- Ки-ке-кляну-усь.
Кувалдин хватает за плечи, трясет. И начинает смеяться, смеется долго, заразительно. Потом вдруг говорит:
- А знаешь, Николай, ты уже годишься в подносчики патронов. Хорошо сегодня дрался... Значит, Аннушка жива. Ты не смотри так! - прикрикивает он и переходит на шепот: - Тебе откроюсь, знаешь, что для меня Анна?
И, сбив шапку на затылок, мечтательно рассказывает, как познакомился с Аннушкой, переписывался с ней. Перед войной на одном занятии Егор сильно ушиб ногу. Его положили в госпиталь. Полк ушел на фронт, а он, разыскав Сергеенко в Ростове, где она училась на курсах радистов, вместе с ней попал на формировочный пункт. Рассказывает неумело, сбивчиво и неожиданно заключает:
- Аннушка - моя жена.
- Чи-чи-что?
- Хватит, сказал - больше ни слова!
Вздохнув, принимает прежнюю позу. Ослышался или действительно он сказал: Аннушка его жена? Лучше бы этого не слышать.
А Егор говорит о другом:
- Тишина какая! Будто и не было боя... Окопается на Акмонайских позициях, тогда придется лишнюю кровь проливать. Сидеть нам тут не дело.
- Опять он свое. Куда пойдешь, когда так контратакует.
- Немцы, они хитрые, у них боевого опыта больше, - словно отвечая на мои мысли, продолжает Кувалдин. - Частью сил контратакуют, а остальные отводят на более выгодные рубежи.
Шапкин тихонько останавливается за спиной у Егора. Вытянув шею, настораживается, замечает мой взгляд, произносит:
- Гений! Талант! Эх, Кувалдин, шел бы ты помощником к командующему фронтом. Болтаешь тут всякую глупость... Собирайся, пойдешь за ужином.
Через час Егор возвращается. Вместе с ним приходит Шатров. Он расспрашивает о вновь выявленных у противника огневых точках. Вооружившись биноклем, устраивается в отдельном окопе. Сидит там до утра. Со стороны Керчи доносится какой-то гул. Шапкин предполагает: фашисты готовят контратаку, и приказывает подправить разрушенные места траншеи. А когда Шатров покидает окоп и спускается к нам, задаем ему вопрос:
- Фашисты готовят контратаку?
Подполковник набивает трубку табаком и, словно рассуждая вслух, говорит:
- Не то, не то... Товарищ старший сержант, усильте наблюдение за выходом из Керчи. Похоже на то, что противник готовится к отдыху.
Он уходит. Сейчас, видимо, доложит командованию о своих наблюдениях, и, возможно, завтра пойдем вперед, Скорее бы.
- 8
Заря расплескала краски. Розовая заводь занимает полнеба. Чувствуется приближение дня. И от этого радостнее становится на душе.
В ночь на 29 декабря были высажены новые десанты наших войск на побережье в районе Керчи и Феодосии. Гитлеровцы дрогнули. Мы совершили рывок на сто километров и вышли на Акмонайские позиции: впереди крымский простор, а там - Севастополь, где ждет нас Приморская армия, вот уже много дней отбивающая бешеные атаки гитлеровцев.
- Вот так, Алеша, русский немцу всыпал перцу! - Чупрахин угощает очередным случаем, который произошел с ним во время преследования противника.
- Вгорячах-то маленько вырвался вперед, - рассказывает Иван, - а останавливаться неохота, потому как злости не позволяет. Я, когда разозлюсь, могу самого себя поднять одной рукой. Да! Вот так возьму за воротник - и будьте любезны, Иван, повисите в пространстве. А впереди же немцы! Какой резон русскому солдату перед фрицами останавливаться. Жму на самой высшей скорости и слегка поругиваюсь. И вдруг впереди огневая точка затараторила. Пули так и поют над ухом. Эх, думаю, худо бы не вышло. И поблизости лейтенанта Замкова нет. Он бы со своими боженятами быстро усмирил фашиста. Осмотрелся на ходу: с бугорка сечет. Я немного в сторону. Заметил, змей! Прижал меня к земле, и нет никакой возможности подняться...
- А дальше? - воспользовавшись тем, что Чупрахин раскуривает погасшую папиросу, спрашивает Беленький. - И злость не помогла?
- Помогла! Моя злость на врагов без осечек. Сбросил с себя шинель, сбил ее попышнее и оставил на виду у фрица, - а сам в сторонку да лощинкой ловчусь с тыла зайти. Подполз к нему и глазам не верю: обер-лейтенант лежит за пулеметом и мою шинель дырявит. Думаю: возьму живьем и заставлю штопать каждую дырочку. И в этот миг он поворотил ко мне голову: глазищи навыкат, брови на лоб, губы буквой "о" - испугался, значит. Руки вверх, говорю! Нет, не поднял, то ли от испуга, то ли офицерский гонор в нем заговорил... Самому придется штопать шинель. Но ничего, обер не последний! - восклицает Иван, обжигая окурком пальцы.
Приходит Кувалдин. Его вызывал к себе командир роты. Он молча подсаживается к нам, вытаскивает из-за голенища суконку, протирает автомат. Тщательно протерев оружие, говорит:
- Шапкина отозвали в штаб дивизии, новое назначение получает.
- Шагает здорово, в генералы попадет, - замечает Чупрахин.
Вспоминаю марш: если бы я тогда сказал, что стрелял по самолетам вовсе не Шапкин, наверное, по-другому все сложилось бы. Случай этот кажется настолько далеким и ничтожным, что неудобно и вспоминать о нем. Шапкин растет в бою. Интересно получается: до войны ходила худая слава о человеке, а вот столкнулся он с настоящими трудностями - стал другим.
- А кто же взводом будет командовать? - спрашивает Мухин.
- Приказали мне, - отвечает Кувалдин.
Чупрахин, заметив на прикладе автомата грязь, торопливо счищает ее. Мухин расправляет на груди лямку противогаза. Губы Егора вздрагивают в легкой улыбке: он заметил, как мы реагировали на его сообщение. Только один Беленький остается неподвижным. Он вздыхает:
- Что-то из редакции не дают поручений. И в животе штормит - не разогнешься. Разрешите в санроту сбегать, - обращается он к Кувалдину.
- Иди, коли штормит, - отпускает Кувалдин, - только доложи политруку.
Кирилл, согнувшись, срывается с места и вскоре исчезает за поворотом траншеи.
- Штормит, - посылает ему вслед Иван. - Слово-то какое! - И немного погодя трогает Кувалдина за плечо: Егорка, то есть товарищ командир, надо бы того, - Иван выразительно щелкает по шее, - обмыть твое назначение. У меня трофейный коньяк есть: выпьем, и командуй нами вплоть до генеральского чина. По внешности генерал тебе очень идет. Только улыбка у тебя бабья. Но ничего, ту улыбаешься раз в неделю, этот брачок не заметят. Нальем, что ли, товарищ командир?
- Коньяк, говоришь, трофейный? Дай-ка флягу.
- Пожалуйста, чистейшей трофейной марки, обер-лейтенантский. А они, эти оберы, вкус в нем понимают.
Кувалдин берет флягу, открывает, тянет носом:
- Запах приятный.
- Ангельский напиток, - хвалит Чупрахин. - От всех хвороб микстура, примешь сто граммов - и чувствуешь себя Ильей Муромцем.
- Пробовал? - интересуется Кувалдин,
- Воздержался.
- Почему?
- Забыл.
- Хорошо сделал, что забыл. - И Егор выливает коньяк на землю. Чупрахин некоторое время молча смотрит на желтоватую лужицу, потом на Кувалдина.
- Это как же понимать? Товарищ командир? - ледяным голосом спрашивает Иван.
Кувалдин стоит перед ним, высокий, с широкой грудью, с опущенными по швам руками.