Кирилл Долго спускался с кручи. Я видел, как он достиг лодки, слышал, как гремел цепью. Лодка, по-видимому, оказалась на замке. Вскоре Беленький начал карабкаться наверх. Обрыв был крутой, скалистый. Я уже слышал его тяжелое дыхание, как вдруг Кирилл поскользнулся, вскрикнул и, гулко ударяясь о камни, покатился вниз.
Утром я его похоронил: разгреб руками песок, положил в яму и засыпал галькой.
Потом искал расщелину, искал долго, но с твердой верой - обязательно найду. И нашел. Все ночи не спал, днем изучал местность, а ночью шел. Теперь мы вместе - легче будет...
- 4
Я весь - натянутые струны. Они звучат от малейшего вздоха Чупрахина.
Не смог молчать, рассказал Ивану о политруке. Дня три он не разговаривал. Потом заявил:
- Я должен отправиться в лагерь: Не могу так: мы на свободе, а товарищи за колючей проволокой. - Иван передал мне знамя и сказал: - Бурса, дай десяток немецких слов, и я возвращусь сюда с Кувалдиным.
Немецкий язык оказался для Чупрахина непосильным. С возмущением он вскрикнул:
- Чертова грамота! Какой Гегель ее смонтировал?!
Он ушел поздним вечером. Возвратился через три дня на четвереньках, весь в ссадинах и кровоподтеках.
Иван лежит на подстилке из травы. Под головой у него камень, покрытый стеганкой. Рядом стоит Забалуев. Прохор сейчас похож на большую, обессиленную в жестокой схватке птицу: телогрейка изорвана, рыжая борода почернела от грязи, расчленена на засаленные прядки-перья.
- Прохор Сидорович!
"Птица" наконец меняет позу, медленно усаживается рядом.
- Прохор Сидорович!
- Чего тебе?
- Пожалуйста, не молчите...
- Эха-а-а! - через чполчаса тянет Забалуев и опять надолго умолкает. Мухин спит. Он три дня ничего не ел, ослаб. Мы его накормили картошкой. И теперь он больше спит, чем бодрствует.
Мне хочется заглушить тревогу в душе. Больно щемит сердце,
- Говорите, говорите... Дядя Прохор, не надо молчать...
- Все уже сказано... Остался один путь - во сыру землю.
- О чем это вы? - вдруг открыв глаза, спрашивает Чупрахин.
- Да так, ни о чем, - спешу успокоить Ивана.
- О конце заговорили. - Он сильно скрипит зубам, голова словно на шарнире, легко покачивается из стороны в сторону. - Слышал все, - со стоном продолжает он. - С нами знамя, вы подумали об этом?
Долго хожу вдоль ущелья. Тревога не проходит. Сажусь против Забалуева и рассказываю про свою мать, отца, умершего накануне войны, соседа Трофима, прожившего сто двенадцать лет и ругавшего докторов-разбойников за то, что они с большой неохотой ищут средство борьбы со старостью.
- Старый дурак, - качая бородой, замечает Прохор Сидорович.
- Кто? - спрашиваю я, обрадованный тем, что Забалуев заговррил.
- Ваш Трофим... Нешто об этом человеку думать!
- А о чем же?
- Война, браток, хуже всякой смерти. Против войны надо корень искать... Дурак твой Трофим! - Мало ему ста двенадцати лет жизни. А что ж ты-то скажешь, что он скажет? - показывает на Чупрахина. - Что скажет Мухин? Он же еще мальчонка. При таких летах в огне гореть...
Забалуев снимает шапку и, подложив ее под голову, ложится, свернувшись калачиком.
Я уже дважды пытался увидеть Аннушку. Но домик оказывался пустым. Почему-то думается, что Сергеенко в селе, только я вот не могу застать, ее на месте, прихожу не в тот час.
- Бурса, ты б сходил к ней. Может быть, про Егорку что узнаешь. Сходи, а? - словно угадав мои мысли, говорит Иван, опершись о локоть. - А хочешь, вместе сходим? - Куда тебе, лежи...
- А разве я не лежу? - Чупрахин разглядывает свою слегка припухшую ногу. - Я просто думаю, как нам перебраться на Большую землю.
Он поднимается и, чуть прихрамывая, делает несколько шагов.
- Видал! На мне все заживает быстро. Железо гнется, моряк - никогда. Он садится на свое место и повторяет: - Сходи, сходи, что ж без дела время проводить,..
Расщелину заполняет мрак. Забалуев уже спит. Но сон у него короток. Вот-вот вскочит и, как всегда, закричит: "Окаянные, перестаньте бомбить!" Я поднимаюсь и осторожно карабкаюсь по скалистой круче. В огромном черном пятне угадывается Керчь, гора Митридат, а правее должен быть поселок. Ноги помимо воли отсчитывают шаги. Из ущелья вслед мне доносится: "Окаянные, перестаньте бомбить!"
Вытаскиваю из-за пазухи пистолет и, крепко сжав его, не иду, а лечу знакомым путем: оврагом, садами...
Вот и домик. Бесшумно, словно тень, приникаю к окошку. Значит, опять никого нет. Но оторваться от стекла не могу, смотрю, смотрю, И вдруг:
- Самбурчик!
Раздайся этот голой среди сотен других голосов, среди грома и шума, все равно услышал бы его, опознал, отличил. - Аннушка!
Распахивается окно. Сергеенко подхватывает меня под мышки, помогает подняться.
- Аннушка! - так много хочется сказать, но мешает проклятый комок, некстати появившийся в горле. Чувствую под руками пальто, надетое на ней..
- Собралась куда-то?
- Да, - выскальзывает она из рук. - Хорошо, что пришел. Скоро наших должны отправлять в Германию. Надо помочь им бежать из плена. Здесь уже все подготовлено для нападения на лагерь. Требуется один человек, который должен проникнуть в лагерь. Знаю: ты согласишься, ведь там Егорушка...
Ощупью нахожу скамейку, сажусь, говорю:
- Я ничего не понял, рассказывай все по порядку. Она подходит ко мне и, положив руки на плечи, произносит:
- Слушай, Коля...
- Слушаю, Аня.
- 5