Многочисленные дальнейшие издания «Былого и дум» следовали тексту в 30-томном собрании. Издание за изданием повторяло также подзаголовок «Рассказ о семейной драме», так что это, редакторское, название стало общепринятым обозначением интимной части мемуаров Герцена.
В течение многих лет советские исследователи предавались поискам подлинной тетради (которую Лемке некогда назвал «святыней»). Это была нелегкая задача: осевшие в разных местах за годы бродячей жизни герценовского семейства, эти бумаги оказались в различных частных и публичных архивах в Европе и Америке, а контакты советских ученых с Западом были жестко ограничены. (С 1922-го и до своей смерти в 1936 г. Н.А. Герцен решительно отвергала предложения передать архив в СССР.) Страстным участником этих поисков был Сергей Макашин, один из редакторов серии «Литературное наследство». В 1945 г. Макашин, тогда советский солдат в оккупированной Праге, попытался (безуспешно) получить доступ к герценовским документам в организованном эмигрантами Русском заграничном историческом архиве, который был захвачен Красной армией. (В этом архиве Н.А. Герцен поместила значительную часть бумаг отца.) Документы из этого архива вскоре были перевезены в СССР, но рукопись пятой части в так называемой «пражской коллекции» обнаружена не была. Макашин попытался зайти и с другой стороны, установив контакты с семейством Герценов. Начал он с того, что в 1950 г. послал телеграмму Ольге Александровне Герцен, в замужестве Моно, поздравив ее от имени «Литературного наследства» со 100-летним юбилеем. Родившаяся в 1850 г., в разгар семейной драмы, младшая дочь Герцена была жива (она жила в Версале). Не так просто было советскому ученому объяснить детям Ольги Герцен, плохо осведомленным о семейной истории и не владевшим русским языком, что же именно он разыскивает и почему. (Делу не помогало, что переписка шла официальным путем, проходя через руки высшего начальства «Литературного наследства», и некоторые из писем были подписаны не Макашиным, а И.С. Зильберштейном, неизвестным семье Моно.) Наконец в 1955 г. одна из них, Жермена Рист (урожд. Моно), ответила Макашину, что, по словам одной знакомой дамы, автограф интересующей его рукописи находится в Международном институте социальной истории в Амстердаме (IISG)[47] {http://www.polit.ru/research/2010/11/17/gertsen_print.html#_edn47}.
Непросто для «Литературного наследства» было и наладить контакт с амстердамским Институтом. Основанный в 1935 г. специально для сохранения документов международного рабочего и социалистического движения, IISG вывез контрабандой рукописи М.А. Бакунина из Австрии незадолго до прихода нацистов к власти и приобретал документы, вывезенные из Советской России меньшевиками, эсерами и троцкистами. (Бумаги Троцкого были похищены в 1936 г., по всей видимости, советскими агентами, из парижского отделения IISG, возглавлявшегося эмигрантом-архивистом Борисом Николаевским, и с тех пор сгинули; другие пропавшие материалы, захваченные немецкими оккупационными войсками в Париже во время Второй мировой войны, обнаружились в Москве в 1991 г.; велись переговоры об их возвращении из Москвы в Амстердам)[48] {http://www.polit.ru/research/2010/11/17/gertsen_print.html#_edn48}. В 1956 г., после длительной переписки между советскими архивистами, их амстердамскими коллегами и членами герценовского семейства, полной взаимного непонимания[49] {http://www.polit.ru/research/2010/11/17/gertsen_print.html#_edn49}, Сергей Макашин получил известие, что в IISG действительно хранится тетрадь, содержащая герценовский автограф интимных фрагментов части пятой. Рукопись, «которую мы упорно ищем по всему свету» (объявил Макашин), наконец была найдена[50] {http://www.polit.ru/research/2010/11/17/gertsen_print.html#_edn50}. Собственно говоря, эту рукопись трудно было бы считать пропавшей. Еще в 1937—1938 гг. она была куплена Институтом и его основателем и директором Николаасом Постумусом (Posthumus) у внука Герцена Владимира Александровича Герцена при посредничестве Бориса Николаевского. После войны она стала доступна в открытом для публики читальном зале Института социальной истории в Амстердаме и значилась в каталоге.
Только в 1970 г. «Литературное наследство» получило из IISG микрофильм подлинной рукописи части пятой (в обмен на фотокопии документов из архивов Маркса и Энгельса, которые были захвачены и перемещены из Германии в Москву после войны)[51] {http://www.polit.ru/research/2010/11/17/gertsen_print.html#_edn51}. И только в 1997 г. автограф рассказа о семейной драме был наконец опубликован в 99-м томе «Литературного наследства» Ириной Григорьевной Птушкиной, назвавшей его «амстердамской тетрадью»[52] {http://www.polit.ru/research/2010/11/17/gertsen_print.html#_edn52}.
И.Г. Птушкина (сотрудница Института мировой литературы им. Горького) проделала огромную работу, подвергнув тщательному анализу подлинную рукопись Герцена. Работая с микрофильмами или фотокопиями автографа, Птушкина, которая не получила возможности выехать для этой работы в Амстердам, исправила более трехсот текстологических неточностей в издании 1956 г. (неверные прочтения, опущенные предложения, нарушение порядка слов, утраченный курсив, абзацы и пр.) и изменила названия и порядок фрагментов, или глав[53] {http://www.polit.ru/research/2010/11/17/gertsen_print.html#_edn53}. Более того, она предложила иные, нежели принятые ранее, зачин и концовку повествования, дав таким образом всему тексту новую рамку.
В частности, Птушкина пришла к заключению, что второй раздел части пятой предполагалось начать фрагментом, озаглавленным «Из журнала женщины» (находящимся в другой тетради), — с выдержками из дневника Натали Герцен, который она вела незадолго до отъезда семьи из России в 1847 г. (и который Герцен отредактировал для публикации). В конце второго раздела части пятой, под подзаголовком «Прибавление», Птушкина поместила несколько фрагментов. В них входили две заметки в стиле дневниковых записей, «Теддингтон перед отъездом» (датированная августом 1863 г.), и «После приезда» (21 сентября 1863 г.). Герцен занес эти записи в свой дневник (и скопировал их затем в тетрадь) в дни поездки в Ниццу, когда, 21 сентября 1863 г., он побывал на могиле Натали, в доме, где Герцены жили совместно с Гервегами, и в доме, где Натали скончалась. Текст части пятой, каким он известен нам по публикациям, вышедшим между 1956 и 1997 гг., завершался этими воспоминаниями. Однако тетрадь с автографом, которая теперь имелась в распоряжении Птушкиной, содержала еще одну запись:
ЕЩЕ ПОСЕЩЕНИЕ
(25 марта 1865).
Под этим заголовком и датой — ни слова. В этот день Герцен снова посетил могилу Натали — на этот раз он приехал в Ниццу, чтобы похоронить своих детей — трехгодовалых близнецов, родившихся в его тайном браке с Натали Тучковой-Огарёвой[54] {http://www.polit.ru/research/2010/11/17/gertsen_print.html#_edn54}. Текст, подготовленный Птушкиной, оканчивается этим (тщательно отмеченным Герценом) молчанием.
Эти текстологические решения имели последствия для интерпретации всей части пятой. Очевидно, что у рассказа Герцена не один конец и не одно начало, то есть не одна рамка. Так, первая глава (где излагаются события, предшествующие делу Гервега) завершается следующими словами:
...Было время, я строго и страстно судил человека, разбившего мою жизнь. Было время, когда я искренно желал убить этого человека... С тех пор прошло семь лет; настоящий сын нашего века, я износил желание мести и охладил страстное воззрение долгим беспрерывным разбором. В эти семь лет я узнал и свой собственный предел... и пределы многих... и вместо ножа — у меня в руках скальпель, а вместо брани и проклятий — принимаюсь за рассказ из психической патологии[55] {http://www.polit.ru/research/2010/11/17/gertsen_print.html#_edn55}.
Затем следует рассказ о романе Натали Герцен с Гервегом.
Слова «в эти семь лет…» являются, по моему мнению, намеком на вторую семейную драму Герцена — его связь с Натали Тучковой-Огарёвой.
В этой истории он оказался в положении, напоминающем роль Гервега в драме Натали Герцен. (Впрочем, Герцен немедленно сообщил Огарёву о своей связи с его женой.) Оканчиваясь пометой «Еще посещение», понятной только для посвященных в интимные детали его сложной жизни, рассказ о первой драме обрамляется зашифрованными отсылками ко второй драме.
Другое изменение относится к заглавию. Птушкина пришла к заключению, что Герцен собирался дать подзаголовок второму (интимному) разделу части пятой: «Inside» (в соответствии с подзаголовком первой части — «Outside»)[56] {http://www.polit.ru/research/2010/11/17/gertsen_print.html#_edn56}. Это также сказывается на интерпретации части пятой. Рамка «Outside — Inside» подчеркивает дуализм общественного и личного. Эта композиция предполагает, что два измерения человеческой жизни могут быть разделены, отграничены и, наконец, вписаны в нечто большее. Слияние внешнего и внутреннего, общего и частного в одно целое составляет главную тему истории жизни Герцена.
В 2001 г. вышло в свет подготовленное И.Г. Птушкиной отдельное издание «Былого и дум», которое воспроизводит позднейшую реконструкцию части пятой. Оно было выпущено в Москве постсоветским издательством, носящим такое же название, что и издательство, в котором Родичев опубликовал «Былое и думы» в 1921 г., «Слово» (в двойном написании: «Слово/ Slovo»). (Это издание, поступившее в продажу только в составе двухсоттомной «Пушкинской библиотеки», оказалось малодоступным не только отдельному читателю, но и библиотекам.) В нем восстановлено герценовское название второго раздела, «Inside», но подзаголовок первого раздела, «Outside», почему-то не восстановлен[57] {http://www.polit.ru/research/2010/11/17/gertsen_print.html#_edn57}. Итак, после всей этой кропотливой работы, проделанной несколькими поколениями герценоведов, мы и сегодня не имеем окончательного текста «Былого и дум».
Ирония судьбы «Былого и дум» заключается и в еще одном обстоятельстве: имеется издание мемуаров, забытое всеми, в котором подзаголовок «Inside» ко второму разделу части пятой, как и «Outside» к первому разделу, был восстановлен. В этом издании помещены и пространные комментарии об обстоятельствах и участниках семейной драмы Герцена, а также предложена еще одна композиция части пятой. Это — опубликованное в 1931 и 1932 гг. (в двух отдельных, почти идентичных вариантах) издание «Былого и дум» под редакцией Льва Борисовича Каменева[58] {http://www.polit.ru/research/2010/11/17/gertsen_print.html#_edn58}.
На протяжении своей бурной и разнообразной карьеры Каменев сочетал роль революционера с ролью историка революционного движения. Трудно себе представить, как при всех его занятиях и обязанностях Каменев находил время для исторических и литературных изысканий. В разные годы он занимал различные партийные и государственные должности (помимо прочего, после революции он был членом ЦК партии и Совета народных комиссаров), был занят трудоемкими проектами (включая подготовку списка враждебных Советам деятелей науки и культуры, который был использован при арестах и депортациях 1922 г., а также хлопоты по поводу других арестованных писателей и ученых). И до и после революции 1917 г. он активно участвовал в борьбе за власть и в соперничестве партийных фракций и часто оказывался за решеткой. И все же, трудясь для революции, Каменев работал и как ее историк. В 1914 г. (в это время он являлся редактором подпольной большевистской газеты «Правда» и кандидатом в руководители большевистской фракции в Государственной думе) Каменев опубликовал в «Вестнике Европы» свой первый научный труд, статью о Герцене и его соперниках в революции 1848 г.[59] {http://www.polit.ru/research/2010/11/17/gertsen_print.html#_edn59} Начав с Герцена и Чернышевского, он занялся затем другой исторической личностью — Лениным. (В 1922 г. Ленин доверил Каменеву свой архив.) В 1927 г. Каменев, который большую часть своей политической жизни колебался между оппозицией и правящим крылом партии (в случае и Ленина, и Сталина), лишился всех партийных и государственных постов. В 1930-х гг. сфера его влияния была жестко ограничена литературой: в 1932 г. он был назначен директором издательства «Academia», в 1934 г. — директором Института русской литературы и Института мировой литературы им. Горького. (Собственно говоря, он был одним из основателей этих институтов.) Потерпев неудачу как революционный деятель, в начале 1930-х гг. Каменев вновь обратился к Герцену: он занялся подготовкой полного издания «Былого и дум». В 1934 г. он был арестован вместе с другими членами старой партийной элиты и в 1936 г., после показательного процесса, казнен[60] {http://www.polit.ru/research/2010/11/17/gertsen_print.html#_edn60}. (Погибли также жена Каменева, его бывшая жена, двое сыновей, брат и невестка.)
При выходе в свет (в 1931 и 1932 гг.) каменевское издание «Былого и дум» встретило теплый прием, и о нем писали. «Литературное наследство» поместило хвалебный отзыв герценоведа Ж. Эльсберга (известного также как Яков Эльсберг), в то время секретаря Каменева и сотрудника издательства «Academia»[61] {http://www.polit.ru/research/2010/11/17/gertsen_print.html#_edn61}. Он также был осведомителем НКВД и, как считают сегодня, был прямо причастен к арестам ряда литературоведов, историков и писателей[62] {http://www.polit.ru/research/2010/11/17/gertsen_print.html#_edn62}. После процесса и расстрела Каменева изданные им как редактором книги, включая «Былое и думы», исчезли из публичного обращения[63] {http://www.polit.ru/research/2010/11/17/gertsen_print.html#_edn63}. Таким образом, сочинения Герцена снова подверглись запрету в России, но теперь не из-за автора, а из-за издателя — который, как некогда Герцен, сочетал революционную деятельность с разработкой истории революционных идей.
Каменев был официально реабилитирован в 1988 г. В Публичной библиотеке в Петербурге (теперь Российской национальной библиотеке) экземпляр каменевского издания «Былого и дум» был возвращен из спецхрана в общий фонд в 1990 г.[64] {http://www.polit.ru/research/2010/11/17/gertsen_print.html#_edn64} В западных библиотеках имеются экземпляры — приобретенные в СССР, — в которых имя Каменева выскоблено лезвием (а в некоторых вырезано вступление)[65] {http://www.polit.ru/research/2010/11/17/gertsen_print.html#_edn65}. Этому изданию еще предстоит стать объектом внимания российских герценоведов: с 1936 г. ни один исследователь или редактор «Былого и дум» не упоминал и не использовал богатый материал, содержащийся в этом издании. (Среди них и Птушкина, сотрудник основанного Каменевым Института мировой литературы им. Горького.) Как это ни странно, сталинская культура забывания коснулась и истории семейной драмы Герцена.
* * *
За многие годы, в которые формировалась и видоизменялась история семейной драмы Герцена, возникали проблемы не только с публикацией и композицией текста, но и с интерпретацией самих фактов. После 1919 г., когда Лемке впервые опубликовал интимные фрагменты «Былого и дум», поколения русских читателей доверчиво принимали герценовскую версию событий. Гервег предстал коварным и двуличным другом и любовником, который, совершив личную измену, тем самым предал и дело революции. С болью и горечью Герцен изображал себя оскорбленным другом, обманутым мужем и неудавшимся революционером, который был готов признать свою долю ответственности за провал демократической революции и за участие в «убийстве» (его слова) жены — при условии, что он искупит свою вину, слепоту, наивность и страсть, выступив в качестве свидетеля и историка как семейной драмы, так и революции. В своих мемуарах он документировал обе сферы — «inside» и «outside», частное и общее, интимное и историческое. Чего Герцен желал более всего — это восстановить образ своей жены. В «Былом и думах» Натали предстает как символ человеческой слабости, заблуждения и ранимости. Соблазненная и преданная любовником, она была жертвой и вернула себе достоинство, осудив ошибки своего слабого сердца. Мемуары Герцена должны были стать «памятником» жертве семейной драмы и драмы революционной — Натали Герцен.
Во многом эта трактовка строилась на убеждении Герцена в том, что Натали полностью и окончательно отвергла и свою страсть к Гервегу, и самого Гервега. Тому имелось документальное подтверждение: письмо, которое смертельно больная Натали написала Гервегу 18 февраля 1852 г., — процитированное в «Былом и думах» вместе с резолюцией Герцена: «С этой минуты ее презрение перешло в ненависть, и никогда ни одним словом, ни одним намеком онa не простила его и не пожалела об нем» (X: 290—291).
Но так ли было на самом деле? Многие годы семейство Герценов и друзья беспокоились о письмах Натали к Гервегу, оставшихся в руках семьи последнего. И пока Герцен был жив, и после его смерти предпринимались попытки вернуть эти письма[66] {http://www.polit.ru/research/2010/11/17/gertsen_print.html#_edn66}. В 1870 г., несколько месяцев спустя после смерти Герцена, Мальвида фон Мейзенбуг (воспитательница детей Герцена) от имени детей обратилась к Гервегу (видимо, при посредничестве ее близкого друга Рихарда Вагнера) с просьбой вернуть письма Натали в обмен на письма Гервега к Герцену. В ответном письме Гервег, смешав два различных кода, политический и литературный, упрекал «Fräulein Meysenbug» за то, что та «поступила на русскую службу» и «занимает себя Dichtungen ohne Wahrheit». Он представлял ее просьбу попыткой «увенчать монумент романтического героя», домогаясь «выдачи писем романтической героини», и расценивал этот акт как публичную непристойность, находящуюся за пределами его понимания. Вновь меняя регистр от литературного к семейному, он так объяснял свой отказ: «У меня тоже есть жена и дети, мой долг перед которыми — не выпускать из рук этого оружия против возможной в будущем клеветы; и эти письма и другие бумаги будут сохраняться из поколения в поколение. Порукой тому, что дети Герцена, желание которых я, таким образом, не могу исполнить, не должны бояться злоупотребления письмами с моей стороны, служит линия поведения, которой я держусь перед лицом самой возмутительной, самой неприличной, вопиющей грубости». (Он имел в виду, что Герцен и его окружение сознательно пятнали его репутацию.) В заключение он писал, что «в любом случае детям нет дела до любовных писем их матери»[67] {http://www.polit.ru/research/2010/11/17/gertsen_print.html#_edn67}. Однако дети Герцена продолжали беспокоиться. Но когда в 1919 г. в Петрограде и в 1921 г. в Берлине часть пятая была целиком опубликована (правда, только по-русски), дети Гервега промолчали.
Мы мало знаем о том, как Георг и Эмма Гервег смотрели на свою роль в этой драме. В 1894 г. (в том самом году, когда Тучкова-Огарёва написала свой мемуарный очерк об этой истории) Эмма Гервег поведала собственную версию драмы своему другу Франку Ведекинду — писателю, который по праву пользуется репутацией одного из первооткрывателей темы сексуальности как силы, правящей обществом. Ведекинд пересказал ее рассказ в своем дневнике, опубликованном в 1986 г. под заглавием «Die Tagebücher. Ein erotisches Leben». Описанная в его эротическом дневнике, версия Ведекинда подает драму Гервегов и Герценов как историю необузданной сексуальности. По его словам, Герцен и его жена, «как говорили, вступили в сексуальную близость друг с другом еще детьми»; в 1849—1850 гг. Натали «оказалась в состоянии поддерживать страсть и мужа, и любовника», на что Герцен «спокойно взирал», пока как-то один из его друзей не «задел его за обедом разговорами о поведение его жены»; в Ницце Герцен и Гервег обсуждали, не стоит ли им «махнуться женами», и если Герцен, «как кажется, так и не завел романа с женой Гервега», то уж точно он «устраивал вечеринки для своих друзей в местном борделе, за что жена его обожала»[68] {http://www.polit.ru/research/2010/11/17/gertsen_print.html#_edn68}. Разумеется, это история из другой эпохи и другой среды.
Только в 1930-е гг. стали известны злополучные письма Натали Герцен к Гервегу, которых так боялись Герцен и его близкие и так оберегали Гервег и его семья. Это произошло, когда к изучению жизни Герцена, помимо русских интеллигентов (таких, как Гершензон, Анциферов, Лемке, Ляцкий, Родичев), которые отождествляли себя с Герценом и его кругом и принимали его семейную драму близко к сердцу, подключился чужой человек — молодой британский дипломат и начинающий историк Э.Х. Карр. (Впоследствии он станет государственным деятелем и влиятельным историком, автором биографий Михаила Бакунина и Федора Достоевского, многотомных трудов о большевистской революции и трактата «What Is History?».)
В конце 1920-х гг. Карр был разочарованным либералом, который увлекся пылкими и иррациональными русскими. В 1925 г., отбывая дипломатическую службу в Риге в качестве второго секретаря британского посольства, он убивал время, беря уроки русского языка у «какого-то сомнительного русского священника». Читая Достоевского, он был захвачен идеей истории как продукта расстроенного воображения; рациональный либерал, он «вступил в параллельную вселенную»[69] {http://www.polit.ru/research/2010/11/17/gertsen_print.html#_edn69}. Наткнувшись в букинистическом магазине на собрание сочинений Герцена в издании Лемке, Карр решил писать о «том блестящем поколении сороковых годов, которое покинуло Россию <…> и которое <…> нашло покой в забытых могилах, раскиданных по французской, швейцарской и английской земле»[70] {http://www.polit.ru/research/2010/11/17/gertsen_print.html#_edn70}. Его книга, написанная в 1931—1933 гг., когда он продолжал служить в британском Министерстве иностранных дел, вышла под заглавием «The Romantic Exiles». Книга, по-видимому, была глубоко личным делом для Карра. Биограф Карра утверждает, что «позднее, когда его собственные семейные проблемы почти довели его до отчаяния, Карр прикрывал разговоры о них полупрозрачной завесой — обсуждением судеб и любовных историй своих “Романтических изгнанников”»[71] {http://www.polit.ru/research/2010/11/17/gertsen_print.html#_edn71}.
В своей работе историка семьи и круга Герцена Карр черпал вдохновение и материал в личных контактах. Приехав в Швейцарию для участия в заседаниях Лиги Наций, он навестил дочь Герцена Тату в Лозанне. Как видно из его дневника, за первым визитом, 6 сентября 1931 г., немедленно последовал второй. Состоялось много бесед, и в них дочь Герцена «открыла немало из того, что хранилось в ее памяти»[72] {http://www.polit.ru/research/2010/11/17/gertsen_print.html#_edn72}. В 1932 г. с наивной решимостью человека, не имевшего отношения к русским драмам, Карр вступил в контакт с враждебным лагерем. Сын Георга и Эммы Гервег, Марсель Гервег (родившийся после семейной драмы), которого Карр разыскал в Париже, был «твердо настроен держать их [письма] подальше от любых русских рук». Однако он охотно передал переписку Герценов и Гервегов английскому историку, с тем чтобы тот затем поместил их в библиотеке Британского музея[73] {http://www.polit.ru/research/2010/11/17/gertsen_print.html#_edn73}. В предисловии к «Романтическим изгнанникам» Карр выразил глубокую благодарность «Mademoiselle Natalie Herzen» и «Monsieur Marcel Herwegh» (и извинялся перед первой за то, что называет ее в книге «домашним именем Тата»). Объясняя читателям свои и Марселя Гервега намерения, Карр пишет: «Главы мемуаров Герцена, излагающие историю разрыва [между двумя семьями], были изданы в свет советским государственным издательством в 1919 г.; с этого момента стало неизбежным, что раньше или позже обширная переписка, сохранившаяся в семействе Гервегов, будет использована, чтобы уравнять чаши весов, исправить серьезные неточности и восполнить пропуски в герценовской версии». В книге Карра процитированы в английских переводах (с французских оригиналов) многие из писем Натали Герцен Гервегу. В полном виде эти письма, хранящиеся в Британском музее, не опубликованы по сей день. Согласно биографу Карра, Дж. Хэслему, Карр предоставил Н.А. Герцен рукопись своей книги и спросил ее мнение, прежде чем послать «Романтических изгнанников» своему издателю В. Голланчу в январе 1933 г.[74] {http://www.polit.ru/research/2010/11/17/gertsen_print.html#_edn74}
О реакции Н.А. Герцен читаем в дневнике русского герценоведа Николая Анциферова: «Мне стало известно, что и Нат. Алекс. получила книгу Карра и, узнав правду, закрыла ее. Не стала читать дальше: “Лучше б я умерла, не знав этой ужасной книги”»[75] {http://www.polit.ru/research/2010/11/17/gertsen_print.html#_edn75}. Мы не знаем, дочитала ли «Тата» книгу до того места, где приводится прощальное письмо ее матери Гервегу, написанное по-французски 26 апреля 1852 г., за несколько дней до смерти, и цитируемое Карром в английском переводе (который слегка искажает текст):
…«a sign of life»—and to what purpose? Always to justify you by covering myself with reproaches, by accusing myself. Be at ease, though you have desire enough and means enough to succeed in that without my help—be at ease; if ever I speak before anyone who is able to understand (otherwise I shall not speak, otherwise it would be the greatest profanation of what is most sacred to me), it will not be to justify myself.
Have you hurt me? You ought to know that better than I—I only know
that my blessing will follow you everywhere, always.
To say more—would be superfluous.
[…«признак жизни» — и ради чего? По-прежнему для того, чтобы оправдать тебя, осыпая самое себя упреками, обвиняя себя. Будь спокоен, да, впрочем, у тебя достанет желания и достанет средств достигнуть этого без моей помощи, — будь спокоен; если я и буду говорить перед кем-либо, способным понять (иначе я не буду говорить, иначе это было бы величайшей профанацией того, что для меня свято), то никак не для того, чтобы оправдывать саму себя.
Причинил ли ты мне зло? Ты должен знать это лучше меня — я лишь знаю, что мое благословение будет с тобою везде, всегда.
Сказать что-то еще — было бы лишним.]
Карр комментирует: «Герцену не было сказано об этом письме. Это тоже было бы лишним. Он не оказался бы “способным понять”»[76] {http://www.polit.ru/research/2010/11/17/gertsen_print.html#_edn76}. От понимания самого Карра, кажется, ускользнуло то, что Натали на смертном одре готовилась говорить с авторитетом, стоявшим выше, чем представители общественного мнения.
Насколько мне известно, книга Карра не была переведена на русский язык. В СССР письма Натали Герцен к Гервегу были процитированы, в выдержках, в составе обзора этой переписки, подготовленного Л.П. Ланским для «Литературного наследства» в 1958 г. (где они появились с предисловием Я. Эльсберга)[77] {http://www.polit.ru/research/2010/11/17/gertsen_print.html#_edn77}. Ланский предложил несколько иное прочтение текста последнего письма. Согласно его переводу, Натали порицает Гервега за то, что тот оправдывает себя, осыпая ее попреками и обвинениями (привожу текст с дополнениями, сделанными мною по архивному оригиналу):
— «Признак жизни» — а зачем? по-прежнему, чтобы оправдываться [te justifier], осыпая меня упреками, обвиняя меня... Будь спокоен, хотя у тебя слишком много желания и средств, чтобы не иметь в этом удачи без моего участия, — будь спокоен: если я когда-нибудь открою рот перед кем-либо, кто мог бы меня понять*, — это будет сделано не для того, чтобы оправдываться [me justifier].
...Причинял ли ты мне зло?.. Ты должен знать это лучше, чем я... Я знаю только, что мои благословения будут следовать за тобою всюду, всегда —
Добавлять к этому что-либо... было бы излишне —
* Иначе я бы этого не сделала — иначе это было бы величайшим осквернением того, что остается самым святым для меня[78] {http://www.polit.ru/research/2010/11/17/gertsen_print.html#_edn78}.
Примечательно, что об этом письме не упомянуто ни словом в подробнейшей «Летописи жизни и творчества А.И. Герцена» (1976), в подготовке которого участвовали Л.Р. Ланский и И.Г. Птушкина, хотя там приводятся мельчайшие детали последних дней Натали Герцен[79] {http://www.polit.ru/research/2010/11/17/gertsen_print.html#_edn79}. Кажется, что чувства Натали к Гервегу оставались щекотливой или болезненной темой для герценоведов в России.
* * *
Как мы убедились, поколения исследователей русской общественной мысли и литературы живо интересовались семейной драмой Герцена. Среди них были видные члены предреволюционной левой интеллигенции, М.К. Лемке и Н.П. Анциферов, мятежный большевик Л.Б. Каменев, осведомитель НКВД Я. Эльсберг и британский дипломат и историк Э.Х. Карр. Конечно, было немало других, чья жизнь не стала доступна взорам публики. Эта история еще не закончилась. В 2002 г. в Лондоне известный британский драматург Том Стоппард представил герценовскую семейную драму в пьесе, названной «Shipwreck» («Кораблекрушение»), часть его драматической трилогии о судьбах ранней русской интеллегенции, «The Coast of Utopia» («Берег утопии»). В декабре 2006 г. эта трилогия с успехом шла в Нью-Йорке, привлекая внимание к Герцену и его семейной драме даже со стороны газеты «New York Times» и журнала «The New Yorker». В трилогии отразились не только проблемы душевной жизни Герцена, людей его круга и их предшественников (Белинского и Бакунина), их стремления к революционному преобразованию общества и отдельно взятой семьи, а также повышенный интерес к исторической значимости собственной жизни (проблемы, столь волновавшие поколения герценоведов), но и сложный жизненный и политический опыт самого драматурга, Тома Стоппарда, эмигрировавшего с семьей из Восточной Европы[80] {http://www.polit.ru/research/2010/11/17/gertsen_print.html#_edn80}. В октябре 2007 г. с участием Стоппарда, состоялась премьера трилогии, в русском переводе, в Москве. Как писала одна московская газета, «Том Стоппард оживил Герцена»[81] {http://www.polit.ru/research/2010/11/17/gertsen_print.html#_edn81}.
Итак, для многих — друзей, читателей, исследователей, писателей — причастность к семейной драме Герцена стала переживанием глубоко личным, интимным. Чтобы проиллюстрировать это важное для меня обстоятельство, приведу один пример. Речь пойдет об историке и литературоведе Николае Анциферове. В 1911 г., проводя медовый месяц в Париже, Анциферов связался с дочерью Герцена Наталией Александровной и попросил ее дать разрешение на публикацию некоторых из опущенных фрагментов части пятой «Былого и дум». На протяжении долгих лет Анциферов вместе со своей женой работал над книгой о любви в жизни Герцена. Вся их концепция любви исходила из того, что Натали осталась верна Герцену. В стремлении оправдать Натали герценовед пошел даже дальше, чем сам Герцен, который (после 1 января 1851 г.) понимал, что увлечение его жены Гервегом отнюдь не осталось платоническим. В «Былом и думах» имеются завуалированные, но легко прочитываемые намеки на этот факт. В 1933 г. Анциферов прочитал книгу Карра и (как он записал в дневнике) «узнал о связи жены Герцена с Гервегом, о ее страсти, не погашенной до конца ее дней, до конца утаенной»[82] {http://www.polit.ru/research/2010/11/17/gertsen_print.html#_edn82}. Согласно легенде, узнав об этом, русский историк скончался от кровоизлияния в мозг[83] {http://www.polit.ru/research/2010/11/17/gertsen_print.html#_edn83}. На самом деле, Анциферов, хоть и был глубоко потрясен, остался жить и переработал свою книгу в свете этого нового знания. Существовал слух о том, что под влияниям известия о неверности жены Герцена своему мужу скончался Ф.И. Родичев. Источник этой легенды отыскался в одном из писем Анциферова, в котором пересказывается его беседа в 1942 г. с дочерью Родичева, Софией Бернатской (оставшейся после революции в России):
Заходил к Софье Фёдоровне, которой давал читать свою новую работу о любви Герцена. Она нa нее произвела большое впечатление, но ее поразило, что я мог поверить измене Наталии Александровны. Она сообщила мне, что вся семья Герцена и ее отец Федор Измайлович убеждены, что переписка, опубликованная Карром, подложная. Она говорит, что один из сыновей Гервега хотел все письма вернуть семье Герцена, но другой — спекулянт — в интересах реабилитации отца пустился на дурное дело. <...> Софья Фёдоровна считает, что кровотечение сделалось у ее отца после встречи с Карром из-за волнения. <...> Каково это было слушать мне[84] {http://www.polit.ru/research/2010/11/17/gertsen_print.html#_edn84}.
(В это время Анциферов уже знал, что измена Натали была правдой.) Родичев и в самом деле умер в 1933 г., когда «Романтические изгнанники» Карра увидели свет, но рассказ его дочери тоже был легендой[85] {http://www.polit.ru/research/2010/11/17/gertsen_print.html#_edn85}. Эти легенды показывают, сколь велико было влияние, которое семейная драма Герцена имела не только на умы, но и на чувства русских интеллигентов: некоторые из них даже пережили эту драму как трагедию собственной жизни.
Вернемся к Анциферову: до конца дней его не покидал страстный интерес к жизни Герцена. Его работа над книгой о любви в жизни Герцена была прервана арестом в 1929 г. Пока Анциферов был в тюрьме, умерли его жена и мать. В 1933 г., освобожденный из лагеря на Беломорканале, он стал работать над «Летописью жизни и творчества Герцена», намеченной к изданию в издательстве «Academia». Эта работа была прервана арестом главы издательства Каменева. В 1937 г. Анциферов был снова арестован (в 1939-м освобожден). После войны он готовил для публикации (в «Литературном наследстве») документы из архива Герцена, захваченного в Праге. Книга Анциферовых о любви в жизни Герценов и его летопись жизни Герцена так и не были ни завершены, ни опубликованы. Однако история его собственной жизни, озаглавленная «Из дум о былом», написанная большей частью в 1945—1954 гг., после того как он потерял жену и детей во время террора и войны, была опубликована — в 1992 г., много лет спустя после его смерти. В мемуарах Анциферова его жизнь, начиная с отрочества (пришедшегося на революцию 1905 г.) и кончая арестами, тюремным заключением и ссылкой при советской власти, описана по образцу жизни Герцена и его мемуаров «Былое и думы». А.И. Добкин, отредактировавший мемуары Анциферова, отмечает, что в названиях частей и глав, в разбивке жизни на этапы, в структуре самого текста, в сюжетных ходах ясно видны следы проекции жизни Герцена на собственную судьбу Анциферова[86] {http://www.polit.ru/research/2010/11/17/gertsen_print.html#_edn86}. Добавлю к этому, что мемуары Анциферова пронизаны сознанием исторической значимости своей жизни, также прожитой под знаком революции: как и Герцен, Анциферов считал себя человеком, «случайно попавшимся» на дороге истории.