- Кто это стучит?
- Теперь бы тебе крепкого чая...
Приподнимаюсь и трясу Аннушку за плечи:
- Почему я ничего не вижу? Что это за стук? Говори: я ничего не боюсь. Слышишь, ничего!
- Ничего? - после минутного молчания спрашивает Аннушка. - Тогда слушай.
Голос у нее немного простужен. Слушаю плохо, жду ответа на свой вопрос и боюсь, что ответ будет слишком суров.
- Немцы взорвали выход из катакомбы, замуровали. Но это не страшно. Мы все равно выйдем отсюда. Слышишь стук? Это Егор с ребятами делает пролом.
- Так, значит, я не ослеп! - от радости пытаюсь вскочить на ноги. Мне уже легко, только еще саднят царапины на лице да дрожат полусогнутые пальцы.
- Чудак! - сдерживая меня, ласково говорит она. - Поднялся, и хорошо. Теперь и нам будет легче.
Стук лопат обрывается, и сразу в катакомбе наступает тишина. Моя голова лежит на плече Аннушки, и я слышу, как гулко бьется ее сердце.
- Успокойся, Коля, - шепчет Аннушка.
- Товарищ интендант, отзовись!
- Это Чупрахин, - поднимается Аннушка. - Они идут обедать... Сюда-а, прямо, прямо! Мы тут! - громко кричит она.
По топоту ног догадываюсь: впереди идет Кувалдин, за ним бесшумно шагает Чупрахин. Он всегда так ходит, словно боится кого-то потревожить.
- Прямо, прямо! - зовет их Аннушка. - Вот так... Садитесь.
Она пошуршала в сторонке, звякнула пустым котелком и первым позвала Мухина:
- Получай... Осторожно, не урони!
- Тут же ничего нет...
- Т-с-с... Чупрахин!
- Есть такой!.. Ого! Как в ресторане... У нас на флоте так не кормили порция на троих, а одному досталась.
- Передай это Николаю.
Иван дает мне кусочек твердого хлеба.
- Ешь осторожно, долго не ел, как бы плохо не было. Так рекомендуют врачи... У них на этот счет целая наука, режимом называется, - предупреждает Чупрахин.
Подношу к губам хлеб и тут только ощущаю голод. Но я не ем, прислушиваюсь, как другие поедают свой паек. Громче всех трудится Иван. Он подозрительно чавкает. Хватаю его за руку, и тотчас все становится ясным,
- Зачем так, товарищи? Возьмите хлеб. Вы работаете...
Егор берет меня за плечи:
- Ешь, тебе говорят. Приказываю. Понял?
Молча съедаю хлеб. Аннушка подает флягу с водой:
- Запей, три глотка, не больше.. Вот так...
- Пролом нам не осилить, - вздыхает Мухин, - который день ковыряемся, а толку нет...
- Егор, прикажи ему молчать, иначе у меня в грудях закипит, и тогда я не ручаюсь, что не ошпарю его кипятком.
- Ни к чему сейчас твой кипяток, - упорствует Алексей.
- Аня! - взвизгивает Чупрахин. - Закрой потуже уши, я сейчас отругаю Алешку такими словами, что у него черти перед глазами запляшут.
- Не запляшут, - упорствует Мухин. - Мне все равно. Выхода нет. Слышите? Все равно...
- Ах ты хлюпик! Где ты тут есть?
- Чупрахин, отставить! Мухин, иди сюда. - Егор усаживает Алексея рядом с собой. Алексей, видимо, не впервые высказывает такие мысли за эти дни.
- Ты бы спел, Алеша, - отзывается Кувалдин. - Спой, повесели душу. Знаешь, солдат - это крепкое дерево, он умирает стоя. Невелика смелость пустить себе пулю в лоб или назойливо повторять: нет выхода. Надо быть такими, как старые революционеры-большевики. Они на расстрел шли с песнями. Помнишь: "Замучен тяжелой неволей, ты славною смертью почил"? Эту песню любил Ленин...
- Немного ослаб я, - признается Мухин. - Но вы ругайте, ругайте меня, поднатужусь.
- Каков, а? - комментирует Чупрахин. - С таким мы горы свернем. Егор, приказывай долбить этот проклятый потолок.
- Пошли! - распоряжается Кувалдин.
Уходим все. На месте работы меня усаживают на шинель, а сами поднимаются куда-то наверх. Раздаются удары, гулко падают камни. Долбят молча, только изредка слышатся отрывистые фразы:
- Хватит, теперь я.
- Передохни, Алексей, дай-ка лопату.
- Рубай...
- Долби...
Смело, друзья! Не теряйте
Бодрость в неравном бою.
Родину-мать вы спасайте.
Честь и свободу свою.