Созданья — это то, что кем-то когда-то было создано… Данте сознательно использует язык недоговорок, умолчаний, неоднозначностей! И то ведь: «последний поэт Средневековья»… Время еще суровое: чуть что — и на костер! Поэтому мысль иносказательна и поливалентна. Обвинят в ереси? Можно дать каноническую трактовку. А для тех, кому понятен язык иносказаний, — свой мессидж о несотворенности источника зла. Источника Предвечного, более древнего, чем Творение.
Какой мессидж? Почему зло не отменено? Либо потому, что его работа во благо (испытание) не завершена, либо… Либо потому, что оно неотменяемо. Можно заточить его слуг, но стереть его и его носителей невозможно.
Первый вариант отпадает: испытание завершено, работа зла во благо закончена.
Остается второй вариант — неотменяемость зла. Неотменяемо лишь то, что не сотворено.
Неотменяемость зла несовместима с представлением о зле, предлагаемом метафизикой свободы воли, она же — «метафизика повреждения». Если зло неотменяемо, то оно не повреждение, а нечто совсем другое. Что же именно?
Ощущая метафизический изъян своей теории, обнаруживая этот изъян в ходе своего собственного интеллектуального странствия (что такое «превращенные формы», как не обнаружение изъяна?) Маркс — и это угадывается по намекам, разбросанным по многим его работам (ранним, в первую очередь), — обращается к истории метафизической мысли. Разумеется, не артикулируя до конца этих своих сокрытых рефлексий. Стал бы он их артикулировать до конца — последствия были бы понятны и сокрушительны.
Гегель ведь при всей любви его к восточным религиям не превращается в брахмана и не уезжает в Гималаи. Он в университете философию преподает. Так же и Маркс. Он не метафизическими обнаружениями занимается. Он «всего-то» должен разобраться с сохранением диалектического начала «после» победы коммунизма. А вот разбираясь «по-честному» с этим «после», исследуя его, в том числе и в исторической ретроспективе (а как иначе?), он просто не может не натолкнуться и на вопрос о том, что было «до».
То есть что двигало Творцом, развивавшим свое Творение до того, как заработал механизм отпадения и спасения? В чем тогда была диалектика? И каковой она предполагается после того, как механизм отпадения и спасения перестанет работать? Согласитесь, между подобным «после» (диалектика, а значит, и развитие после Конца Света) и марксовским «после» (диалектика, а значит, и развитие после победы коммунизма) есть прямая связь. И тут, и там речь идет о судьбе Истории: станет ли ее окончание началом Сверхистории или же началом Постистории?
«Сверх» или «Пост», Маркс или Гегель, движение или покой, развитие или завершение, а значит, и растворение — вот то содержание, ради раскрытия и углубления которого стоит, как мне кажется, заниматься и апокатастасисом, и более тонкими вопросами.
А сам-то как думаешь, читатель? Фукуяме можно, а нам нет? Между тем Фукуяма с его «Концом истории» — это не беспрецедентная инновация, а звено в определенной цепи. Он ученик Кожева, Кожев — неогегельянец. «Конец истории» Фукуямы — это мечта постмодернистов о всеобщем покое, о том, что Запад откажется от идеи развития. Это средоточие всяческого «пост». Осуществление «пост» станет концом всего, что мы любим. Концом великой традиции, идущей через тысячелетия. Концом гуманизма, и не только. Но спастись от «пост» можно лишь противопоставив ему некое «сверх».
Подобно тому, как великая метафизика теодицеи самоисчерпалась, самоисчерпался и великий проект «Модерн». Речь идет не о двух самоисчерпаниях, а об одном едином самоисчерпании в двух его разных вариантах.
Постмодерну можно противопоставить только Сверхмодерн. В исторической перспективе Модерн уже не сласти. Можно бороться за то, чтобы его гибель была отсрочена. Но не более того. Сверхмодерну же нужна актуальная метафизика. Ее нельзя выдумывать заново. Ее надо извлечь из Истории — истории светской и религиозной метафизической мысли. Постмодерн в итоге, сколько бы он ни говорил о своей неметафизичности, востребует черную метафизику. Сверхмодерн — красную.
Гегель ИЛИ Маркс… Сколь многим хочется поставить тут вместо «ИЛИ» союз «И-». Но процесс движет нас именно в сторону «ИЛИ». «Пост» — это Гегель и стоящая за ним историческая традиция покоя, венчающего собою движение. «Сверх» — это Маркс и стоящая за ним традиция «вечного боя», согласно которой движение изменит свое качество, но не прекратится. Нам надо срочно добраться до метафизических корней этого самого «Сверх», если мы не хотим оказаться в пучине «Пост».
А с точки зрения решения подобной задачи — что движение после победы коммунизма, что Бытие после окончательного спасения… И в том, и в другом случае — «либо-либо». Либо развитие прекращается, и тогда это постистория. О чем говорят как Гегель, так и его последователи. Либо развитие не прекращается, но это значит, что на каком-то этапе за него отвечает не противоречие между повреждением и преодолением оного, а какое-то другое противоречие. Но, может быть, оно ответственно за развитие и на других этапах?
И есть ли вообще повреждение? Или мы имеем дело с чем-то другим? При том, что повреждение — это телеологически «благое зло» (зло, порожденное благом во имя блага).
Если нет повреждения (а уже теория превращенных форм, отвергая наличие для форм лишь двух возможностей — воскресения и истлевания, утверждает по сути это), то что есть?
Зло порождено не благом, а чем? Есть что-то отдельное от блага и ему равномощное? Или же мы ошибочно принимаем за благо то, что им никоим образом не является?
Сценарий № 1, в котором мы ошибочно считаем Творца благим, — это гностический сценарий, согласно которому Творец — всего лишь заштатный, жалкий демиург, домогающийся от Творения признания, неспособный придать Творению благого смысла, мучающий себя и Творение «вампир». Творение же является концентрационной Вселенной, гравитационным вампиризмом Форм, пожирающих друг друга, злой сказкой, сочиненной идиотом, миром, откуда надо бежать.
Сценарий № 2, в котором мы, признавая Творца благим, не считаем зло (а) сотворенным вообще и (б) сотворенным во благо, — это сценарий Алефа.
«Земля же была безвидна и пуста, и тьма над бездною». Если Тьма над Бездной, то Тьма предвечна, несотворенна и враждебна Творцу и Творению. Бытие — это мир форм, созданный и охраняемый Творцом. По ту сторону — активное и самодостаточное Антибытие… Не пассивное Небытие, а Тьма, подпитывающая любые противоречия в отношениях Творца и Творений»
То, что Творец создал Творение противоречивым и потому способным к развитию, не отменяется в «сценарии Алеф». Утверждается лишь, что есть суперсила, способная играть на этих противоречиях по «формуле превращения». Форма отпадает в силу противоречия и… Не чахнет, а наливается Тьмой, коль скоро в отпадении своем Форма соглашается пожирать свое Содержание, свою субстанциональность, бытийственность.
Как только Форма приняла окончательное решение и начала каннибальствовать, пожирая смысл и его субстанциональность, ее начинает подпитывать не какое-то там вторичное зло, а Госпожа Тьма, несотворенная предтварность, потревоженная Творцом, та Тьма, что над Бездной.
Фрейд назвал эту Тьму Танатосом.
Последователи Эйнштейна — темной энергией.
Маркс — источником превращения Формы.
Метафизики, отвергающие и гностический сценарий, и сценарий зла как порождения блага (сценарий повреждения), называют эту тьму Хозяйкой Зла. Эти метафизики…
Вновь возникает вопрос о том, насколько исторически (историко-культурно, так сказать) реальна метафизическая красная традиция, выявленная мною с помощью дедуктивного метода и герменевтических реконструкций. А также немногочисленных отсылок к чему-то исторически безусловному. К Алефу с его «до», к неотменяемому вопросу о «после» (как восходить от одного неба к другому в отсутствие противоречия), к Тьме над Бездной.
Что-то тут требует более развернутой системы доказательств. Я надеюсь, что мне удастся выполнить уже данное читателю обещание и эти доказательства привести в отдельном исследовании. Что-то мне удалось доказать здесь. Конечно, не все. Но кое-что. Например, глубокий антагонизм между хилиастической и гностической традицией. Уж эти-то две традиции проследить не составляет труда. Надо просто избавить имеющиеся данные от ложных и предвзятых интерпретаций.
Читатель, если хочет, может считать, что красная метафизика — это и есть метафизика хилиастическая. И что она в качестве таковой противостоит черной гностической. Это не будет грубой ошибкой, но на самом деле это не вполне так. Повторяю — проследить все сразу в одной работе нельзя…
Вспоминается, увы, анекдот советского периода, в котором лектор, не поняв классиков, вещает: «Марксизм, товарищи, возник не сразу, как Гермафродита из пены морской. Он является…» Ну, так вот, товарищи, а также и господа… Ни Горький, Луначарский и Богданов с их богостроительством, ни Арагон, Неруда, вся теология освобождения, ни Александр Блок с его метафизикой не возникли на пустом месте, как эта самая пресловутая «Гермафродита». На пустом месте вообще ничего не возникает. Не было бы метафизической альтернативы гностицизму — все бы давно уже осуществилось в соответствии с его мечтаниями. И мы бы с вами тут ничего не обсуждали. А раз мы обсуждаем, значит, что-то есть. И это нечто не сводится к религиозной и светской гуманистической классике. Загибаться эта классика начала еще в ХIХ столетии. И не понадобился бы истории советский Красный проект для отпора фашизму, если бы классика была в силе. Была бы она в силе — Франция гордо дала бы отпор фашистам и вместе со своими демократическими англосаксонскими союзниками водрузила классические гуманистические знамена над Рейхстагом в конце 1940 года.
Это понимали все. От Экзюпери до Сустеля, от Бертрана Рассела до Черчилля. Понимали и переживали. История — конечно, не физика. Но в ней есть свои принципы экспериментальной доказательности. Красное знамя над Берлином в 1945-м — это неотменяемая историческая доказательность. Одной ее, конечно же, мало. Ну, так и надо к малому прибавлять большее.
Гениальные русские поэты по-разному принимали революцию 1917 года. Маяковский — безоглядно. Как-то, чего хотел и о чем мечтал. Блок — совсем иначе. По большому счету — мистически и метафизически. Дело не только в его «Двенадцати», хотя и в них тоже. Великая метафизическая полемика — всегда по определению закрытая — чаще всего манифестирует себя через культуру.
В завершение исследования я предлагаю читателю еще и еще раз задуматься над уже обсужденной мною — неявной, но глубокой и метафизической по сути своей — полемикой между двумя Александрами: Блоком и Пушкиным. Ведь и впрямь есть о чем задуматься, согласитесь…
Пушкин ведь не случайно провозглашает:
Ведь не может вызывать никакого сомнения трансцендентальность этих пушкинских строк, их сопричастность метафизике и только метафизике. Но не вызывает сомнения и сопричастность метафизике знаменитого блоковского:
Я уже обращал на это внимание читателя. И ровно в той мере, в какой собирание по крупицам красного метафизического религиозного опыта требует кропотливой работы, обнаружение полемичности блоковских строк по отношению именно к строкам Пушкина не требует ничего. Только поэтического слуха и историко-культурной воспитанности.
Ровно того же самого, и не более, требует уже тоже осуществленное мною рассмотрение в этом контексте одной из финальных фраз «Мастера и Маргариты» Булгакова. Произведения, культурно несопоставимого ни с Пушкиным, ни с Блоком, но явно разрабатывающего ту же тему.
Исследуйте творчество Тютчева («Когда пробьет последний час природы», например) — и столкнетесь с тем же самым.
Спросят: «Так что же, все, кто за покой, это гностики?»
Нет, конечно. Потому-то, читатель, я и говорю, что противостоящие метафизики не сводятся до конца к коллизии «гностика или хилиазм». Сводилось бы все дело к этому — подвел бы я черту намного раньше.
Покой и движение… Как соотносится одно с другим? И где та великая традиция, порождением которой является гностицизм с его деструктивно-ликвидационной однозначностью? Ведь никто не сказал, что столь же деструктивно ликвидационна и сама великая традиция, породившая больное гностическое дитя. Корни гностицизма — на Востоке. Том особом Востоке, который крепко хранит свои метафизические загадки. Может быть, вклад этого Востока в мировую симфонию столь же нужен, как и вклад Запада? Может быть, изъять этот вклад столь же опасно, как и безоглядно увлечься им? Может быть, весь смысл в том-то и состоит, чтобы покой и движение находились в нужном сочетании друг с другом? Не знаю…
Раз за разом путешествуя на Восток, что-то понимая и строя там какой-то диалог с теми, кто понимает неизмеримо больше, я все равно могу сказать лишь это «не знаю».
Знаю же я другое. А именно — что произойдет в момент, когда принцип покоя потеряет дополнение в виде принципа движения. Вот тут-то (это называется, между прочим, «фундаментальная остановка развития») на метафизическую арену как раз и выйдет ничем не сдерживаемая Тьма. И не будет ни Востока, ни Запада. А значит — надо спасать Запад как принцип движения. Не объявлять войну Западу, а спасать его.
Да, Запад гибнет. Уничтожив свою коммунистическую альтернативу, великий проект «Модерн» подвел черту под собственным существованием. Теперь он почти без боя сдает позиции Постмодерну, сутью которого является отрицание движения как исторической миссии Запада.
Восток же… Заимствуя у Запада все тот же Модерн (а чем еще заняты Индия и Китай?), проявляя невероятную изобретательность в том, что касается сочетания Модерна со своими историческими традициями, Восток сам по себе не может привнести ничего нового в идею развития как такового. Это миссия Запада. Миссия, от которой он теперь отказался.
Остается Россия. Брошенная в грязь, историософски растоптанная, отдавшая первородство за чечевичную похлебку, скукоженная и территориально, и сущностно, она все равно остается. Исторически ей как раз и отведена роль альтернативного Запада, этакого бронепоезда на запасном пути. Подобная роль носит неотменяемый характер. Отказаться от нее можно только подведя черту под своим историческим существованием. Чего и добиваются очень многие.
Повторяю — я не знаю, в какие глубины уходит идея покоя, сколько там, на глубине, у этой идеи ипостасей и модусов. Какие из этих модусов и ипостасей адресуют к жизни и Бытию, а какие — к антагонистическому началу.
Я верю, что Пушкин и Тютчев, да и многие другие, имели метафизическую связь с теми модусами и ипостасями идеи покоя, которые к гностицизму никак не сводятся.
Что касается Булгакова, то и он сам, и его последователи никогда не отрицали своей сопричастности гностической традиции.