- На носилках лежал юноша, укрытый одеялом. Была видна только его голова. Он казался не старше двадцати. На расспросы один из охранников сказал: "Это тот самый человек, который пытался убить господина Макнамару!" Услышав это, мы бросились к носилкам. Охранники кулаками отгоняли нас, но мы не отступили. В конце концов они были вынуждены разрешить кому-либо из нас поговорить с больным. Но он лежал неподвижно, с закрытыми глазами...
* * *
11 августа Чою объявили смертный приговор. Куен увидела фотографию в газете "Тхиен ти" ("Добрая воля"). Да, это был Чой. Он стоял перед столом, на котором лежала мина и моток провода. Под фотографией была подпись крупными буквами: "Телефонный звонок - требование обменять жизнь американского полковника на жизнь вьетконговца Нгуен Ван Чоя". В статье говорилось следующее: "Партизаны Венесуэлы в Южной Америке поймали американского полковника и требуют обменять его на вьетконговца Нгуен Ван Чоя. Их условия: "Если во Вьетнаме расстреляют Нгуен Ван Чоя, то час спустя в Венесуэле будет расстрелян полковник Смоленс".
Куен ждала дня, когда можно будет пойти к Мою, чтобы отнести передачу, лекарства и сообщить ему это известие.
- Только 15 октября я принта в тюрьму Тихоа. На воротах тюрьмы был натянут большой транспарант. Войдя внутрь, я увидела, - рассказывала Куен, - что все стало здесь по-другому, на всем пути в отделение приговоренных к казни стояли жандармы. Я подумала: наверно, в тюрьму скоро приедут господа из Высшего государственного совета, и жандармы выставлены как почетный караул. Молча, с корзинкой в руках я прошла между двумя рядами жандармов в канцелярию отделения. Возможно, ни одна женщина никогда не ждала своего мужа в тюрьме приговоренных к смерти так спокойно и уверенно, как я тогда. А думала, что, если смогу увидеть сегодня Чоя, я расскажу ему столько новостей, прочитаю статьи, где пишут о нем, статьи, которые я уже выучила наизусть, расскажу, с какой радостью было встречено известие об обмене Чоя на полковника Смоленса. Я ждала очень долго. Больше чем через час один из полицейских сказал мне:
- Сегодня в тюрьме встреча особых гостей, никому не разрешены посещения или передачи. Придете в другой раз.
Я попросила его передать Чою в камеру корзинку с едой, но он отказал и сказал, чтобы я приходила после полудня. Было десять часов утра. Я повернулась и опять пошла между рядами жандармов, стоявших неподвижно, словно статуи, на расстоянии одного метра друг от друга. Выйдя из тюрьмы, я увидела большую группу репортеров, вьетнамских и иностранных.
Подошла к воротам, уступила дорогу военной машине "404", везшей гроб. "В тюрьме умер заключенный", - подумала я. Около тюрьмы, по всей улице Хоахынг уже стояли охранники-жандармы. Я подошла к стоянке велосипедов и вдруг услышала:
- Это жена того, кто подложил мину под мост Конгли, да-да, это она. Почему же она возвращается?
- Они собираются убить ее мужа, а она уходит?
Я не могла поверить своим ушам. Как это может случиться?
С плачем я кинулась к воротам тюрьмы.
Створки ворот были плотно закрыты. Несколько жандармов преградили путь.
- Не смейте убивать моего мужа! Дайте мне увидеть его!
Один из жандармов схватил меня за руки.
- Приказ сверху - никого в тюрьму не пускать. Обливаясь слезами, Куен кричала, требуя, чтобы они дали встретиться с Чоем.
- Мне казалось, что я схожу с ума, что я вижу, как его выводят к месту казни.. .
...Это произошло в Тихоа. Чоя расстреляли в одиннадцать часов...
История Чоя была пересказана в нескольких версиях и сыграла большую пропагандистскую военно-политическую роль, имела сильный отклик не только во всем Вьетнаме, но и далеко за рубежом. Службы ведения психологической войны тоже учились работать.
Информационная война, находки и заблуждения
Этот раздел моего журналистского поиска я считаю одним из самых сложных и деликатных, ибо касается "чужих тайн", о которых нельзя было говорить в 60-80-х годах и многое до сих пор расценивается "неадекватно" в разных службах.
Война, как известно, - это густая "каша", которая варится в результате деятельности не только великих стратегов, генералов, полковников, лейтенантов, не только тайно перебрасываются армии, миллионы солдат, передвигаются танковые колонны, наносятся массированные удары авиации и артиллерии, но и задействованы все рода войск, впереди которых идет разведка, устанавливается система контактов, оперативной и технической связи. Одни разведданные добываются визуально, авиафотосъемкой, путем радиоперехвата, но они часто требуют личного подтверждения, тщательной проверки, выхода разведчика на встречи с агентами, получения достоверной информации, которая подвергается срочной обработке и отправляется в Центр. В Москву ли, Вашингтон, Париж, Пекин, Ханой? Везде система одинаковая. Меняются лишь детали, зависящие от степени технической готовности.
Главное же для разведчика - это налаживание и поддержание надежного функционирования агентурной сети, Теоретически не секрет, что такой сетью во Вьетнаме, как на Севере, гак и на Юге, обладали все - французы, американцы, японцы, КНР, СССР, другие социалистические страны, включая КНДР, Албанию, Монголию и даже Лаос. "Работали под разными флагами" и порой весьма эффективно. Вьетнамцы знали об этом, выставляли активные контрразведывательные барьеры, применяли различные меры по дезинформации, накрывали и арестовывали агентуру врага. Но что греха таить, в некоторых случаях в условиях развитой "шпиономании", усиленной жесточайшим военным временем, боевой дисциплиной, суперсекретностью (враг повсюду! Берегись! Он коварен и все подслушивает!), были неизбежны и перегибы. Теоретически в предательстве, измене, болтливости (сознательной и непреднамеренной), разглашении военных, политических, экономических, идеологических и других секретов мог подозреваться и осуждаться каждый находившийся во Вьетнаме человек.
Действовал и страшный закон, по которому за контакты с иностранцами (без различия с какими: русскими, китайцами, поляками, американцами, японцами, каких военно-политических взглядов, сфер деятельности) грозило тюремное наказание, вплоть до смертной казни. Закон был не шуткой, и его боялись все вьетнамцы. Наводил он страх и на иностранцев, особенно на тех, кому предстояло неофициально встречаться с гражданами Вьетнама. Но ко всему, даже к страху, человек привыкает... Поэтому о многом лучше не знать. По крайней мере, гражданскому человеку, а не военному, не разведчику, не дипломату, не коммерсанту, не журналисту.
Вряд ли удивлю мир, заявив, что, работая во Вьетнаме, помогая делами, душой и сердцем вьетнамскому народу, все советские люди без исключения, от посла Щербакова Ильи Сергеевича или Чаплина Бориса Николаевича, людей самобытных, ярких, талантливых, до самого рядового сотрудника, находились под "колпаком" ЦК КПСС через свои непосредственные учреждения. Вся информация сходилась на Старую площадь, где бы, как бы и кем бы она не добывалась: разведчиками, "чистыми" дипломатами, журналистами, военными специалистами из многочисленных служб Министерства обороны, связистами, представителями торгпредства, "Аэрофлота" или Морфлота СССР.
Особенно трудно приходилось кадровым разведчикам. Если все гражданские собирали информацию на уровне дилетантов, то от разведчиков Центр требовал квалифицированного профессионального подхода. Но требования, как часто бывает, превышали реальные возможности разведки. Интеллектуальная, страноведческая, литературная, языковая и иная "гражданская" подготовка журналистов и дипломатов, а также разных других "докторов различных наук" были выше, чем у кадровых разведчиков. Они в этом не признавались, но все знали и делали необходимые разумные выводы.
Они "поделили" между собой "интеллектуалов". Военные через атташат "работали" с "Правдой" и "Известиями".
КГБ (через резидента - сначала 1 -го секретаря, затем советника, а также через замов резидента - консула и зама торгпреда) поддерживал отношения с корреспондентами ТАСС, "Известий", "Правды", "Радио-телевидения". АПН в 60-80-х годах был почти "вотчиной" военной разведки (ГРУ). Многое считалось "нормой". Все знали "кто есть кто", но все тогда умели хранить тайны. С одной стороны была война. С другой - на всех был один ЦК-Кадровые разведчики "поселились" в среде советских журналистов только с 1967 года, и это стало создавать некоторые неудобства для газетчиков, тассовцев и радийцев. Как бы не все стало можно высказывать вслух. Наверняка информация "уплывет", и никогда неизвестно, какое получит толкование. Но то, что разведчик обязательно использует ее в своих целях, это было ясно.
Не думаю, что обо всем этом не знали вьетнамцы, усилившие в 1967-1968 годах и без того повышенное внимание к журналистам. Появились сведения, что усилилась система подслушивания (в основном через телефонные аппараты), стали устанавливаться различные "жучки", а в 1970-х уже была закуплена спецаппаратура в Германии и Японии. Разведчикам, журналистам и всем, кто работал не в посольствах, пришлось перестраиваться, сознавая, что действуют под постоянным круглосуточным наблюдением и своими неосторожными поступками, высказываниями, даже отдельными "нескромными политическими, не говоря о военных, вопросами", могли бы поставить в трудное положение не столько себя - иностранца, сколько своего собеседника-вьетнамца.
Случаев высылки за открытый шпионаж советских, китайских и других граждан из Вьетнама не было, но вьетнамские граждане (и об этом доподлинно известно) на допросы к госбезопасности попадали, вынуждены были давать неприятные показания и получали определенные задания (начинали участвовать в "игре" контрразведывательных органов). Что же, шла война, и на многое были свои "скидки", многое можно было понять и объяснить. Тем более что Восток - дело хитрое... А о правах человека тогда говорили мало.
Иностранцы в Ханое "варились" в одном "котле", и здесь многое знали каждый о каждом. Возможно, некоторые "ярлыки" были предвзятыми и неточными, но так сложилось, что корреспондента "Франс Пресс" Жана Венсана, 45-летнего хромого человека, жившего в отеле "Хоа Бинь" с секретарем длинноногой блондинкой Региной, приписали к органам французской разведки. Мол, если служил во французской колониальной армии офицером в Индокитае, то так погоны и не снял. А хромота - последствие от ранения под Хайфоном - это лишь удобное прикрытие. Машину водила Регина, а Жан Венсан только пил виски и коньяк, собирал информацию через посольские каналы и отправлял информацию в Париж. (Информация эта вся обязательно проверялась и визировалась отделом печати МИД, а наделе службами безопасности ДРВ.) Слежка за Венсаном велась почти в открытую, и Жан знал своих "опекающих" в лицо, а некоторых даже угощал бутылкой пива "Ханой" или "Чук Бать" в баре "Хоа Биня". (В колониальный период - "Мажестик".)
Следующий Жан из "Франс Пресс" - Жан Маолик жил уже в отдельном доме. Переводчик у него был, пожалуй, самый подготовленный сотрудник УПДК Вьетнама. Однажды он совершил оплошность: не написал обычного "бао као" (сообщения, рапорта) на подопечного. За это он был сильно раскритикован и очень расстроился.
Маолик был человеком добрым и, узнав, что его переводчик подвергся критике - "фе бинь" - по его вине ("в тот день он плохо себя чувствовал", провалялся в кровати и ни с кем не говорил даже по телефону - ничего и не на кого было доносить), посоветовал пожилому переводчику-вьетнамцу из УПДК (управления по обслуживанию дипкорпуса): "Ты не очень расстраивайся. Но чтобы тебя не выгнали с работы, в следующий раз если не можешь что-либо сам выдумать, то обратись ко мне. Я сразу что-нибудь натворю или скажу "лишнего". В целом все тогда обошлось, но журналисты "намотали себе на ус", как следовало себя вести, если сотрудники УПДК приходились им по душе. А такое бывало.
Парадоксы случались, и нередко: объект наблюдения и службы проникались взаимной симпатией. У меня по крайней мере так было неоднократно и, благодаря этому, я многое узнавал о себе: и то, что было, и то, что не было. Но чаще всего, мне докладывали о других. Корреспонденты АДН - все, например, были сотрудниками военной разведки ГДР, венгры из газеты "Непсабадшаг" - "чистые" журналисты, чехи - все "леваки", выступали против советского вторжения в Чехословакию в августе 1968-го, китайские журналисты - из спецслужб... И меня не удивляло, что позже вся эта информация полностью подтверждалась. Чех, например, после августа 1968 года был отозван в Прагу, уволен из штата ЧТК, устроился на работу таксистом. Но это был блестящий журналист-профессионал. Он написал книгу-бестселлер о своей журналистской карьере и работе во Вьетнаме (1967-1968 гг.).
Венгры Дьюла Кешешди и Ласло Сабо были партийными журналистами и следили только за перемещениями в партаппарате ДРВ, Дитер из ГДР был по-немецки четким офицером и мог точно сказать номер любой сайгонской воинской части и место ее расположения.
В отеле "Тхонгнят" напротив корпункта "Известий" снимал в 1968 году номер помощник польского военного атташе. 22 августа 1968-го у меня на обеде был член ЦК КПЧ, главный редактор газеты "Руде Право" Зденек Горжени, мой старый московский коллега и друг. Вдруг неожиданно влетел в номер польский "сосед".
- Я слышал, что у тебя Горжени. Хочу задать ему несколько вопросов о положении в Чехословакии!
- Послушай, Янек, - сказал я. - Здесь журналисты - мы. И мы привыкли задавать вопросы. Так что выпей рюмку и оставь нас! Здесь другой "клуб".
Янек рюмку осушил, но позже, как я узнал от друзей, донос все-таки на меня настрочил. Писал в Варшаву, но дошло до Москвы, как русский журналист не позволил поляку "поработать" с чехословацким "объектом" в самый кризисный момент в Праге. Мне не поздоровилось. Но пронесло. Вьетнам спас.
Не самые лестные замечания оставляла о русских коллегах польская журналистка и писательница Моника Варненска. Ее чаще других в 60-70-х годах перепечатывали в СССР, она считалась лицом влиятельным и доверенным в различных кругах ДРВ. "Русская журналистская вольница" пятерки советских собкоров несколько раздражала госбезопасность (конг ан), и было решено в Ханое их несколько приструнить. Продумана активная мера. В качестве "проводника" идей была избрана Моника, которая в одной заметке для "Жиче Варшавы" написала буквально следующее: "Русские журналисты недисциплинированы. Во время бомбежек и воздушных тревог они не спускаются, как это положено, в бомбоубежища, не одевают каски, а от страха пьют в баре рюмку за рюмкой..."
Все было рассчитано до тонкостей. "Недисциплинированность" покритикуют, но еще, возможно, сойдет, "страх" в военное время - состояние неновое и простится, но вот "пить рюмку за рюмкой" - это при морали ЦК КПСС сурово наказуемо.
Здесь мы должны были получить на "полную катушку". В Москве сигнал был принят. На него отреагировали, сообщили в Ханой. Посол Щербаков - защитник и "ангел хранитель" журналистов ходу "телеге" не дал, но нам сказал: "Кто из вас так не угодил Монике Варненской, что она стала выполнять чужие задания и писать публично доносы? Подальше от нее, друзья-товарищи. Береги вас..." И только поправил "чапаевские" усы... Надежно прикрывал от неприятностей журналистов и посол Борис Николаевич Чаплин.
Югослав Жика из "ТАНЮГ" был человеком особого склада. Кое-кто сказал о нем: "Стреляный воробей, летающий в любом саду-огороде". Он не скрывал своих связей со спецслужбами, и не только с югославскими. Через него шли некоторые контакты с Западом, и Жика этим умело пользовался. После Ханоя он уехал в Бангкок, затем в Европу. Больше я о нем ничего не слышал. Знаю, что развелся с женой, оставил двоих детей. Но всегда возил с собой картину сайгонского художника Кхак Виня "Замкнутый круг жизни", в которой видел особый смысл.
Монголы в Ханое постоянных корреспондентских постов не имели. Сюда наезжали только спецкоры, проводили несколько недель и расставались с городом на Красной реке как самые добрые друзья.
Они не скрывали, что приезжали с несложными заданиями ЦК МНРП, и им помогали все. Из монгольских спецслужб в Ханое самой активной была группа девушек-"слухачей". Они великолепно знали китайский язык и занимались радиоперехватом по всей Юго-Восточной Азии и Индокитаю. Все они, как правило, были одинокими, очень красивыми и из иностранцев отдавали предпочтение советским братьям. По крайней мере, делали в Ханое одно дело... Их умением все понимать и работать сутками восхищались знатоки, специалисты по их роду профессиональных занятий. И "примкнувшие" к ним.
С китайскими журналистами у нас столкновений-конфликтов не было. И не потому, что вьетнамцы умело "разводили нас по разным углам, как моряков в Хайфоне, в международном клубе", а просто срабатывало воспитание, возможно, коллегиальность.
В 1978-м, в канун вьетнамско-китайского конфликта, у меня стали складываться товарищеские отношения с заведующим корпункта "Синьхуа" в Ханое. Мы даже успели отобедать на корпункте "Известий". Коллега тоже когда-то, до 1960 года, учился в Москве, в МГИМО, и мы вспоминали общих преподавателей - знаменитого Исаенко, заведующего кафедрой китайского и вьетнамского языка, и других. Никаких политических споров... Через несколько дней мне стало известно, что китайский коллега срочно покинул Ханой. Причина осталась неизвестной. Возможно, готовилась пограничная война, возможно и другое. Я не особенно предавался догадкам.
Случай для спецслужб рутинный, не принципиальный, но и он отнимал силы, занимал мозг, время, требовал определенного внимания. В конце апреля 1979 года в Ханое появился известный западногерманский журналист, корреспондент "Шпигеля" Норберт Кюхинке (да, тот самый, что снимался в советском фильме "Осенний марафон" и здорово посмешил зрителей). В Ханое он основательно поразвлек контрразведку. Двое в штатском привели Норберта ко мне в гостиницу, сказали, что он просил встречи со мной от имени каких-то важных московских чиновников.
"Да, да, - говорил Кюхинке. - Я от Фалина и Загладина из ЦК КПСС. Ты их, конечно, знаешь. Я должен что-то яркое написать о Вьетнаме. Помоги! А пока налей! Я бросил пить. Но жара такая, что если не выпью, то не приду в себя... Помру и точка!"