Описания эмоционального состояния американских солдат в Милай, услышанные на допросах, были самыми разными. По воспоминаниям одних, когда солдаты стреляли в мирных жителей Сонгми, лица убийц не выражали никаких "эмоций". Царила какая-то "деловитая озабоченность". Время от времени "они, солдаты, прерывали свое занятие, чтобы перекусить или покурить". Другие утверждали, что во время убийств, насилия и разрушений американцы "зверели", становились "невменяемыми". Один солдат устроил "бешеную погоню" за свиньей, которую в конце концов заколол штыком; другие развлекались, бросая фанаты и стреляя в хрупких когай - юных жительниц деревни.
Оба описания психологически достоверны. "Деловитый вид" солдат объяснялся тем, что они пребывали в состоянии "эмоционального отупения". Они автоматически выполняли приказы и считали, что занимаются своим "профессиональным" делом. Безумными делало американцев зрелище бойни, кровь. Происходившее прорывало броню эмоциональной тупости, ломало чувства, все представления о выполнении "миссии выжившего". Все смешалось: страх перёд смертью и комплекс вины в смерти других солдат. Перед всеми стоял вопрос: "Кто следующий в очереди смертников?"
Убивая вьетнамцев, американские солдаты кричали: "Эй, вы, ублюдки! Это вам за Билла Вебера!", или "Плачьте, плачьте так, как плакали мы!" Вид массового убийства, этот кровавый "пир" сводил с ума, толкал на новые преступления. Это состояние знали многие убийцы, уголовники, считали следователи и американские журналисты.
Были ли проблески здравомыслия? Было разное. Только не здравомыслие. Ибо не было вообще ничего здравого. Вот записи одного из солдат: "...Проведя разведку, мы поняли, что подошли к обыкновенной деревне... Жители продолжали заниматься своими обычными делами, не обращали на нас никакого внимания... В деревню зашли 15-20 наших солдат. Потом, совсем неожиданно... жители забеспокоились... Вскоре кто-то из сержантов уже отдавал приказ "схватить тех двух и привести их сюда". Затем к ним добавили вон того третьего... Вот мы собрали целую толпу. А они в испуге кричали, визжали, брыкались и не могли понять, что происходит... Потом грянул выстрел. За ним - другой, и кто-то закричал: "Так тебе и надо, грязный ублюдок!"
Солдат пришел в такое возбуждение, что сам несколько раз выстрелил в толпу... Увидел, как упали несколько человек... Его охватил ужас. Но, чтобы как-то оправдать себя и свои действия, он выстрелил снова, еще и еще... Далее уже был психический шок.
Другой солдат вспоминал, что во время бойни он пытался решить, убивать ему или нет маленького испуганного мальчика, которому уже отстрелили одну руку. Он подумал, что мальчик, должно быть, ровесник его сестре, и спрашивал себя: "А что, если бы в нашей стране оказалась иностранная армия и какой-нибудь солдат смотрел на мою сестру, как я смотрю сейчас на этого малыша? Мог бы тот солдат убить мою сестру?" И он решил: "Если у него хватило смелости сделать это, то хватит ее и у меня", и нажал на курок.
Вид крови, массовых убийств, психоз так овладели воображением, что превратились в "программу" действий, которая оправдывала все - чудовищность происходящего, варварство. Критерии выродились.
Один из участников бойни в Милай сравнивал убийство с "избавлением от зуда, который способен свести тебя с ума". Он пояснил свою мысль: "Ты чувствуешь необходимость разрядиться. Как в Корее или как во время Второй мировой войны. В Милай солдаты могли косить из пулеметов людей, как траву. Это сводило с ума. Убить человека - это очень трудно нормальному гражданину. Выдержит ли психика?"
Лейтенант Поль Медлоу через восемь месяцев после событий в Милан сказал в телеинтервью, что после акции в Сонгми "он чувствовал моральное удовлетворение". Он так представлял свое психологическое состояние: "Я потерял многих товарищей. Потерял закадычного друга Бобби Уилсона. Их смерти были на моей совести. И сразу после того что совершил в Ми-лай, я испытал моральное облегчение, покаяние, отпустил себе сам прощение".
В том же интервью Медлоу сказал, что "убийство в Милай было самым естественным делом". Это означало, что убийства были нормой поведения в той обстановке. Они были психологически необходимы, объяснимы и оправданны. Это была не кровавая бойня, а выполнение "миссии выжившего". Механизм массового уничтожения людей нужно было лишь привести в действие, а дальше он работал как автомат. По инерции. И каждое новое убийство было продолжением предыдущего. Герника и Сонгми - из одного ряда преступлений, хотя и в разные эпохи. Это - инерция дегенерации.
Стремление карателей довести бойню до конца было вызвано не только "потребностью крови, психологической завершенности", но и неосознанным страхом, боязнью того, что оставшиеся в живых расскажут о бойне. (Так и случилось: оставшиеся в живых вьетнамцы, а также принимавшие участие в операции американцы не могли молчать.)
...Я был в Милай (Сонгми). Разговаривал с оставшимися в живых, стоял у братских могил на берегу Южно-Китайского моря, многое понял. Но вернемся к тому, что говорили американцы о Сонгми.
Во время процесса над лейтенантом Колли свидетель - обвиняемый Медлоу преднамеренно называл жителей деревни Милай "обезьянками", "вьетнамишками". На вопрос, почему он расстреливал сидевших на земле женщин и детей, он ответил: "Каждую минуту я боялся, что они дадут нам отпор (перейдут в контратаку)... Может быть, им осталось только зажечь запал взрывающего устройства, и все мы взлетим на воздух..."
И что дальше? Оказывается, кровавый пир в Милай положительно сказался на... боеспособности подразделения. Однако эта "боеспособная" рота просуществовала недолго: вскоре после Милай, уже в марте 1969 года, ее разгромили вьетнамцы. Остатки роты были расформированы...
И все-таки, можно ли оправдывать преступления? Ни в Сонгми, нигде в другом районе Вьетнама, нигде в мире оправдать нельзя. Милай - это война, говорят одни. Милай - это "выпечка продукта по неправильному рецепту и не из тех компонентов".
Даже на суде оправдания бойне звучали все так же: "Жители деревни были всего-навсего какими-то вьетнашками, - нелюди". А убийства детей? Следовал такой довод: "Они вырастут и будут помогать взрослым бороться против нас". В отличие от представителей военной администрации участники событий в Милай никоим образом не стремились скрыть подробности совершенных злодеяний в этой деревне. Напротив. Их как будто радовал поворот событий: "Теперь, вместо того, чтобы переживать, вспоминая ужасные зрелища гибели своих товарищей на минных полях, они могли поговорить о Милай". Они хвастали друг перед другом своими "подвигами", как бойцы, вспоминавшие минувшие дни: "Сколько ты "уложил"?.. Да, было дело. С десяток... А сколько ухлопал ты?.. Надо посчитать... Один солдат очень обрадовался результатам... Он убил больше ста человек... Возможно, многие преувеличивали..." Но это был особый садизм.
На следующий день после дачи показаний Медлоу напоролся на мину и ему оторвало правую ногу. По словам очевидцев, Медлоу простонал: "Это Бог меня покарал". И со злостью процедил в адрес лейтенанта Колли: " Бог покарает и его. За то, что заставил меня совершить..." Вспоминая посещение "роты Чарли" через 18 месяцев после событий в Милай, журналист Гершен отмечал, что солдаты выглядели "испуганными". На одного из них "по-прежнему наступали из темноты выетнамцы", другой "испытывал острое чувство вины", еще двое "страдали нервными расстройствами", и по меныией мере четверо не могли найти работы или удержаться на ней из-за потери способности концентрации внимания. Один только солдат не стрелял, неубивал жителей Милай. Его же буквально раздирало "чувство вины"...
Теперь о другом. Состояние "активного или пассивного свидетеля" было нормальным для американцев во время событий в Милай и на протяжении всей войны во Вьетнаме. Чтобы не принимать участия в массовых убийствах, человек должен был быть в чем-то непохожим на других. Это в тех условиях означало быть или диссидентом, или почти "ненормальным".
Во время бойни в Милай один из солдат, который не принимал в ней участия, бормотал: "Этого нельзя делать, это несправедливо". Однако тот солдат уже априори не был солдатом или был "не способен" воевать. И не потому, что не мог или не хотел воевать: он верил в идеалы своей страны, а потому, что давно не одобрял поступки других солдат по отношению к вьетнамцам. Он испытывал отвращение к войне вообще. Он отошел от ''нормы" и он не стрелял. Психологи выделили три важные причины "ненормального" поведения того солдата в Сонгми. Во-первых, он обладал обостренным чувством справедливости - результат домашнего воспитания, - подкрепленного католическими принципами. Во-вторых, он был по природе человеком-одиночкой и не поддавался влиянию обстановки, не нашел места в общем строю, исключал себя из среды, "провоцирующей жестокость". В-третьих, у него было сильно развито чувство воинской чести, а во Вьетнаме, и особенно в Милай, он стал свидетелем попрания кодекса солдатской чести.
После событий в Милай большая дистанция, существовавшая между ним и остальными бойцами, не только увеличилась, а превратилась в пропасть. Он возненавидел тех, кого считал своими друзьями: "Я видел, как люди, которых я считал "хорошими парнями"... расстреливали всех на своем пути". Были и другие психологические состояния. Некоторые солдаты роты не стреляли в жителей Сонгми, но пытались скрыть это от тех, кто стрелял. Один, например, не убивал людей, а убивал скот. Он оставил такие записи: "Я не убивал людей, но никто это не знал. И поэтому никто меня не позорил".
Ключом к пониманию психологического настроения солдат во время событий в Милай, как и на протяжении всей войны США во Вьетнаме, могла стать статистика потерь врага (а не своих). Именно она стала "зеркалом зла", причиняемого войной. Подсчет потерь врага - обычная на войне процедура. Но если победы оцениваются только на основании такой статистики, то она превращается в "навязчивую идею и умышленную фальсификацию". Победы становились Пирровыми победами. Основной задачей американских солдат во Вьетнаме было убивать вьетнамцев (иначе зачем пришли они на чужую землю с бомбами и напалмом), а единственным критерием оценки личного вклада в успех всего подразделения становилось число убитых. Поэтому фальсификация статистики превращалась в единственный способ сохранения иллюзии состоявшегося настоящего боя. Убийство представлялось для человека с деформированным умом единственным средством преодоления собственного страха. В Милай убийства вьетнамцев "помогали" американским солдатам избавиться от чувства вины в смерти их же товарищей. Из "мишеней" они превратились во всемогущих сеятелей смерти, которые выполняли свою воинскую миссию. Только убийство стало для них подлинным мерилом власти, исполнения долга, поставленной задачи, умения быть настоящим солдатом. Поэтому даже не всегда убивая, в американской армии, как и в других армиях мира, которые не имеют возможности проверить свои силы в убийстве живой силы и мирного населения противника, создавалась "статистика убийств". Есть основания предполагать, что деревня Милай в определенной степени стала жертвой "статистических амбиций" командования Группы американских войск во Вьетнаме. Такая "статистика" способствовала служебному продвижению отдельных офицеров. Например, полковник Хендерсон, который давно и безуспешно мечтал стать генералом, "преуспевал в "статистике убийств и практике приписок". То же самое делал командир оперативного соединения полковник Фрэнк Баркер, отличавшийся особой агрессивностью и тщеславием. В его соединении были особо высокие показатели убитых, а его солдаты отличались способностью "отправить на тот свет" любого вьетнамца. Даже того, которого не видели в глаза. Безудержное стремление к высоким цифровым показателям в "статистике смертей врага" передавалось вниз по цепочке: от генералов до лейтенантов. От этой взаимосвязи страдали все, все стали жертвами деформации, психоза, порока.
Между количеством убитых вьетнамцев и количеством захваченного боевого оружия (которое умалчивалось) существовало настораживающее несоответствие. При критическом осмыслении становилось очевидным, что убиты гражданские лица (или иначе: "военные", у которых не было оружия). Зачем их было убивать? Этот вопрос стараются не задавать. Ведь убить военнопленного тоже преступление.
Конечно, принципы и критерии подсчета в различных воинских подразделениях США во Вьетнаме были разными. И этой "двойной статистикой" пользовались с двух сторон. Иногда одного убитого считали несколько раз на основании того, что убийство ставили себе в заслугу одновременно несколько человек. В некоторых частях американской армии считали убитых гражданских, животных или вовсе несуществующие души - в зависимости от необходимости или амбиций считающих. Но так или иначе во Вьетнаме погибли более полутора миллионов вьетнамцев. Это и есть преступление военщины США. И здесь нет приписок.
Первоначально сообщалось, что в Милай было убито триста - триста пятьдесят вьетнамцев (это совпадало с ранними подсчетами Медины). Но потом никто не мог понять, почему эта цифра уменьшилась до 128. Сокрытие отдельными штабными офицерами подлинных результатов военной операции? Или уловка кампании по дезинформации? По моим данным, убитых было около 500.
В конечном итоге роте "Чарли" приписали только 14 из 128 убитых, а смерть остальных более 400 - для придания инциденту видимости настоящего боя - отнесли за счет "артиллерийского обстрела". В официальном отчете упоминалось о "контакте с противником", подчеркивалось, что "наступление прошло четко".
В справке оперативной группы Баркера (в которую входила рота "Чарли"), проводившей военные операции в районе Милай, фигурировала цифра 128 убитых вьетнамцев. Никто не мог дать точного ответа. Откуда взялась, эта цифра? В своих показаниях лейтенант Колли вспоминал разговор с капитаном Мединой.
Колли: Он спросил, сколько вьетнамцев мы убили в тот день? Я ответил, что не знаю, и сказал, чтобы он пошел и посчитал сам...
Даниэл (прокурор): Вы хотите сказать, что могли назвать любую цифру?
Колли: Да, сэр.
Даниэл: Капитал Медина мог указать в отчете любую цифру, которая ему пришла бы в голову?
Колли: Любую цифру в разумных пределах. Думаю, что он сообщил самую высокую цифру...
Даниэл: А он проводил проверку, были ли настоящие подсчеты?
Колли: И да, и нет. Я точно не помню, как он это делал. Я только помню, что на моем счету было 50 убитых...
Даниэл: Вы сказали капитану Медине о том, что расстреляли людей в овраге?
Колли: Да, сэр.
Даниэл: В какой форме вы это сделали?
Колли: Он спросил меня, сколько гражданских было среди убитых.
Даниэл: И что вы ему ответили?
Колли: Я ответил, что это он должен решить сам.
Иными словами, Колли и Медина сообща прикидывали "реальную" цифру, которую можно было вывести из оценки развития событий "статистики убийств" и которая укладывалась, подтверждала бы "логику событий". Так, Медина сообщил, что убил "от 30 до 40 человек", а Колли импонировала цифра 50. Потом Медина вывел для всех подразделений цифру 310, но в процессе "переосмысления" и с учетом обстановки ее пришлось снизить до 128 и т.д. Однако жители общины Сонгми и деревни Милай насчитали около 500 погибших. И это - статистика злодеяний военщины. За каждой цифрой - преступление, оборванная жизнь... Подсчитывая число убитых, о живом человеке забывают. Его якобы и не было...
Психологическая война
В 60-х годах в советских спецслужбах, и прежде всего в учебных заведениях (академиях) Министерства обороны и Комитета госбезопасности при Совете министров СССР, была "модной" тема анализа, психологического состояния американского солдата и офицера в условиях военного времени - в ходе боевых действий и в тылу, хотя само понятие "тыл" в партизанской войне приобретало весьма относительное понятие. Это - один блок проблем психологической войны. Но был и другой блок - изучение особенностей характера обычаев, привычек, нравов национальных меньшинств и использование их в интересах США, Китая, Вьетнама и других государств - участников вооруженного конфликта.
Второй "блок" приобретал не меньшее стратегическое значение, чем первый.
Если вопрос "боевого духа американского солдата" имел "временные рамки", начинался с первыми выстрелами и разрывами бомб, а завершался с концом присутствия на фронте (не говоря о послевоенном "вьетнамском синдроме" - тогда его размеры еще не могли оценить), то использование в военно-психологических целях нравов и обычаев народов, десятков национальных меньшинств, особенно горцев и островитян, приобретало важное значение, рассчитанное на многие годы вперед. При этом особую ценность получало изучение традиций, многовекового опыта отношений между национальными группами людей, проживающих на одной или соседних территориях. Проблема, как известно, непростая на всех континентах (кто станет отрицать, что не изжиты до сих пор противоречия даже в Европе между французами и немцами, французами и итальянцами и т.д.).
Итак, став однажды "модной", тема "психологическая война", изучение боевого духа американского солдата в Индокитае и использование нравов и обычаев народов Вьетнама, Лаоса и Камбоджи, а также около восьмидесяти малых народов Индокитая привлекла во Вьетнаме специалистов "психологической войны", заставила "переквалифицироваться" и некоторых ведущих оперативных работников из резидентур КГБ в Ханое, Вьентяне, Пномпене. Мой студенческий друг Георгий (помните, первый говорящий по-вьетнамски разведчик ПГУ в Ханое во время начала войны в 1964 году) также засел за подготовку диссертации на "психологическую тему" под прикрытием Академии наук СССР. Он не был карьеристом, слыл великолепным парнем и практиком, но звание кандидата исторических наук при любом повороте событий ему никогда бы не мешало. С ''наукообразностью", "теоретизацией" подходов к теме у разведчика дело шло туго, да и "конкретика фактов" не была особенно обильной. Пришлось помогать журналистам. Лучшими помощниками стали американские публицисты, буквально копавшиеся во внутреннем мире, в душевных переживаниях американского солдата, попавшего в ад вьетнамской войны. Тема героизма, американского патриотизма, жажды победы (несмотря на поражение) в кино и литературе пришла позже, после разрушающих душу пораженческих настроений. И чем яснее было поражение, крах агрессивной политики США, тем красочнее выглядел героизм "Рембо".
Мой сайгонский коллега М. Герр написал цикл репортажей из Сайгона, которые я собрал и копии отдал Георгию. Почему именно статьи М. Герра, а не десятков других американских коллег? Не знаю. Во-первых, с Герром мы неоднократно встречались, а, во-вторых, у нас, кажется, было немало общего. У меня, например, на стене корпункта в Ханое висели старые французские карты Вьетнама, Тонкина, Аннама, считавшиеся большой редкостью и обладавшие для ДРВ "шпионской точностью" (на них наносились все деревни и горные тропы). Карты эти у меня таинственно пропали со стены. Ремонт я, понятно, не делал.
Подобные же карты были и у Герра. Именно с них он начал цикл репортажей. "Дыхание ада", в котором, как мне казалось, он точно передавал внутреннее состояние американского солдата и экспедиционного корпуса 1964-1968 годов. У него было немало публицистических находок.
Репортаж из вертолета, объятого пламенем
"На стене моей сайгонской квартиры висела карта, - писал М. Герр (этот "прием" применял и я в 1966-1969-х годах). Иногда, вернувшись поздней ночью до того измотанный, что сил ни на что не оставалось, я вытягивался на койке и рассматривал карту. Чудо - карта, особенно теперь, когда окончательно устарела. Досталась она в наследство от прежнего постояльца, жившего здесь много лет назад. Француза, наверное, судя по тому, что была отпечатана в Париже. После стольких лет сырой сайгонской жары бумага сморщилась и покоробилась. Вьетнам был еще разделен на прежние колониальные территории: Аннам, Тонкин и Кохинхину, а к Западу от них, за Лаосом и Камбоджей, лежал Таиланд. Королевство Сиам. Да. Действительно старая ценная карта!