припомню, - сказал Ван, - он где висел?
- У Марины в будуаре. А знаешь, кто этот обормот в сюртуке?
- Похоже на вырезанную из журнала дурную репродукцию. Так кто?
- Сумеречников! Много лет назад он сделал сумерографии дяди Вани.
- Потемки перед восходом Люмьеров. О, ты смотри, Алонсо, специалист по плавательным бассейнам. Я познакомился с его милой, грустной дочуркой на одном из празднеств Киприды, - на ощупь и на вдох она напоминала тебя, и точно так же таяла в руках. Могучие чары случайных сближений.
- Не интересуюсь. А вот и мальчик.
- Здрасьте, Иван Дементьевич, - сказал Ван себе четырнадцатилетнему, по пояс голому, целящему каким-то коническим снарядом в мраморное предвестие крымской девы, обреченное вечно предлагать умирающему моряку неиссякающий последний глоток мраморной воды из расколотой пулей чаши.
Скакалку Люсетты тоже проскакиваем.
Ага, достославный дубонос.
- Нет, это китайская пуночка (Chinese Wall Bunting). Сидит на пороге двери, ведущей в подвал. Дверь распахнута. За нею садовые инструменты и крокетные клюшки. Ты ведь помнишь, какая масса экзотической живности, альпийской и арктической, уживается в наших краях с обычным зверьем.
Полдник. Ада, склоненная над поглощаемым ею сочащимся персиком с неумело ободранной шкуркой (снимок сделан из сада, через стеклянную дверь).
Драма и комедия. Бланш борется в беседке "Пуч-пуч" с двумя страстными цыганами. Дядя Дан мирно читает газету в красном автомобильчике, безнадежно завязшем в грязи Ладорской дороги.
Чета огромных ночниц-павлиноглазок, все еще сопряженных. Каждый благословенный год садовники и грумы приносили Аде представителей этого вида, по-своему напоминавших нам о тебе, сладостный Марко д'Андреа, и о тебе, рыжеволосый Доменико Бенчи, и о тебе, задумчивый и смуглый Джованни дель Брина (ты принимал их за летучих мышей), или о том, кого я не смею назвать (ибо это научный вклад Люсетты, - который так легко исказить после кончины ученого), быть может, также подобравшем - близ Флоренции, майским утром 1542 года, под стеной плодового сада, над которой еще не нависли ветви еще не завезенных туда глициний (вклад ее полусестры), - двух грушевых пядениц in copula54: самца с перистыми усиками, самку с простенькими ниточками, - чтобы затем верно изобразить их (среди других никуда не годных, ни на что не похожих насекомых) на одной из стен оконной ниши в так называемой Зале Стихий палаццо Веккио.
Восход в Ардисе. Здрасьте: голый Ван, еще не покинувший сетчатого кокона под "лиддеронами", как называют в Ладоре лириодендроны, кокона, не так чтобы схожего с lit d'edredon, но все же стоящего рассветного каламбура и уж определенно благоприятного для физического выражения фантазий юного сновидца, итога которых сетка ничуть не скрывает.
- Здрасьте вам, - повторил Ван, говоря как мужчина с мужчиной. Первая похабная карточка. Можно не сомневаться, что в приватной коллекции Богарнира имеется увеличенная копия.
Ада сквозь увеличительное стекло (с помощью которого Ван расшифровывал кое-какие частности на рисунках своих безумцев) изучала узор гамака.
- Боюсь, не последняя, - севшим голосом отозвалась она, и - благо альбом они перелистывали, лежа в постели (обличая тем самым, как нам теперь представляется, нехватку вкуса), взбалмошная Ада перевела читальную лупу на живого Вана: что она, будучи жадным до научных познаний и развращенным в артистическом отношении ребенком, неоднократно проделывала в отображенное здесь лето Господне.
- Отыщу mouche (мушку) и заклею его, - сказала она, возвращаясь к плотоядно осклабленному среди нескромных ромбов присеменнику. - Кстати, у тебя в комодике целая коллекция черных масок.
- Это для masked balls (bals-masques55), - процедил Ван.
Картинка под пару: оголенные до крайних пределов белые бедра Ады (надетая ради дня рождения юбка смята листвой и ветвями), оседлавшей черный сук райского древа. Следом несколько снимков, сделанных на пикнике 1884 года, - Ада и Грейс отплясывают лясканскую удалую, Ван, стоя на руках, обкусывает побеги сосновой звездчатки (предположительная идентификация).
- С этим покончено, - сказал Ван. - Драгоценное левое сухожилие мне больше не служит. Фехтовать или отвесить хорошую плюху я еще в состоянии, но о рукохождении придется забыть. И не надо хлюпать, Ада. Ада больше не будет хныкать и хлюпать. Кинг-Винг говорит, что в моем возрасте великий Векчело тоже обратился в обычного человека, это совершенно нормально. Ага, пьяный Бен Райт пытается изнасиловать Бланш на конюшне, - у девочки порядочная роль в этом ревю.
- Ну что ты плетешь? Сам же отлично видишь, они танцуют. Точь-в-точь как Красавица и Чудовище на том балу, где Золушка потеряла подвязку, а Принц - свой чудный стеклянный гульфик. В дальнем углу залы различаются также господин Вард с госпожой Фрэнш, исполняющие отчасти брейгелевскую "кимбу" (деревенская пляска). Все эти разговоры, будто селяне в наших краях только и знают что насиловать друг дружку, сильно преувеличены. D'ailleurs, это была последняя петарда мистера Бена Райта в Ардисе.
Ада на балконе (наш акробатический voyeur56 сфотографировал ее, свесившись с краешка крыши) рисует один из своих любимых цветков, ладорский сатирион, шелковисто-пушистый, мясистый, вздыбленный. Вану показалось, что он вспомнил и тот солнечный вечер, и несколько оброненных ею (в ответ на его ботанически нелепое замечание) слов: "мой цветок раскрывается только в сумерках". Тот, что так влажно лиловел у нее.
Официальное фото на отдельной странице: Адочка, хорошенькая и непристойная в своей кисее, и Ваничка в серой фланели и школьном галстуке в косую полоску стоят бок о бок, с напряженным вниманием глядя в "кимеру" (химеру, камеру); на его лице - призрак насильной улыбки, ее выражения лишено. Оба вспомнили время (между первым крестиком и целым кладбищем поцелуев) и случай: снимок был сделан по распоряженью Марины, вставившей фотографию в рамку и повесившей ее у себя в спальне рядом с портретом своего двенадцати- или четырнадцатилетнего брата в "байронке" (рубашке с открытым воротом), лелеющего в сложенных чашкой ладонях морскую свинку; все трое походили на родных братьев с сестрой, при этом покойный отрок обеспечивал вивисекционное алиби.