- Есть вопрос, - отзывается Беленький. - А если не прорвем вражеский заслон, тогда как?
Егор отвечает не сразу. Он смотрит на Кирилла так, словно тот спросил что-то такое, которое без ответа понятно и ему, Беленькому, и всем нам, стоящим в строю.
- Что ж тогда? Драться, товарищ Беленький, драться. Оружие при нас оно не должно молчать. Думаю, что отходить в катакомбы не придется. Понятно?
Кто-то позади спрашивает, пойдет ли с нами политрук или останется здесь. Правдин отвечает:
- Я иду с вами, товарищи. Нога? Да, вижу, вы все смотрите на мою культю... Если при прорыве поможете выбраться из огня - спасибо. Но и сам я еще могу постоять за себя. На последний бой сил хватит.
- Я приказываю, - снова говорит Кувалдин, - при любом положении товарищу политруку оказывать всяческую помощь.
Мухин и Мухтаров раздают гранаты. Мы прячем их за пазухи, а автоматы под полы шинелей и стеганок. Потом обнимаем друг друга, клянемся не дрогнуть в бою, обмениваемся адресами. Чупрахин кладет в карман кусок ракушечника.
- Это на память, - говорит он мне. - Всем буду показывать после победы: видали, скажу, это камешек оттуда, из Аджимушкайских катакомб.
- Становись! - командует Егор.
Теперь более расторопно занимаем места в строю.
- Иван Чупрахин, Николай Самбуров, Алексей Мухин! - выкрикивает Кувалдин, держа в руках зажженную плошку. - Выйти из строя.
Первым выходит Мухин, я следую за ним. Иван, недоуменно взглянув на Егора и поколебавшись, становится рядом со мной.
- Вы остаетесь здесь, - негромко, но вполне ясно сообщает Кувалдин.
- Почему? - нетерпеливо спрашивает Иван.
- Да, вы остаетесь здесь, - подтверждает Правдин. - Вам поручается особое задание. - Политрук поднимает над головой свернутое знамя. - Вот эту святыню передаем в ваши руки. Сейчас мы не можем взять с собой знамя. Понимаете, не можем, слишком большой риск. Егор Петрович, объявите им приказ.
Кувалдин берет знамя и, развернув его, громко чеканит слова:
- Приказываю: красноармейцам Ивану Чупрахину, Николаю Самбурову и Алексею Мухину принять боевое Знамя дивизии и при первой возможности доставить его командованию советских войск. Хранить знамя пуще своей жизни. В случае утраты дивизионной святыни Чупрахин, Самбуров и Мухин предаются суду военного трибунала... Вам понятен приказ?
- Понятен, товарищ командир, - отвечаем втроем,
- Ну, а теперь простимся. - Егор обнимает нас, и я замечаю, как по его заросшим скулам катятся крупные слезы... "Егор, друг ты наш хороший, и ты плакать можешь". (Мама, мама, я тоже разревелся.)
- Батальон, за мной, марш! - встав впереди колонны, делает шаг Кувалдин.
Кто-то запевает "Вихри враждебные". Стою, прижавшись к Ивану, смотрю вслед уходящей колонне. Над их головами маячит шапка Егора. Позади строя качается на костылях политрук.
А песня звенит, звенит... И в звоне этом не печаль, а гордая непреклонность людей, моих товарищей.
- Поют хорошо. Нет ли у тебя, Бурса, папироски? В глазах какая-то резь, - говорит мне Чупрахин. Затем, сняв с себя шинель, гимнастерку, просит помочь обмотать его знаменем. Вновь одевшись, стучит себя по груди: - Я теперь самый сильный на земле человек, здесь сердце всей дивизии, попробуй меня согнуть - сто тысяч смертей получишь.
- Пошли, а мы подождем, - вдруг шепчет позади Беленький. - Слышишь, студент, как-нибудь спасемся...
Иван поворачивается на голос Кирилла и от неожиданности не может выговорить слова.
- Что смотришь? - продолжает Кирилл. - Не узнаешь?
- Ну и стерва же, а?! - наконец выпаливает Иван. - Он не хочет собой рисковать! Уходи ты подальше от меня.
Наступает ночь. Пытаюсь уснуть, но только смыкаю глаза, как передо мной возникают идущие в атаку бойцы. Вздрагиваю. Не спит и Чупрахин.
- Слышишь? - шепчет он.
- Что?
- Море...
Напрягаю слух: звенит в ушах, стучит кровь в висках.
- Что ты? Какое море?
- Слушай... Волна о берег бьется. Вот она катится... Идет, идет... шумит галькой. Вот пошла назад. Не слышишь? Эх, пехота! Никакого таланта, сокрушается Чупрахин.
Подходит Беленький. Он говорит мне:
- Мы должны молчать, молчать. Немцы подумают, что тут никого не осталось, и уйдут. Нам легче будет выбраться отсюда.
- Пошел вон! - кричит Чупрахин.
- Тише, Иван... Вот пощупай, - Беленький протягивает Чупрахину рюкзак.
- Что это?
- Зарыл, а сейчас откопал. Троим хватит на неделю.
- Как троим? - возмущается Иван. - А Мухин?
- Тише, кричишь, как на рынке...
- Подлец! - в темноте слышится голос Чупрахина.
- Перестань, успокойся, - умоляет Беленький. Наконец возня прекращается. Чупрахин ощупью находит меня. Чувствую, как он весь дрожит.
- Слаб я стал, Бурса. Хочешь водички, попей. У философа отнял.
- Ты что с ним сделал?
- Ничего. Закрой уши, плакать хочется. Закрой, тебе говорят! - кричит он, ложась лицом вниз.
Беленький плачет. Плач его похож на хохот сумасшедшего. Потом он тянется к Ивану:
- Слышишь, матрос, прости! У меня чувство самосохранения очень развито. Понимаешь, с детства у меня это.