Повторяю, в Истории есть взрывчатка противоречий, приводящая к потрясениям. «Нам», конечно, они не нужны. Но это «нам» — не инопланетяне-прогрессоры из фантастических романов и не высшие надчеловеческие инстанции.
Все, что может «нам», — это оценить масштаб противоречий и скорость их накопления. Увидеть ту «риску» (красную черту), за которой произойдет взрыв накопленных противоречий.
Оценив скорость накопления противоречий, их уровень в настоящий момент и тот критический уровень, за которым будет взрыв, надо решить простейшую арифметическую (и сложнейшую историческую) задачу.
Предположим, что противоречия–2008 находятся на уровне 65 % от критических. Предположим, что накопление противоречий идет со скоростью 5 % в год. Тогда «нам» до взрыва осталось семь лет. И за эти семь лет «нам» надо сделать то-то и то-то. Обеспечить прочность системы, провести опережающие антикризисные мероприятия, — словом, ПРЕДУГОТОВИТЬСЯ.
Если элита, лица, отвечающие за государство, успевают предуготовиться, они спасают страну.
«Петр Аркадьевич, — обратился я к статуе. — Скажи национальный лидер… лучше бы государь-император, но пусть хотя бы Вы как премьер-министр и квазидиктатор: «У нас сейчас 1907 год. До мировой войны осталось семь лет. Нам надо ПРЕДУГОТОВИТЬСЯ. Меры таковы…» — какова была бы цена разворота семантики от «нужны — не нужны» к «надо предуготовиться»? Я думаю, что ценой было бы спасение империи. Вы не согласны?»
«Ведь для меня, Петр Аркадьевич, — продолжил я, — все это не концептуальная заумь. Это часть семейной трагедии. Произойди такая смена семантики, моя мать не потеряла бы отца в 1938 году. Эта потеря и лихорадочное бегство из Смоленска в Москву оставили страшный след в душах самых близких для меня людей — бабушки и матери. И, поверьте, так не бывает, не могло быть, чтобы в их душах след остался, а в моей — нет. Ну, ладно, это прошлое. Но теперь вот Дмитрий Анатольевич говорит не о том, к чему надо предуготовиться, а о том, что для нас желательно, а что нежелательно. А у меня ведь есть дочь. И внучка».
Статуя Столыпина стала растекаться, как предметы на картинах Сальвадора Дали.
«А может быть, — подумал я, глядя на это растекание, — неведение есть удел человеческий? Откуда Столыпину, Медведеву, кому угодно еще знать, что будет через 7–10 лет? История — коварная штука. Может быть, все, что мы можем и должны, как раз и сводится к тому, чтобы нащупать нужное для страны и все силы свои положить на то, чтобы это нужное укоренить в действительности? Может быть, роль политика только в этом? Бороться за нужное, погибнуть, если надо, в этой борьбе?»
Статуя Столыпина исчезла бесследно. А другая, скрывавшаяся за этой, странная статуя вдруг произнесла с тяжелым кавказским акцентом: «Мы отстали от передовых стран на пятьдесят—сто лет. Мы должны пробежать это расстояние в десять лет. Либо мы сделаем это, либо нас сомнут. Максимум в десять лет мы должны пробежать то расстояние, на которое мы отстали от передовых стран капитализма». Сказано это было 4 февраля 1931 года на Первой Всесоюзной конференции работников социалистической промышленности. До начала Великой Отечественной войны оставалось ДЕСЯТЬ ЛЕТ. Ровно столько, сколько было названо человеком, поломавшим жизнь моих близких. И — спасшим и меня, и сотни миллионов моих сограждан, и (в полном и буквальном смысле слова) все человечество.
Мало было сказать «предуготовьтесь»! Мало было даже угадать отведенный для предуготовленья срок! Надо было побудить всех к нечеловеческому напряжению сил. Вдохновить на подвиг, на жертву… Подавить любое уклонение от того, что предусматривало предуготовленье. Нужны были не только ДнепроГЭС и Магнитка, но и «Александр Невский» Эйзенштейна… «Если завтра война, если завтра в поход»…
«Ты хочешь, чтобы я отдал тебе должное, — сказал я статуе Сталина. — Что ж, отдаю должное! И даже не выставляю ответный счет. Не говорю о том, во что обошлась победа… Понимаю, что поражение обошлось бы неизмеримо дороже. Но ты оглянись, если можешь! За твоей спиной — третья статуя. Ты предугадал войну и предуготовился. А горбачевские перемены? Их ты почему не предугадал? Ты не понимал, что отчужденная от метафизики идеология будет остывать? Ты, семинарист, не понимал роли метафизики в политике? Ты, говоривший, что кадры решают все, позволил этим кадрам сплясать канкан на твоем неостывшем трупе? А главное — Горбачев. Ты, архитектор системы, не отвечаешь за то, что систему удалось развалить?»
Статуя Сталина распалась на миллиарды мельчайших частиц и испарилась. Я подошел к статуе Горбачева, увидел стоящую рядом скамейку, сел на нее, задумался.
«Эх, Сергей, Сергей, — услышал я до боли знакомый голос с легким, искусственно имитируемым крестьянско-южнорусским гэканьем. — Все, что ты говоришь, конечно же, будит мысль, но только не надо драматизировать». Статуя превратилась в живого Михаила Сергеевича. «Сергей, не надо драматизировать», — повторил Михаил Сергеевич, садясь в подъезжающую машину. «А главное, Сергей, — сказал он, угадав мои мысли, — чтоб никаких подкопов под перестройку».
Машина медленно поехала, оставляя за собой странный след, испещренный неразборчивыми надписями. Мне очень захотелось пойти по этому следу и прочесть надписи. Но внутренний голос сказал мне: «Остановись, еще не время». И я остановился. Остановившись же, остался наедине с гораздо менее художественными (так и хочется сказать — метафизическими) задачами. Задачами политтехнологическими, постмодернистскими. То есть связанными с той культурой, в которой нет места художественности в настоящем смысле этого слова. Культурой, отрицающей подлинность.
Сколь ни чужда мне эта культура, я понимаю, что она тоже должна быть проанализирована, поскольку постклассичность нынешнего российского бытия тесно связывает оное именно с этой культурой. Культурой брэндов и супербрэндов. То есть виртуальностей, цепко держащих в своих когтях мою Родину.
От стабильности к развитию? Так озаглавлена статья преемника Владимира Путина?
«Да это все брэндирование», — скажут мне пиарщики снисходительно. Вот-вот…
Легче всего возопить: «Да пошли вы куда подальше с вашим брэндированием»… Вспомнить фразу, сказанную жениху невестой из анекдота: «Ты меня действительно любишь или это пиар?» Проклясть политтехнологии… Доказать, что либо-либо… Либо эти технологии погубят Россию, либо их место займет идеология… Обсудить соотношение Симулякра и Подлинности…
Все это, наверное, я бы и сделал, если бы… Если бы не предложил перед этим сам испытывать ткань текста Реальностью. Организовывать, иначе говоря, алхимическую свадьбу Его (текста) и Ее (Реальности). Но коль скоро я эту свадьбу справил… Коль скоро соитие породило аллегорию… Как я в этом случае могу сказать посталлегорическому брэндированию: «Иди-ка ты куда подальше»? Пренебрегая брэндированием, я нарушаю чистоту своего химического (или алхимического) эксперимента… А нарушив оную — на что я могу рассчитывать?
Я ведь уже говорил о необходимости неклассического или постклассического подхода. Брэндирование — часть оного. Пренебрежительное отношение к брэндам несовместимо с аналитической пост- (сверх-, нео-) классикой, единственно адекватной происходящему в нашей стране (да и во всем мире).
Во-первых, потому, что слишком многое сейчас является именно брэндами. Откинешь это многое — вообще ничего не поймешь.
Во-вторых, потому, что какие-то компоненты брэнда все же перетекают в реальность.
Брэнд державности и стабильности (порядок, вертикаль власти) что-то как-то угомонил в нашей крайне неблагополучной реальности. Мы хотя бы «огрызнулись» в Чечне и смыли позорное клеймо хасавюртовского предательства.
Так что давайте не будем пренебрегать брэндами. Но и отождествлять их с идеологией давайте тоже не будем. Брэнды — они и есть брэнды. Не больше, но и не меньше.
Рассматривая брэнды как систему (а они всегда складывают систему), мы должны не просто подчеркивать отдельные слова и говорить: «Вот один брэнд. Вот другой, третий». Система брэндов — это не набор брэндов, а принцип организации. Чтобы раскрыть принцип, надо дополнительно к понятному слову «брэнд» ввести еще два менее понятных слова: «генерализованный брэнд» и «супербрэнд».
Генерализованный брэнд — это тот брэнд, вокруг которого организуется политическая речь. То есть это главный брэнд, доминирующий над другими. Он так же заявлен, как и другие. Так же внятен или даже более внятен. Он просто главнее других.
Супербрэнд — это нечто большее. Он может быть не задан явно в политической речи. Но может неявным образом управлять и этой речью, и подходом, порождающим речь, и связью между речью и поведением, и политическим мироощущением.
Брэнды предыдущего периода (2000–2008) — общеизвестны. Стабильность, державность, предсказуемость, вертикаль власти.
Главный среди них, генерализованный брэнд, — это все же «стабильность».
А вот супербрэнд…
Чтобы выявить супербрэнд, нужны специальные исследования. Супербрэнд может и не являться стержнем деклараций или даже ядром политической лингвистики. Кроме того, при такой социальной (да и не только) дифференциации нет единого супербрэнда для всего общества. Есть супербрэнд элиты… Супербрэнд неэлитных слоев нашего общества…
По нашим оценкам, элитным супербрэндом периода с 2000 по 2008 год («Э-00/08») является связка поименований «Брежнев» и «застой».
Я никоим образом не хочу этим сказать, что Путин — это «Брежнев» новой эпохи. Путин — во многом антипод Брежнева (молодость, здоровье, решительность). У него другой (по сути альтернативный) политический стиль. Наконец, Путин аккуратно использует даже адресацию к совсем иному прецеденту (в том числе, когда говорит, что надо развиваться, «или нас сомнут»).
Но Путин не захотел мобилизационно «раскурочить» унаследованную реальность. Не захотел — и все. Он отнесся к этому наследству как к чему-то, что надо упорядочить. И упорядочил, причем достаточно жестко.
Возникла сумма двух слагаемых. Одно — Путин как тот, кто упорядочивает. Другое — реальность, откликающаяся на это упорядочивание.
Реальность откликнулась на упорядочивание с провокативной податливостью… В любом случае, сумма двух слагаемых даже в арифметике не равна одному слагаемому. А уж в политике тем более.
Процесс упорядочения и встречная реакция упорядочиваемого породили нечто. Внутри этого «нечто» и возник «Э-00/08» в качестве неявного супербрэнда.
Присмотримся к тому, что свидетельствует в пользу такой гипотезы. Например, к риторике правящей партии — «Единой России».
Одним из наиболее внятных, заметных и молодых функционеров этой партии является господин Мединский. Подчеркну во избежание недоразумений, что, по моей оценке, господин Мединский ДАЛЕКО НЕ ХУДШИЙ представитель данной партии и ее высшего эшелона. Он хороший полемист. У него есть позиция и есть желание ее высказать. Но позиция как раз и состоит в том, что Брежнев и застой — это совсем неплохо. А может быть, и не просто неплохо, а хорошо. А может быть, и не просто хорошо, а… Ну, скажем так, идеально в рамках возможного. Господин Мединский много раз высказывал такую позицию по телевидению.
Но поскольку большинство функционеров уровня Мединского (или большего) позицию вообще не высказывают с надлежащей глубинной разверткой, то по прямым высказываниям ничего доказать нельзя. Скажут, что это мнение Мединского — и только.
Но я могу приложить к этому мнению многое другое. Например, мониторинг государственного телевидения. В массе передач осуществляется глубокая ревизия образа Брежнева и содержания так называемого «брежневизма». Я же не говорю, что это все директивно управляется из Кремля… Я не столь наивен… Кроме того, если бы это управлялось из Кремля, было бы неинтересно. То-то и интересно, что это делает элита, а не истеблишмент. Масс-медийная элита, и не только она.
К этому могу добавить еще способ оперирования историческими прецедентами. Спикер парламента Слиска, например, никогда ничего не говорила о том, что Брежнев — ее любимый герой. Для нее это недопустимо эксцентричное высказывание. Но она предлагала бороться с нынешней организованной преступностью (да и криминальностью в целом) с помощью воскрешенных народных дружин. То, что эти дружины не могут, оказавшись погруженными в нынешний контекст, не стать перифериями банд, она не учитывает. При этом ее высказывание — это и не проект, и не пиар. Это мироощущение. Невнятное предъявление чего-то типа долженствования. Надо бы, чтобы было так…
Речь идет не о том, чтобы бросить камень в чей-то конкретный огород. Почему бы Слиске не предъявлять такое «надо бы»? В любом случае, оно на порядок лучше того, что предъявляет Ксения Собчак. У которой совсем другое «надо бы».
Но даже антагонизм этих «надо бы» не подрывает единства супербрэнда. Константин Устинович Черненко и специфический журналист Виктор Луи, являвшийся посредником в международных (американо-советских и иных) элитных коммуникациях брежневской эпохи, могли быть полными антиподами по части «надо бы». Однако супербрэнд был единым. Эксцентрика Виктора Луи (в том числе и в виде почти невозможного на московских улицах автомобиля марки «Порш») допускалась супербрэндом эпохи, предполагавшим как субукладность и субкультурность, так и сцементированность всего этого многообразия какими-то правилами общей социальной игры.
Внятные формулировки Мединского… Менее внятные адресации Слиски… Что еще привести в доказательство? Нарастающую «канцеляритность» речи? Генерализованный интонационный стандарт?
В конце концов, все, наверное, понимают, что я говорю не о буквальном копировании той эпохи — оно невозможно. Я о чем-то, что разлито в нынешнем воздухе. И не только в воздухе, которым дышат обитатели элитных особняков ценой в десятки миллионов долларов. Тем же воздухом дышат обитатели гораздо более скромных коттеджей. И даже сайдинговых строений с аккуратно подстриженными газончиками и умильными гномиками посреди оных.
8 февраля 2008 года. Президент РФ Владимир Путин проводит в Георгиевском зале Кремля расширенное заседание Госсовета, на котором обсуждается стратегия развития России до 2020 года. Какая именно бюрократическая ворожба привела к тому, что я оказался в числе слушающих, установить невозможно, да и не нужно. Но, оказавшись, я попытался использовать эффект присутствия на сто процентов. То есть извлечь из происходящего некое политико-психологическое содержание.
Владимир Путин говорил о развитии, а элита слушала. Она не фыркала, упаси бог. Она умилялась, восторгалась. Но содержание было ей абсолютно чуждо. Не говорю об отдельных людях — говорю о социальном целом. Целое ведет себя совсем не так, как отдельные люди. Целое выявлялось совершенно так же, как на XXV Съезде КПСС.