В каждом человеке, рассуждает он, есть высшие понятия о совести, о чести, об отношении к близким, о труде. Их как будто и нет в ином из нас, но голос их надо услышать — поможет услышать этот голос или кто-то, кто рядом, или событие, когда жизнь вдруг окажется на «краю».
В «Пожаре» и взята ситуация «края», она, собственно, создана автором — создана для того, чтоб бросить жизнь Сосновки под отсвет огня, осветить ее излучины, вызвать ее жителей на размышление о самих себе.
Умысел и стихия как бы соперничают в ней. Это, с одной стороны, повесть пожара, который написан так, как будто стоишь в двух шагах от огня, с другой — повесть расчета, потому что мысль автора и расчет этой мысли правят сюжетом.
И все-таки это язык прозы. Распутин и в языке не теряет чистоты звука. В «Пожаре» много точных отсветов то душевного состояния человека, то, не побоимся сказать, душевных состояний природы, которая имеет к человеку свой исторический счет.
Повесть начинается с ночи, которую надеется тихо прожить Иван Петрович. Возвращаясь после смены домой, он думает, что, хотя отдых для него что-то запретное и чужое (его опора в жизни — кроме Алены — работа), и все-таки пусть эта ночь даст «одним отдохнуть, другим опамятоваться, третьим протрезветь... А там новый свет — и выздоровление». Слова эти примечательны. Они пролог к ночи пожара, и они исход этой ночи, которая, осветившись огнем беды, не ушла во тьму, а перешла в рассвет — тяжелый, но все же законный рассвет, на зарю которого уходит в конце повести герой Распутина.
Иван Петрович честно говорит, что не был до сих пор собой, изменял себе и тому лучшему и высшему, что поселила в нем от рождения природа. Он — и он в том числе! — повинен в факте пожара, он повинен в смерти дяди Миши Хампо и в том, что произошло за все годы, пока он в ней живет, с Сосновкой. Не кто-то со стороны придет и поможет, вытащит эту жизнь и перетряхнет, а если кто и сделает это, так только он, или Афоня, или, может быть, однорукий Савелий, Алена — все, кто видел и слышал, что произошло на пожаре.
Нет, не затонула Егоровка в душе Ивана Петровича. Как не затонула она в душе Афони и в душе Алены. Скрылись под водой дома и пашни, кладбище и луг, но не исчезли из памяти начала, на которых строилась та жизнь и, надо сказать, устойчиво стояла. Держалась, как на вековых бревнах, а не на плаву, не кое-как, не между прочим, как держится — или не держится? — Сосновка.
Есть над чем подумать тем, кто прочитает про этот пожар. И подумать каждому о своем поселке, городе или деревне, пусть и непохожи они на Сосновку. Распутин рассчитывает на это. Он как бы берет окончание своей повести «Прощание с Матерой» и переселяет жителей затопленного острова на новое место и показывает: вот как они живут. Вот как продолжилась та жизнь. Нет уже здесь стариков и старух, исчезли бабки Дарьи, ушла с ними и история. Но то, что совершается наяву в Сосновке, это не исключение из правил, не произвольное «ЧП», которое решил устроить в одном поселке писатель, это беда и боль эпохи, которая в истории тоже не прочерк.
Пословица говорит: «У народа нет смерти». И еще: «Море не высохнет, народ не заблудится». Это правда. Но Распутин не хотел бы ждать, когда народная мудрость сама выведет жителей Сосновки на ясный свет. Он хочет стать их поводырем в этом выходе. Он, откладывая все другие дела (и «вечные темы»), берет в руки посох и становится впереди их. Как и должен становиться писатель.
«Так что же будем делать?» — спрашивает Иван Петрович после ночи пожара у Афони. Он теперь называет его уважительно: Афанасий. «Жить будем, — отвечает Афоня. — Тяжелое это дело, Иван Петрович, жить на свете, а все равно... все равно надо жить».
Обдумать эти слова уходит Иван Петрович по рассвету в лес. Он идет посоветоваться с землей и со своей раскрывшейся за эту ночь душой, которую, пожалуй, не закроешь обратно. Земля молчит, сопровождая его взглядом, и мы не знаем, «встречает» или «провожает» она его. Порвет ли нити, связывающие его с нею, герой Распутина или не порвет
Распутин не отвечает на этот вопрос. В своей короткой повести, где поставлено столько вопросов и где к каждому из них как будто подобран ответ, он не видит окончательного финала. В конце концов пожар затушили, приедет комиссия, приедет следствие — они разберутся и в причинах пожара, и в фактах воровства, и в факте убийства дяди Миши Хампо. У них свои вопросы и свои ответы.
А у писателя — свои. Распутин предлагает нам решить их вместе с ним.
1985 г.
ДОН КИХОТ ИЗ ВЕЙСКА
В конце романа герой видит сон: девочка стоит на льду на реке, лед начинает ломаться, крошиться, льдину относит все дальше от берега, а на льдине уносит девочку, и вот это уже не льдина, а тетрадный лист, в углу которого красная двойка и девочка — дочь героя, Светка, которая взмывает «в небо, во тьму, проколотую звездами». «Да это же тот свет!» — догадывается герой и просыпается.
Как и все сны, этот сон многоговорящий, затаенные страдания души в нем выходят наружу, приобретая форму образа многозначной картины, которую можно толковать согласно воображению. Герой Астафьева рвется на льдину, хочет спасти девочку... дочь, но лед проваливается, расстояние от льдины до берега все увеличивается, он в ужасе кричит, сознавая неизбежность случившегося, и просыпается.
«Печальный детектив» Виктора Астафьева — роман об оторвавшихся от берега, от суши, от тверди семьи, долга и совести — от тех святынь, на которых издревле держалась жизнь. «Порвались они, воистину порвались», — думает Сошнин о «связи времен», «изречение перестало быть поэтической метафорой, обрело такой зловещий смысл, значение и глубину которого дано будет постичь нам лишь со временем».
Не совсем обычные мысли для героя-милиционера, героя-оперативника, который ловит преступников, обезвреживает их, доставляет в милицию, а то и убивает, если они не хотят сдаваться. Может быть, сам и не убивает, но отдает приказ убивать. Потому что когда пьяный человек за баранкой въехал в толпу пассажиров на остановке, превратил в «мясо» мать с ребенком, двух старушек — он уже не человек, он «зверь», и нет ему пощады, хотя тот, кто творит суд над ним, тоже не испытывает удовольствия — тяжкая это работа, обременяющая душу обязанность.
В романе Сошнина называют и «младой герой» (ему сорок два года), и «герой- детектив», и «мыслитель из железнодорожного поселка», и «молодой художник слова», и «этот гений», и «остряк-самоучка». А порой и «мямля», «хлюпик», «псих». Психом его зовет следователь Пестерев.
Но есть у Сошнина и еще одно имя: сирота. Он действительно сирота, так как рос без отца, без матери, воспитывали его одни тетки. Тетка Лина, тетя Граня. Лина была родная тетка, сестра матери, тетя Граня — чужая женщина, но у ее будки на железнодорожных путях обосновался целый детдом — не один Сошнин, а все бездомные (и небездомные) дети поселка.
Тетю Граню зовут «родней всех угнетенных и осиротевших». Сначала ее будка и насыпь под будкой делается пристанищем детей Вейска, потом домик, купленный на оставшиеся от мужа деньги, потом детская больница, где престарелая тетя Граня служит сиделкой. В войну она таскает в госпиталь молоко, которое дает ее «патриотическая корова», поит этим молоком эвакуированных — и не только люди, но и кошки и собаки находят под ее крышей приют.
От кого, как не от нее, получает поддержку астафьевский «хлюпик» и «псих»? Кто, как не тетка Граня, не Лавря-казак, бывший фронтовик, кавалер трех орденов Славы, а ныне коновозчик, милицейский сторож дядя Паша, тесть Сошнина Маркел Тихонович — чистая душа и золотые руки — защищают его душу? От этих людей идет свет, а с другой стороны подступает тьма — убийцы, бандиты, подонки стоят там, скалят свои рожи, как черти у Гоголя, только не черти это, а нелюди в образе человеческом, потому что нельзя признать за людей тех, кто льет кровь человеческую, как воду.
Герой Астафьева называет их «недоумками», «бесами» и «диаволами». Эти бесы с черными крыльями и с синюшностью на лице, вылетают не из каких-то лепящихся по ту сторону добра и зла гнезд, они выпархивают из того же народа, они развертывают свои крылышки из личинок, которые откладываются в душах загодя и ждут своего часа, чтоб выйти на свет.
Это и те подонки, что гужуются у Сошнина под лестницей и готовы броситься трое на одного, у которых «в предчувствии крови» является на лицах улыбочка; они нервно теребят шарфики, ибо там, под шарфиками, за пазухой у них нож. Это и Венька Фомин, весь пропахший собственной мочой, сжегший себе почки водкой, с желтой, засохшей пеной у рта, и Урна, шатающаяся по улицам Вейска и по рынку, вечно пьяная, прозванная Урной за то, что ее черный большой рот всегда раскрыт и от него несет перегаром.
Астафьев не страшится этих подробностей, смело вводит их в роман — это роман не о детском садике, роман о зле и о войне со злом.
Рыцарь Печального Образа носит у Астафьева погоны, а в кобуре — пистолет. Но чаще он является перед читателем безоружным — лишь во всеоружии своего сердца, которое можно прострелить, проколоть, но которое заставить тихо и ровно биться, когда кто-то вершит над человеком насилие, — нельзя.
Таков закон того мира, который воспитал Сошнина. погибни сам, но другого не дай в обиду. И откуда это в нем, если не знал он отца (тот погиб на войне), не знал матери (умерла сразу после войны), а знал только теток и закон детдома у будки? Значит, от этого сообщества маленьких трудяг, от договора, связывающего честные души, от бескорыстия протянутой ему руки, от всего, чем жив человек, помимо хлеба, масла и сытых игр.
Дон Кихот нападал на ветряные мельницы и на мирные стада овец, Сошнин имеет дело не с призраками, не с ветряными мельницами. Перед ним настоящие чудовища и ублюдки, страшные еще тем, что, убивая людей, насилуя, грабя, они делают это с отупелостью автоматов, то ли мстящих за свою давнюю обиженность, то ли механически исполняющих предназначенную им работу.
И следуют картины, одна другой ужасней.
Пьяный петеушник, забравшись в женское общежитие, был выставлен оттуда с позором и в отместку решил убить первого попавшегося человека. Первой попалась женщина — молодая, красивая, беременная. Он бросил ее под откос и «долго, упорно разбивал ей голову камнем».
А другие, муж и жена, любители чтения, заперли свое дитя в пустой квартире и отправились на много дней в библиотеку им. Достоевского читать книжки, а дитя тем временем, исстрадавшись без помощи и пищи, сгнило — съели его черви.
А третья — мать — подкинула своего младенца в автоматическую камеру хранения на вокзале, попросту похоронила его там, чтоб не кормить, не нянчить.
Как назвать этих людей? Только «бесы» и «диаволы»? Спроси каждого из них: «Зачем они это делают?» — пишет Астафьев, те ответят: «Не знаю».
Это не знаю и опасней всего. С ним трудно разобраться, его невозможно предотвратить. И все-таки герой «Печального детектива» пробует разобраться. Он не только действует — встает поперек всем этим преступникам, — но и думает. И мысли его не всегда доходят до конца, они обрываются на полусуждении, полуслове. Астафьев вместе с Леонидом Сошниным ставит вопросы, но не всегда отвечает, он надеется на работу мысли в нас самих. Его «мыслитель», читающий Ницше и Экклезиаста, еще, может быть, блуждает в потемках, но он, по крайней мере, отваживается шагнуть в эту душевную тьму, пытается возжечь в темноте свечу.
Три типа торчат у него под лестницей и как бы специально поджидают его, чтоб придраться, пристать и — в случае, если он окажется непокорным (ответит непокорством на их оскорбления), — отправить его без размышления на тот свет. У них пустые глаза, потертые лица, все они подержанные и лежалые: один — как скисшая ягода, другой — как подвяленный судачок, третий — просто громила с обмякшими мускулами. И смотрит этот судачок на Сошнина с «рыбьим прикусом губ», возбуждаясь от «предчувствия крови».
За что они так злы на него, за что ненавидят? Ни за что. Просто он проходил мимо, а у них дурное настроение. Просто, как говорит в романе другой бандит, им «харя» его не понравилась.
«Откуда это в них? — задает себе вопрос Сошнин. — Откуда? Ведь все трое... из трудовых семей. Все трое ходили в садик и пели: «С голубого ручейка начинается река, ну, а дружба начинается с улыбки... » В школе: «Счастье — это радостный полет! Счастье — это дружеский привет...» В вузе или ПТУ: «Друг всегда уступить готов место в шлюпке и круг... » Втроем на одного в общем-то в добром, в древнем, никогда не знавшем войн и набегов русском городе... »
Вейск отстоит далеко от столицы. В Вейске есть льнокомбинат — значит, в области сеют лен. Вейск окружен лесами — здесь добывают древесину. «Гнилой угол России», — говорит Астафьев о месте действия романа. Но муки, которыми мучается лейтенант милиции Сошнин, не вейские муки, не областные и районные муки, это переживания, которые захватывают в свой круг все наши проблемы.
Речь идет о падении нравственного уровня в народе, о камне, который давит народную душу и пригибает к земле, который тяготит великую нацию, на которой, как на плечах Атланта, держится мир.
Нелегкая ноша, и не поднять ее, кажется, в одном романе, тем более в детективе. Но детектив Астафьева — «печальный» детектив. Печаль эта относится не только к облику главного героя, но и к существу идей, из тайников которых этот герой, не имея философского опыта, хотел бы выйти на свет.
О свете, о просвете, который ищет герой Астафьева, и идет речь в первом отрывке, который нам хотелось бы привести. Этот отрывок — кусок пейзажа, а в пейзаже яснее всего виден Астафьев, хотя пейзаж мутный, пейзаж размытый водою от растаявшего снега, пейзаж плачущий, скорбный. Вот он: «Леонид втянул голову в плечи и шагнул под бесшумную наволочь, словно в провальную пустыню...
Он шел по родному городу, из-под козырька мокрой наскепки, как приучила служба, привычно отмечал, что... стояло, шло, ехало. Ехало мало, а много стояло, шло настороженно... сверху лило, хлюпало всюду, текло, вода бежала не ручьями, не речками, как-то бесцветно, сплошно, плоско, неорганизованно: лежала, кружилась, переливалась из лужи в лужу, из щели в щель. Всюду обнажился прикрытый было мусор: бумага, окурки, раскисшие коробки, трепыхающийся на ветру целлофан. На черных липах, на серых тополях лепились вороны и галки, их шевелило, иную птицу роняло ветром, и она тут же слепо и тяжело цеплялась за ветку, сонно, со старческим ворчаньем мостилась на нее и, словно подавившись косточкой, клекнув, смолкала.
И мысли Сошнина под стать погоде, медленно, загустело едва шевелились в голове, не текли, не бежали, а вот именно шевелились, и в этом шевелении ни света дальнего, ни мечты, одна лишь тревога, одна забота — как жить дальше?»
Раньше, когда Сошнин был на службе (сейчас он по инвалидности как бы в отставке), он думал, что преступный мир и непреступный мир это разные миры, что есть чистый и нечистый народ и надо отделять один от другого, принимая это разделение как данность. Сейчас он судит иначе. Он видит, что не было бы Анны Тарыничевой, которая жалуется на Веньку Фомина, пишет письма в милицию, чтоб освободиться от насильника и пьяницы, принудившего ее к сожительству и обирающего ее, то не было бы и Веньки. Потому что стоит только Веньке попасть в руки правосудия, как та же Анна начинает защищать его, подучивает баб говорить на суде неправду, сует ему в карман табак и конфеты, обливает разлуку с Венькой горючими слезами. А тетя Граня? Ее изнасиловали четыре пьяных молодца. Кинули в грязь, втоптали в землю ее беленький с синенькой каемкой платочек, осквернили, опоганили, надругались, а она — после суда, который «ввалил» им по восьми лет строгого режима, — за них же просит, корит Сошнина, приведшего молодцов под пистолетом в милицию. «Ну, дак че теперь? — говорит она Сошнину. — Убыло меня? Ну, поревела бы.. Обидно, конешно. Да разве мне привыкать?»
И тут же вспоминает «физкультуру», которую ей устраивал ее законный муж Чича, когда она не давалась ему. Гонялся за ней с лопатой по всей кочегарке.
А Чича был не ублюдок, не подонок, а бывший красный партизан. А вообще хороший был человек. Только пил малость. Он из своей кочегарки и наверх-то не поднимался, на вольный воздух — все сидел там, разжигал огонь в котлах Дома культуры, а когда умер, то погас огонь, остановились котлы, исчез дым в небе, и кажется, похолодало не только и самом Доме, но и в небе над Вейском.
Так откуда берется эта жалость к преступнику, жалость к слабым, которые только что были страшными в своей силе, а попав в руки правосудия, делаются слабыми, плаксивыми, как Венька, как тот убийца, что зарезал не одного вейчанина только за то, что «харя» их ему «не понравилась». Он кричит, когда вяжут ему руки: «Бо-о-ольно мне, не имеешь права!»
Загадка русской души? — спрашивают герой и автор. «Ничем не объясненная штуковина, так называемый русский характер?» Черта с два. «Бесов» и «диаволов», считает Астафьев, порождает наше «давнее согласие на страдание», я «зверь в человеческом облике рождается... чаще всего покорностью нашей».