' Сиасет-намэ, с. 64.
Но если столь досконально проверяются деньги и имущество, то можно ли оставить без присмотра людские мысли и устремления? Уздечкой тут служит вера. Поскольку Величайший Султан одновременно тень бога на земле, то все замысленное против него -- безбожие, уклонение с правильного пути и плоховерие. Смысл особого сыска -- ишраф -- в том и состоит, чтобы обезопасить тело государя и его сановников. Вслух же следует объявлять о защите правоверия...
Итак, для постоянного оповещения обо всем, что случается в державе, должны быть в каждом месте сахиб-ха-бары -- "начальники новостей". В их ведении находятся сахиб-бериды -- "начальники почтовой службы". И если что-нибудь произойдет или ожидается, то сразу отправляется гонец. Открыто смотрят они за всем, слушают людские речи, прочитывают, что пишут люди из города в город, и составляют о том отчеты.
Но речь тут о другом. Наряду с явным ишрафом обязателен тайный. Пусть в каждом городе и округе, в диване, канцелярии и войске, в чорсу и странноприимном доме, в мечети и теккие -- пристанище для странствующих суфиев, кругом, где собираются люди, всегда будет незаметно среди них мушериф. Не только пусть выявляет, готовится ли некое злодейство в отношении особы государя или ведутся разговоры, подрывающие его авторитет, но и сам говорит с ними о том же. А потом сообщает о виновных, коих следует хватать и беспощадно подвешивать к столбам как врагов веры.
Особо необходим ишраф при собственном доме государя и в домах сановников, где больше всего имеется возможностей покуситься на власть. Здесь каждое слово должно быть усльпнано. Само собой разумеется, следует усиливать бдительность при отсутствии государя на войне или охоте. Опасных людей на это время лучше всего рассылать в разные отдаленные концы державы якобы для проверки тамошних дел и раздачи наград.
Если ишраф поставлен хорошо, то каждый человек, живущий, в этом государстве, будет опасаться сделать непотребное или сказать что-нибудь против особы правителя. Станет казаться ему, что люди вокруг него -- все му-шерифы, и даже наедине с самим собой он будет громко славить государя. Польза от этого несомненна, ибо что дороже добрых чувств у подданных...
Если же перестараются мушерифы, так что вместе с виновными и невиновные станут подвешиваться к столбам, то этого не надо бояться. В сей берущей начало от Ахеменидов державе люди таковы, что только тверже сделается их любовь к государю. Невиновные же страдали во все времена, однако ярче становился оттого блеск царствующего дома. Пусть лишь государь после всего подвесит всенародно к столбу одного наиболее усердного мушерифа, и тогда слава о его справедливости останется в веках. Денег же на ишраф никогда жалегь не следует.
Наука тут невелика, и ни к чему писать все про муше-рифов. Кому случится от бога власть над людьми, сами промыслят как надо. Всезнающи обязаны быть мушерифы, и нет у них лишь возможности видеть и слышать всего, что за стенами домов у людей. Если бы это стало достижимо, то вечный покой и благоденствие снизошло бы на ту державу.
А умствующие пусть кривят губы. Они же первые негодуют, если нерадив становится мухтасиб и разные бездельники и бродяги айяры начинают грабить и бесчинствовать в городе. Тогда к вазиру прибегают они и от государства ждут для себя защиты. Но только переловят айяров, и над тем же мухтасибом опять смеются они. Всякое говорится у них против ишрафа.
А между тем в государстве находят эти люди почет и пропитание. Особая площадка для наблюдения неба построена для имама Омара, хлеб и постель имеет он, но всякий раз у него некая усмешка в бороду. Блудница же в бессмысленности натуры своей рвется с коновязи и разрушает дом, в котором живет. И слеп иудей, с упорством подтачивающий кровлю, что ему же рухнет на голову.
В отношении иудеев особенно необходим ишраф, так как скрытны и лукавы они. Книгу подсунул в нужде ему экзиларх Ниссон, но продолжают они возглашать субботнюю здравицу по-своему -- с именем древних царей. Специального дабира надо направить к ним, чтобы проследил за исполнением указания в отношении этого. Позванный же опять к нему экзиларх Ниссон сослался на какой-то иудейский праздник, при котором надо сидеть дома...
Вовсе не мешала уже ему Тюрчанка. Забыв про нее, прочитал он намеченную суру, совершил все коленопреклонения, и чист оставался дух. Только на миг вспомнилась нелепая поза ее при гуламе, но он легко отогнал от себя вздорное видение.
В саду внимательно посчитал он деревья, однако не спешил идти назад. В конце аллеи так и продолжал он стоять, ожидая какого-нибудь шума из селения Ар-Разик. Но все было тихо. Три дня прошло уже с тех пор, как указано кедходе, чтобы не кричали дети.
Была утоптана земля под стеной, и с удивлением увидел он теперь свои вчерашние и позавчерашние следы. Значит, не на одно и то же место становился он всякий раз, приходя сюда и слушая. Что-то помешало вдруг ему, и он насторожился. Но не от внешнего мира исходил звук. Синяя хорасанская стрекоза-иголка тонко дрожала возле самого уха.
Уже зная, что нечто решилось, заспешил он обратно. И когда пришел к началу аллеи, сделал знак гуламу. Люди стражи произвели необходимые действия. Надев кожаные галоши, он вышел в задние ворота кушка и направился туда, где тесной кучкой стояли деревья. Селение Ар-Разик было там...
Снова появилось необъяснимое. Стоя под стеной, не думал он ни о чем, и рука сама распорядилась с гула-мом. Помимо разума что-то сделалось опять, а он согласился.
II. ВАЗИР (Продолжение)
В мутной струе канала купались ветки джиды, и скрыты были дувалы за пыльной листвой. Склонившись, ждал его здесь кедхода селения. Ответив на приветствие этого человека, пошел он с ним к площади. Никого, кроме них, не находилось на улице, и не доносилось ничего из домов.
И на площади тоже не было детей. Остались только пустые ямки, куда закатывают во время игры крашеные бараньи косточки -- альчики. А в стороне он сразу же увидел хауз -- такой же, как в Тусе. Большое дерево росло посредине воды, и доска была переброшена туда. Но никто не сидел там.
К воде вдруг захотелось ему подойти, и он быстро отвернулся^ Пыль лежала вокруг неровными волнами, и тысячи маленьких следов вели во все стороны.
Старый кедхода подслеповато щурился, прислушиваясь вместе с ним к тишине селения. И тогда он шагнул вдруг через арык к крайнему дому, открыл калитку...
Сначала только удивился он. Круглые коричневые глаза смотрели на него со всех сторон, и совсем одинаковые были они. Стриженые головы с клоком волос на счастье у них не давали определить, кто мальчик и кто девочка. По углам выложенного кирпичом двора сидели дети, и рот у каждого был плотно завязан суровой тканью...
Уже все поняв, обернулся он к кедходе. У старика были такие же коричневые испуганные глаза. Перевернутый мир отражался в них.
Ничего не сказав, пошел он назад, в свой кушк. Золотилось по веткам джиды безмолвное солнце, мягко увязали в пыли галоши. Лишь зайдя в дом и взяв калам в руку, послал он сказать, чтобы детям в селении Ар-Разик развязали рты.
III. ОТКРОВЕНИЕ ШАГИРДА
Показалось ли ему вчера сияние от тюркской жены султана? Необычен был свет, словно от луны, хоть и солнце светило в мире. Она засмеялась, когда заслонился он от непонятного света. Такое бывает в этом доме, потому что от дьявола сами тюрки...
Глаза слипаются, так как всю ночь сторожил он в саду устада. Прибывший с гор человек находился в доме, и по голосу определил он, что это сам дай Кийя, третий из семи великих имамов. Его названное имя Бузург-Умид. "Надежда учения". Говорят, что тайной жизни и смерти владеет он, а когда надо ему, может обратиться в птицу или зверя.
Было закрыто лицо у великого дай, когда сидел он в дальней комнате у устада, и лишь узкая полоса света обозначала его при разговоре. Положенный призыв он произнес и повернул при этом кольцо. В его власти отныне здесь все...
Среди ям и холмов, где собирают колючку на топливо, ждет его Большегубый. Они садятся на откосе и впервые открыто приглядываются друг к другу.
Торопится все рассказать и всхлипывает от возбуждения Большегубый. От этих самых гябров и привозили к ним в горы женщин, он это точно знает. И сюда он уже сам ходил к ним. Один раз отдал в уплату новый кувшин, а в другой раз--хлеб и две дыни. И прыщи с лица совсем прошли у него.
-- Тебе ведь не надо будет платить им за это...
Так говорит ему Большегубый, а он не понимает. И тот рассказывает, что у гябрских женщин, которые занимаются этим, есть давний закон, по которому не берутся деньги с красивых.
Большегубый разматывает портянку при чарыках и сплевывает в пыль, давая понять, что никому не провести его. Еще там, в горах, знал он, что не с того света женщины, которых подкладывали к ним. О другом у него забота. Раз приехал великий Бузург-Умид, то придется им тут кого-нибудь убить. Только простой фидаи он, и потому его очередь будет первой.
Покорно вздыхает Большегубый, и на его широком лице райята проступает уныние. А ему становится жаль товарища, потому что не остается у него близких людей в мире, кроме этого Большегубого. Тот человек, который некогда протянул ему хлеб, служит лжи, и свершится с ним предопределенное. Не фидаи, а ему, рафику, дано сокрушить дьявола...
Лицом вверх лежит он среди холмов и думает о том, что сказал ему Большегубый. Как же определяют женщины красивых среди людей? На свои руки он смотрит в том месте, где касалась их тюркская жена султана, потом трогает лицо с шершавостью начинающейся бороды. Скоро уже все кончится с ним в этом мире, где так неопределенно и мерзостно. Откроеюя до конца вечная тайна, будет другой, подлинный мир, и гнетущая тяжесть отпустит наконец усталое тело. Высоко на столбе останется здесь оно, и чем выше будет висеть его гниющее мясо, тем полнее очищение...
Плывут куда-то склоны с обломками и черепками, все растворяется в горячем небе. И сразу просыпается он, а с верхушки холма, приоткрыв покрывало, смотрит на него женщина. Не от гябров она, но все равно будто лоснится клоака при рабаде, и тошнота сразу подступает к горлу. Земное и грязное все у них. Женщина подхватывает утоптанную колючку на веревку, и стан прогибается у нее в одну сторону...
Заснул он тут в яме после ухода Большегубого, и ждет его дай Бузург-Умид. К определенному дню предстоит подготовиться ему. Сам великий дай теперь его наставник. С ним, по правилу, должен провести он последнюю ночь перед подвигом. Тело и мысли его должны быть чисты. Каково же сомнение, от которого нужно избавиться? У стад ничего не ответил ему тогда, и печальны были его глаза...
Далеко стороной обходит он брошенную крепость с гябрами и только потом оглядывается. Сизый дым плывет в остывающее небо, а с горы спускается кто-то в синем халате с кувшином в руке. Это идет от гябров считающий звезды имам.
IV. СУД ИМАМА ОМАРА
Тяжел и радостен в руке кувшин. Вино наконец созрело у гябров и не пенится больше подобно вздорной юности. Мужскую крепость и прозрачность мысли обрело оно, так что ничего нет более к месту мудрецу факиху. Так ведь его называют в Мерве за знание таинства книги пророка. Не только с начала, но и с конца читает он ее наизусть, а есть ли большее доказательство ума...
Знак этого города -- победный ослиный рев. Только в ночи проявляется глубокое и грозное сотрясение костей, из которых здесь почва. Впрочем, это знак всех городов, что долго стоят на земле. Пыль -- суть жизни. Отсюда, с горы, видны взрывающиеся клубы ее меж плоскими оранжевыми кровлями. Люди разъезжаются с базара, не думая, что сами за этот день некой частью своей превратились в пыль. А где-то уже родился гончар, который будет мять из нее глину на кувшины. Хорошо бы попасть в такой, где держат вино, а не что-нибудь пакостное.
Пыль не осела еще в улицах рабада. Один осел может поднять ее столько, что факихам всего мира не прокашляться. Смочить полагается небо, и в дувальный проем прячется он. На улице пить ныне строго запрещено. По указанию агая сразу бьют за это палками люди мухтаси-ба. Спасительный кустик находит он в чьем-то саду, зажмуривает глаза, и прохладная благостная струя проливается в горло прямо с неба. Чья-го плоть вздыхает и позванивает в кувшине. Мир обновляется...
Но куда же пойти ему в такое время? Рей боится чего-то и не выходит из своего подземного храма. Тревожно вдруг сделалось у гябров, и готовятся они к тайному отъезду. Быть неким потрясениям, так как верная примета -- гябры. Уж не от батинитов ли ждать чего-то нового? Как раз к месту идти тогда к другу его -- устаду цветов. Есть от их учения некий даи-худжжат в Хорасане...
Кругом здесь утверждается знак устада. Теплый сырой запах первородства остро чувствуется среди дува-лов рабада огородников. Ибо сотворенная земля и есть этот знак, не имеющий конца и начала. Гончарный круг в основе всего у бога. Без рук устада земля только бесформенный камень, лишенный смысла...
И тут же оказывается роковой знак Тельца по вавилонским гаданиям. Это красивый юноша шагирд из султанских садов, который приходит сюда за рассадой. Остановившиеся глаза у него, и все почему-то кружит он около гябров. Впрочем, не за одной рассадой ходит он к устаду. В один из вечеров услышал он их разговор...
Что же обозначает в мире третий сидящий на тахте у устада? Ширванская воинственная накидка скрывает лицо, но нечто знакомое, заученное в неподвижности позы. И правая рука из длинного горского рукава как бы держит что-то на установленном отдалении.
Пе-е-е... Да это же просто дабир! И сколько бы ни надевал он вольных одежд, все равно будет слышаться костяной стук калама о дерево. Говорят, они сейчас взяли все в свои руки у батинитов, оттеснив от руководства учением старых правдолюбцев. С чернилами имеют они дело, и отсюда- их решительность. Что человеческая кровь таким людям, коль решили осчастливить сразу все человечество...
Вино будоражит мысли. Присев на тахт к гостям, он закрывает глаза и, подобно суфиям, громко обращается сам к себе: "Ты человеком рожден -- будь же человеком. Как это можно быть дьяволом?.. Человеком будь!.."
Насир Хосроу 1, отвергнувший бога факих, установил в их учении этот символ веры, и нет ничего святее для честного устада. Одно имя правдолюбца источает слезы у старика, а в здешних селениях клянутся, держа двумя руками над головой его книгу. Утверждают, что был тот "Доказательством Правды" в Хорасане, и в ледяные пустыни Шугнана пришлось скрыться ему от ревностных мушерифов.