Ну, так вот. В январе 2000 года состоялись Восьмые Рождественские образовательные Чтения. Впервые в рамках Рождественских образовательных Чтений прошла конференция «Христианство и философия». Председательствовала на конференции П. П. Гайденко.
27 января 2000 года П.П.Гайденко в конференц-зале Института философии РАН прочла доклад «Апокалиптика, хилиазм и эллинская философия». Пиама Павловна обрушилась на хилиазм так же, как отец Андрей Лоргус — на развитие. И сходство здесь далеко не формальное.
Пиама Павловна не обсуждала хилиазм, а пригвождала его к позорному столбу в духе того самого «противодействия ремиссии революционных настроений». Пиама Павловна достаточно умна для того, чтобы продвинуться дальше банальной дебольшевизации. И даже дальше дебольшевизации–2, являющейся, конечно же, не простым повтором дебольшевизации–1, а следующим шагом в очень определенном направлении. Творчество о. А.Лоргуса показывает, что это за направление. Ибо, как мы убедились, именно его деанаптуэзация (провозглашение развития скверной, родственной большевизму) представляет собой следующий шаг в направлении, задаваемом такими вехами, как дебольшевизация–1 и дебольшевизация–2.
Пиама Павловна движется в том же направлении. И, конечно же, делает еще один шаг на этом «большом пути». Отдавая себе отчет в том, что у родственных скверн (большевизма и развития) есть общий метафизический корень, она предлагает истреблять не бесконечные побеги, а этот самый метафизический «корень скверн». И в самом деле, что такое искоренение? Это именно истребление корня. Нащупав «корень скверн» (настаиваю — не скверны, а скверн), Пиама Павловна решила поделиться своим открытием с православной общественностью. Ее право.
Я не работал в Институте международного рабочего движения (как некогда Пиама Павловна). И тайна, в силу которой ученого может так привлекать задача искоренения, — для меня «за семью печатями». В моем понимании — это не научная, а инквизиторская задача. И вроде бы высоколобая советская общественность страдала от гнета обуреваемого инквизиторскими страстями сусловского партаппарата… Теперь этого гнета (который, не оправдывая, можно все же объяснить идеократичностью советского государства) нет. И идеократичности нет. Ну да ладно… Как говорится, дело вкуса…
Моя задача — рассмотреть концепцию «корня скверн», предложенную Пиамой Павловной, показать, что это еще один шаг на том же пути, который торит взявший некий след Лоргус. И, принимая подход автора (судить художника надо по законам, которые он сам разделяет и выбирает для себя), разобраться в том, насколько соблюдаются принятые Пиамой Павловной для себя нормы инквизиторской корректности. Она же — корректность в рамках ведения идеологической (не научной, а идеологической!) полемики.
Ведь борьба идеологий, в которую Пиама Павловна теперь включается не в силу гнета партаппарата, а по зову души, имеет свои нормы корректности. Даже если это война. Война не беспредел. Есть нормы ведения боевых действий. Соблюдаются ли хотя бы они? А если не соблюдаются, то в какой степени и почему? Куда нацелено острие удара, наносимого Пиамой Павловной? То есть номинально оно, конечно же, направлено в хилиазм.
Большевики хотели «рая на земле»… Кто его еще хотел? В чем традиция? Мне так все время хочется задать ответный вопрос: «А кто его не хотел? И как можно было его не хотеть? Или точнее — чего же должен был хотеть верующий человек так называемого «традиционного» общества?» Человек — единственное живое существо, знающее, что умрет, и продолжающее жить. Существо это может, конечно, сказать: «Вот и ладненько! Пожить надо в свое удовольствие… И — вовремя помереть…»
Но такое существо нельзя назвать религиозным. Религия — это ответ на вызов Танатоса. Человек будет добиваться бессмертия. Либо уповая на Бога. И тогда он религиозен. Либо уповая на Разум и науку как его порожденье. «Мама, — плачет ребенок, — любимый дедушка умер! Как мне смириться с потерей… И я… я тоже умру?»
Если мама религиозна, то она ответит на это определенным образом. Ее вариант ответа (назовем его вариант № 1) сведется к тому, что любимый дедушка теперь обрел новую, лучшую жизнь. Но ведь жизнь! И она, мама, и ее дитя (которое она успокаивает) тоже когда-нибудь обретут лучшую жизнь и воссоединятся в лоне этой лучшей жизни с любимым дедушкой. А также всеми другими, кто уйдет, породив в душах оставшихся безмерную боль утраты.
Это не единственный, но преобладающий вариант религиозного ответа. Есть ли иные?
Вариант № 2, тоже религиозный (но другой религии), гласит, что жизнь — это ужасная мерзость, от которой невозможно избавиться. Что дедушка никуда не ушел (хрен, я извиняюсь, уйдешь!). Что душа его переселилась в другое тело и опять мучается в аду этой самой жизни, ужасной в силу своей ничем не исправимой сущности. Но что муку можно смягчить, если соблюдать особые (религиозные) правила. Религия в этом варианте не дарит вечную жизнь (бред какой-то!), а смягчает стресс жизни, учит, как избывать, а не наращивать муку («развязывать кармические узлы» и так далее). Для дерзких предлагается быстрый путь достижения высшего счастья, коим является избавление от муки жизни вообще. Это путь левой руки. Остальные должны идти путем правой руки и затратить на избавление много индивидуальных жизненных циклов, являющихся единым и неотменяемым стрессом (мукой) под названием «жизнь».
Вариант № 1 и вариант № 2 качественно отличаются. Они отличаются и по региональной привязке, и по историко-культурной специфике. В плане же того, о чем я говорю, они отличаются по сотериологии (учению о спасении). Религиоведы в XX веке заговорили даже о «формуле спасения». Вариант № 1 этой формулы — вечная жизнь как дарованное Богом для идущих благим путем чад, терзаемых ужасом смерти. Вариант № 2 этой же формулы — избавление идущих благим путем от ужаса под названием «жизнь».
Вариант № 3 — нерелигиозный. Плачущий ребенок задает тот же вопрос о дедушке. А мать ему говорит: «Ты не бойся. С дедушкой, увы, все так. Но тебя это не коснется. К моменту, когда ты вырастешь, ученые найдут лекарство от смерти». Мать, правда, не объясняет малышу, что будет с дедушкой. Но если малыш, повзрослев, не перестанет этим вопросом мучиться, то ему ответят, что наука всесильна и, в принципе, она и мертвых воскресить сможет (по генетическим останкам, информационному полю или еще как-то, «она вона как движется вперед, наука-то! Кто ее знает!»).
Вариант № 4 — тоже нерелигиозный. Человек должен смириться со смертью без воскресения (религиозного или научного). Он должен любить жизнь и знать, что ее отнимут и не вернут. Он должен мириться с потерями. У матери смерть унесла любимое дитя — она воет и, в лучшем случае, утешает себя тем, что может родить новое дитя. А если не может? А если и с новым случится то же самое? А если ей дорого именно потерянное в его неповторимости? Ответа нет. В лучшем случае говорится, что «надо помнить». Почему надо? Кто и что будет помнить после смерти самой матери? Уникальность своего чувства не передашь… Да и зачем?
Так что суть варианта № 4 состоит в том, чтобы развести руками и сказать: «Эх-ма! Такая вот штука — жизнь!» Стоп-стоп. Какая именно такая? Такая, что все это в себе содержит, а ее надо любить? Ты ее будешь любить, а она у тебя все, за что ты ее любишь, будет отнимать? Ах, ты передашь это любимым детям! А они — внукам… Что передашь-то? Понятно, что ПЕРЕДАШЬ… Непонятно, ЧТО передашь.
Вариант № 5 — тоже нерелигиозный — в том, что нужно создать человека, не ведающего о смерти («неведающее дитя»). Достоевский вложил этот вариант в уста Великого Инквизитора. Видимо, есть весьма могущественные сторонники такого варианта ответа на вопрос о «вызове смерти». А значит, и такого варианта будущего для человечества. Но напрямую пока никто о таком варианте не говорит. Его контуры можно угадать во многом из того, что реально осуществляется (та же эвтаназия, и не только).
Но назвать это во всеуслышанье спасительным ответом на «вызов смерти» никто не решается. Великий Инквизитор — это литературный герой. Сообщает он об этом Христу в порядке великой тайны. Оговаривая при этом, что все человечество в подобную (ведь буквально же — 4Д!) «дженерэйшн» превратить нельзя. Что должно для управления оным остаться меньшинство, «взявшее на себя проблему познания добра и зла». Что управлять это меньшинство будет опираясь на чудо, тайну и авторитетно сути, описана антиутопия, мало чем отличающаяся от оруэлловской.
Отдельные люди принимают для себя тот или иной вариант ответа на вопрос о смерти. Это тончайший и интимнейший из всех возможных выборов. На основе выбора создаются общности. Конфессиональные или нет. Не мое дело раздавать сестрам по серьгам, обсуждая, какие из этих общностей хорошие, а какие плохие.
Я не инквизитор. Все, что я могу и должен сделать, это соотнести рассмотренные мною варианты с проблемой развития. А также нащупать в данном вопросе этот самый «нерв», он же актуальное содержание.
Начну с «нерва». Актуальность проблемы ощутили так называемые неоконсерваторы. Они с сожалением констатировали, что любимый ими проект «Модерн» начинает давать сбои. И что по большому счету источником этих сбоев является «невразумительность утешения». То есть ответа на «вызов смерти». Все, что неоконсерваторы могли рекомендовать в связи с этим, это вернуть в проект «Модерн» религиозный вариант утешения.
Как говорится, «просто сказать, да трудно сделать». Сделать оказалось не просто трудно, а невозможно. Неоконсерватизм рушится у нас на глазах. Прерогатива утешения будет передана или фундаменталистам, или… Вот тут-то и начинается главное… Или — кому?
Передача решающей прерогативы фундаменталистам породит те самые «цивилизации», о которых говорит Хантингтон. Этих «цивилизаций» нет. И их не будет, пока доминирует проект «Модерн». Но если важнейшую прерогативу передавать фундаменталистам, то Модерн надо отменять. То, что уже на старте подобной отмены человечество умоется кровью… То, что светская часть человечества окажется (вся целиком) в положении политически бесправных еретиков (попробуйте просчитать ответную реакцию этой части!)… Это все «мелочи». То, что на развитии надо будет поставить крест (читайте А. Лоргуса)… То, что все государство надо будет перестроить под фундаменталистски-цивилизационный (т. е. по сути монотеократический) формат (это называется «разогрев цивилизационных швов») и от России останутся рожки да ножки… Даже не в этом главное.
Главное, что, как только будут построены реальные цивилизационные монады (полмиллиарда жизней надо будет принести на алтарь только ради такого построения), эти монады вступят-таки в конфликт. И в огне конфликтов сгорит уже не полмиллиарда, а все (именно все) человечество.
Если речь идет не о таком развитии событий, то о каком? Или об осуществлении проекта «Великий Инквизитор», или о радикальном светском утешении, к которому — и из этой песни ну никак не выкинешь слов — ближе всего был именно метафизический коммунизм.
Коммунизм к своим метафизическим потенциям относился очень скептически. И говорил только о грядущем рае на Земле, а не о преодолении вызова смерти, воскрешении отцов и прочих экстремальных затеях. Окоротил метафизические амбиции коммунизма, конечно же, Сталин. И слов из песни этой тоже никак не выкинуть. Окороченный коммунизм стал загнивать… И, приказав долго жить, оставил человечество в компании приемлемого, но быстро остывающего проекта «Модерн» и иных, никак не совместимых ни с чем приемлемым, вариантов.
Что делать-то? Рыдать по поводу коммунизма бессмысленно! Вглядываться сейчас надо не в исторически обусловленные идеологемы, а в эти самые метафизические корни и почвы.
Мне скажут, что светские метафизические утешения невнятны, а в чем-то даже и комичны. Ну, воскресят отцов… И что с ними делать? Циолковский для реализации замысла Федорова ракеты проектировал, чтобы разослать по космосу избыток отцов, которых Земля прокормить не может. Эти отцы в каком возрасте воскреснут и в каком теле? Они же, обретя бессмертие, Вселенную съедят, как саранча поле. Обглодают, так сказать, до костей.
Критика светского иммортализма, то есть концепции телесного человеческого бессмертия, точно бьет по очевидным недостаткам этого варианта утешения рода людского.
Но, нанося свои точные удары, она забывает о том, что нет и в принципе не может быть никакой разницы между изъянами религиозного и светского иммортализма. Что разница между религиозным и светским иммортализмом не в том, «что», а в том, «кто» (Бог или Человечество) творит это самое «что».
Хэппи-энды голливудских протестантских фильмов полны встреч умерших с родственниками и любимыми животными (собаками, кошками). Субстанциональный упрек, который адресуют критики светскому иммортализму, может быть тут воспроизведен «один к одному». Потому что в светском иммортализме тоже рассматривалась отнюдь не только проблема обретения живущими (и воскрешенными) обычного плотского бессмертия, но и проблема изменения качества плоти, ее просветления, превращения в нечто гораздо менее материальное. Не зря говорилось об автотрофном человечестве (Вернадский), да и о многом другом. Чем это отличается от хэппи-энда голливудских протестантских фильмов? Коль скоро просветленное должно быть узнано и вновь полюблено — это все равно предполагает какую-то оформленность просветленного, какую-то преемственность, в том числе и на уровне плоти.
Еще раз повторяю — опишите любой, подчеркиваю, любой замысел Бога, предполагающий встречу и «хэппи-энд», и тут же светские имморталисты вам скажут: «Вот-вот, именно это будет сделано человеком как существом, доразвившимся до возможностей Бога».
Так что хоть бессмертные тела, хоть голограммы… Нет тут никаких фундаментальных противоречий между светским и религиозным результатом, если только религиозный результат предполагает не растворение в океане света, не абсолютное отсутсвие плоти, а тот «хэппи-энд», который слишком часто обсуждается и вне которого существенная часть всемирного религиозного сообщества обойтись не может. Это касается, как мы понимаем, отнюдь не только христианства.
Такова одна сторона проблемы. Но есть и другая сторона. Она касается феномена божественной плоти, по отношению к которому велись дискуссии с первых христианских веков. Дискуссии вели не религиозные и светские имморталисты. Их вели монофизиты и их противники.
Монофизиты атаковали сторонников божественного качества плоти Христовой. В том числе и очень грубо: «Ах, он был в теле? И ел? Наверно, и нужду справлял? Или как?» Ответ на этот вопрос с помощью очень убедительной концепции другой, недиссипативной так сказать, плоти заложил фундаментальные принципы, согласно которым материя может и должна быть спасенной и благодатной, то есть иной. У Христа она изначально такова. А у спасенных — станет такой.
Этот принцип тут же подхватывается светскими имморталистами. И методологически («вот-вот, и мы создадим пресуществленную материю, но не таинством Бога, а научным путем»), и технологически. Повторяю — разве не этому по сути посвящена концепция автотрофного человечества, выдвинутая Вернадским? А также даосская или западная алхимия? А также мучительные раздумья светских ученых о преодолении Второго закона термодинамики?
Тут либо — либо. Либо надо вообще отказываться от концепции личностного бессмертия — религиозной или светской. И заменять ее — чем? Растворением в коллективной нирване, световом океане, божественно-безличном Солярисе… Но это отсылает нас к варианту № 2, варианту, в котором спасение — это не спасение ОТ СМЕРТИ, а спасение ОТ ЖИЗНИ. Либо надо признать, что все (и именно все) упреки, адресуемые светскому иммортализму, могут быть в той же степени адресованы и иммортализму религиозному.
И все же главное в том, что в виде утешения предлагается светскому человеку. Ему предлагается жизнь без утешения — или разрыв со светскостью. А почему он согласится на такое зауженное меню? Его кто-то заставит? У него из мозга ментальными инструментами изымут все другие альтернативы? И кто же хочет стать ментальным хирургом? Великий Инквизитор?
Вот реальная повестка дня, содержащая реальные метафизические проблемы, актуальные для современного человечества. Пиама Павловна Гайденко знает об этих проблемах лучше многих. Она занималась экзистенциалистами, которые детальнее, чем кто угодно еще, описали, что такое «смертная болезнь». Вот бы послушать доклад Пиамы Павловны на тему «Смертная болезнь и современное человечество»!
Ну, ответила Пиама Павловна для себя самой на этот вызов в рамках варианта № 1… Или № 2? В любом случае она, как мыслитель, понимает, что этот ответ не удовлетворит ни все человечество, ни даже всех ее сограждан.
А иначе какой Камю? Какой Сартр? Да и с Кьеркегором и Хайдеггером все очень непросто. А ведь сколько с тех пор воды утекло! Но Пиама Павловна хочет обсуждать хилиастические корни скверны, именуемой «большевизм». А также сходных скверн (терроризм, экстремизм и так далее).
Есть такие корни у большевизма?
Наверное… В народных массах Российской империи к началу XX века накопился огромный потенциал хилиастических ожиданий. Не подключи его к своему проекту большевики, они потерпели бы сокрушительное фиаско. Согласившись с этим, я сразу же вынужден оговорить, что использование большевиками народной хилиастической энергетики и наличие у большевизма собственных хилиастических метафизических корней — это не одно и то же. Если Татьяна Ларина решила, что Евгений Онегин — это лорд Байрон (или тотемный Медведь), то это не значит, что Евгений Онегин пишет «Чайльд-Гарольда» или кидается в Миссалонги на помощь восставшим грекам. Не значит это и того, что у него особо обильный волосяной покров, напоминающий медвежью шкуру.
Евгений Онегин или использует ожидания Татьяны Лариной и поступает по-донжуански. Или же не использует. Но он никак не несет ответственности за эти ожидания. Пушкинский Онегин ожиданий Татьяны Лариной не использовал. Большевики ожидания своей Татьяны Лариной использовали на 200 %. Политика — это управление общественной энергией, так ведь? Как ей управлять без архетипов, без образов, без всего того, на что только и откликается такая энергия (она же — «чаяния»)? Не берусь даже определять, было ли такое использование строго манипулятивным. Я так убежден, что нет. Но не в этом главное.
Ясно, что классический большевизм — это родное дитя западного проекта «Модерн». Отсюда — тяга к развитию, сравнение себя с якобинцами и многое другое. Говорить о хилиастических корнях такого большевизма нельзя ни при проведении научного исследования, ни даже при мало-мальски, по-инквизиторски честном ведении идеологической войны. Есть еще и метафизический большевизм.
Экзистенциалистами я занимался несравненно меньше, чем Пиама Павловна (доведя тем не менее свои занятия до способности практического осуществления экзистенциального психоанализа). А вот метафизическим большевизмом я занимался больше, чем Пиама Павловна и кто угодно еще. И со всей ответственностью заявляю, что если у такого метафизического большевизма и существует разветвленная корневая метафизическая система, то эта система ну уж никак не может быть сведена к хилиазму. А кто ее сводит к хилиазму, «покупаются» на очень внешнюю параллель. Этот самый рай на земле.
Но поскольку Пиама Павловна из всех метафизических корней большевизма хочет рассматривать именно хилиастический корешочек, я буду обсуждать именно то, что находится в эпицентре ее внимания. Я буду вчитываться в ее утверждения, надеясь, что это выведет меня на искомое — на актуальную (и именно актуальную) метафизику того самого развития, которому посвящено мое исследование.
Пиама Павловна начинает с утверждения о том, что у хилиазма — иудейские мессианские корни. При этом она настаивает: «Ветхозаветная традиция подчеркивает именно катастрофический аспект спасения. Чтобы перейти от нынешнего состояния мира к другому, необходимо разрушение всего того, что было создано в истории, нужно до основания снести с лица земли все здание старого миропорядка».
Я вынужден обратиться к Пиаме Павловне с вопросом: сделала ли Пиама Павловна некое выдающееся гуманитарное открытие и доказала (где и каким образом?), что ветхозаветная традиция в большей степени, чем другие, подчеркивает именно катастрофический аспект спасения? Или же это произвольная формулировка, не претендующая на доказательность? Но тогда это не идеологическая борьба даже, а заход по принципу: «Поскольку, как известно, дважды два равно пяти, то…»